абсолютизации эмпирических относительностей, остается

просветительской банальностью до тех пор, пока оно должно представлять собой суждение о сущности

самого божественного. Если же задать вопрос о пути человека к Богу — в той мере, в какой он

проходит в человеческой религиозной плоскости, — то его решающий поворотный пункт

действительно есть освобождение форм внутренней жизни от их телеологических содержаний, их

абсолютизация; предмет, который они создают себе в этом чистом само-бытии, может быть только

абсолютным, идеей абсолюта. Вопрос о его бытии и его предполагаемых определениях остается

открытым, так же, как тот, не следует ли считать такие отдельные определения остатками, которые эти

формы приносят из своих эмпирических связей и от которых они еще не сумели освободить царство их

себе самой принадлежащей идеальности.

Я начал исследование с установления, что «мир» есть форма, посредством которой мы заключаем в

единство совокупность — действительно или по своей возможности — данного. В зависимости от

высшего принципа, под властью которого это единение совершается, из одинакового материала

возникают многообразные миры: мир познания, искусства, религии. Однако в словоупотреблении

понятие «мир» применяется не только к тем сферам, которые по своей идее ничего не оставляют вне

себя. И именно формальный характер понятия вполне оправ

==69

дывает, что ему можно подчинять и относительные целостности меньшего объема при условии, что

функцию единения их осуществляет высшее понятие. Так мы говорим о мире права, хозяйства,

практической нравственной жизни и т.д. Этим для известных содержаний существования объявляется

замкнутость посредством единого общего смысла, автономия и внутренняя самоответственность,

которая превращает каждый из этих миров в формальную аналогию в уменьшенном размере

всеобъемлющему миру. Он и является таковым в той мере, в какой он может обрести свою

самодостаточность и объективное собственное значение лишь посредством такого же поворота оси,

проходящего между жизнью и идеей. Материал всех этих миров возникает в связях жизни посредством

ее органических сил и ее более или менее телеологических оплетающих все необходимостей, и эту роль

он играет в целостной жизни в совершенно определенных, характерных формах, через которые все

время проходит его витальное значение. Однако миры освобождаются от этого, получают ценность,

которая относится только к ним и последней инстанцией которой является их собственный смысл, и

вбирают в себя силы и содержания, пульсирующие в остальной жизни. Теперь они, в свою очередь,

выступают формирующими материал жизни, в той мере, в какой он им близок, и его становление миром

соответственно их руководящей идее предстает теперь как его окончательная цель; с оговоркой, что эти

в принципе завершенные миры могут так же, как в тех величайших случаях, вновь погрузиться в

течение и развитие жизни. Я попробую в немногих чертах показать действие этого принципа для

нескольких частичных целостностей, сначала для мира права.

Не вызывает сомнения, что поведение, которое мы определяем как соответствующее праву и требуемое

правом, в своих существенных чертах обнаруживается уже в тех обществах, в которых понятие права и

лишь посредством него возможных институтов еще не разработано. Для самосохранения группы это

должно быть достигнуто либо инстинктивно и вследствие само собой разумеющегося обычая, либо под

угрозой наказания. Что такое отношение между социальным целым и индивидом ощущалось как

«право» в смысле правильного, оправданного, допустить можно. Однако это требование возникало не

из «права» как потусторонней реальности идеи, оно и его соблюдение были функциями

непосредственной жизни, к целям которой группа, пусть даже странными путями, шла. В этом

переплетении разных сторон жизни не должно вводить в заблужде

==70

ние что подобные веления и запрещения большей частью, даже, вероятно, в своей преобладающей

части, санкционированы религией. Ибо религиозные потенции таких примитивных обществ, тотем,

поклонение предкам, фетиш и наполняющие все пространство духи сами являются элементами их

непосредственной жизни; даже бог более развитого представления еще долго остается членом группы.

Именно потому, что в норме «правильного» поведения все впоследствии дифференцированные

санкции, нравственные и правовые, религиозные и конвенциональные, еще не разделены, эта норма, и

следование ей в фактически происходящем процессе жизни, органична и солидарна, выступает как одна

из его функций. Место «права» в совсем иной плоскости. Как только оно сложилось, какими бы

«целесообразными» ни были его содержания (которые в этом смысле включают в себя его формы), —

не это теперь составляет смысл их осуществления, а то, что они суть право. Оно уже больше не

средство, не техника, которая заставляет забывать о ее конечной цели; продолжающееся сознание его

целесообразности настолько не снижает новую абсолютность требования права как такового, что это

требование сохраняется даже при сознательном отрицании его целесообразности: fiat justitia, pereat

mundus*. К парадоксам, уходящим в глубочайшую основу духовных миров, относится то, что

действующая фактичность категории права, развивавшаяся в жизни и из нее, с того момента, как она

определяет собой жизнь, утверждает ценность своего объективного существования вплоть до отрицания

жизни. Конечно, можно говорить об общественной «цели права». Однако она касается лишь его

содержательных определений и того факта, что для них существует вообще санкционированная форма

принуждения. Ибо то и другое, возникшее из телеологии общественной жизни, обще для всех стадий

развития. Что же касается внутреннего сущностного смысла, то в них обнаруживается радикальный

поворот. Как только мы говорим, что существует подлинное «право», т.е. такое, которое должно

соблюдаться, потому что оно право, всякая телеология отпадает: право как таковое есть самоцель, что

является лишь не вполне ясным выражением того, что у него именно нет «цели». Непрерывность в его

содержаниях, его санкционированности, его социальной пользе не должна скрывать этот

принципиальный поворот. Очень характерно, что примитивное право всегда носит характер уголовного.

Идея объективного по

*

Да свершится правосудие, если даже погибнет мир (лат.).

==71

рядка, каждое эмпирическое отношение которого есть лишь регулированные им часть и пример,

вначале еще очень далека. Даже такая простая норма, как необходимость возвращать долг, выступает

вначале не как объективное требование справедливости, не как должная реализация ценностной логики,

— за отказ от уплаты должник карается как за субъективное недозволенное действие. Еще в позднем

римском праве сохранились следы этого, ибо при некоторых чисто частноправовых исках приговор

требовал не просто возмещения суммы, о которой шла речь, но объявлял о позоре осужденного. Вместо

принципа, требующего выполнения договора, при котором стороны являются носителями прав и

обязанностей, а в остальном остаются совершенно вне сферы внимания, так что процесс может

рассматривать только заключенный договор, — вместо этого действует значительно более

непосредственный, более имманентный жизненным сплетениям импульс, требующий, чтобы

совершающий неправовые действия был осужден. С этим тесно связано, что право в начале своего

развития было в сущности направлено на сохранение «мира» и прежде всего на предотвращение для

общности угрозы индивидуального насилия и не менее насильственной индивидуальной защиты:

действие права как орудия мира заслоняло — так это выражали — его действие как орудия

справедливости. Общность хочет жить, и, исходя из этого желания и в качестве его средства, она

создает формы, регулирующие поведение отдельного человека. Это еще полностью остается в

телеологии общей жизни, совершенно так же, как поведение в индивидуальной жизни регулируется

ради ее телеологии, причем и здесь часто посредством принуждения, которое центр личности

осуществляет по отношению к периферическим отдельным импульсам. Право состоит здесь в форме

жизни, сколь оно ни сверхиндивидуально, оно — в крайнем выражении этой интенции — имманентное

действие телеологии жизни внутри ряда ее технических средств;

отсюда право переходит в форму идеи, без того, чтобы в феномене при этом что-либо должно было

изменяться: разница лишь в том, что раньше справедливость была хороша, поскольку она служила

жизни, теперь же жизнь хороша, поскольку она служит справедливости.

С какой решительностью право поднимается на собственную основу, освобождаясь от переплетения

всей движущейся жизни, показывает его отличие от нравов и обычаев, с которыми оно сначала было

соединено; или, вернее, в начале всего высшего социально-практического развития повсюду как будто

стояла общая

==72

норма, недифференцированное сознание того, что вообще должно быть, что «в порядке вещей»,

конечно, в религиозной окраске, и оно лишь постепенно распадалось на отдельные образования –

обычай, право, моральность личности.

Однако обычай долгое время остается связанным с действительностью жизни, в телеологических

рамках которой сложилась эта общая императивность. Нравы и обычаи связаны с субъектами, которые

живут соответственно им. Их можно, конечно, мыслить и абстрагированными от субъектов как

выражение анонимного формализма, но в этой идеальной самостоятельности они не имеют подлинного

смысла; в качестве принципов они также значимы только пока люди, хотя и при наличии исключений,

действительно живут соответственно им. Нравы и обычаи не опираются сами на себя и не покоятся на

идеальной, независимой от жизни основе, а остаются неразрывно связанными с состоянием и целью

жизни. В повороте к идее, который создал форму самостоятельного единого «мира» и осуществил

право, они не участвовали. Они продолжают служить жизни, по отношению к которой право — по

своей идее — стало суверенным. Не следует только забывать, что право, автономное и

жизнеопределяющее по своей идее, все-таки может быть также объято жизнью.

Даже в области экономики, что, правда, заметно для дифференцирующего взора только в больших

сдвигах и маскировках, сфера объективного региона, ставшего единым посредством понятия,

освободилась в принципиальном повороте от исконной связи с жизнью, из которой возникла его форма.

Нет другого практического комплекса, столь тесно связанного с первичными процессами жизни, столь

прикованного к ее ежедневно предъявляемым требованиям, как хозяйственный комплекс. Голод и

другие потребности создали формы их удовлетворения, и даже самая богатая и рафинированная

многообразность этих форм имеет только один смысл: по-возможности целесообразно удовлетворить

эти потребности. Что при этом экономика и ее промежуточные ценности, особенно деньги, могут

психологически превратиться в дефинитивные своеобразные цели, не означает, как уже было указано,

принципиального изменения; все остается в той же плоскости, меняются лишь психологические

акценты. Но полный поворот, благодаря которому хозяйство действительно становится миром для себя,

совершается, когда оно превращается в процесс, протекающий по чисто объективным вещественнотехническим закономерностям и формам, для которого живые люди только носители, испол

==73

нители имманентных ему, необходимо возникающих из него норм, когда владелец предприятия и

управляющий так же, как рабочий и мальчик на побегушках становятся рабами процесса производства.

Насильственная логика его развития не руководствуется ни желанием субъектов, ни смыслом и

необходимостью жизни. Экономика идет теперь своим насильственным ходом, так, будто люди

существуют только для нее, а не она для людей. Из всех миров, формы которых развитие жизни создало

в себе и из себя и которые затем нашли свой центр в самих себе и, в свою очередь, стали господствовать

над жизнью, ни один, вероятно, не был столь бесспорно и неразрывно связан в своем происхождении с

непосредственной жизнью столь полностью лишен возможного собственного значения по отношению к

телеологии жизни, и одновременно ни один из этих миров не противопоставил себя после этого

поворота оси посредством своей чисто вещественной логики и диалектики подлинному смыслу и

собственным требованиям жизни с такой беспощадной объективностью, с такой демонической

насильственностью, как современная экономика. Напряжение между жизнью и тем противостоящим

жизни, которым стали ею самой целесообразно созданные формы, достигает здесь максимума —

правда, также трагичности и карикатурности.

И наконец, в области этики я укажу лишь на одно явление, отражающее приведенный здесь мотив.

Кантовское различие между гипотетическим и категорическим императивом в сущности полностью

совпадает с тем, что имеется в виду здесь. То, что Кант называет субъективной, внутренне еще чуждой

нравственности движущей силой,