есть именно то, что я здесь привожу как момент витальной
телеологии природное влечение, стремящееся к максимальному выполнению жизненных желаний,
присоединяющее к одному средству другое многие из которых полностью удовлетворяют практическим
требованиям морали. Что, по словам некоторых моралистов «правильно понятый собственный интерес»
идентичен нравственности, в совершенстве выражает это. Но утверждением, что нравственность как
идея еще не реализуется, если долг выполняется таким образом, что жизненный процесс сам приводит к
действиям, которые к тому же соответствуют долгу, что нравственность реализуется лишь в том случае,
если долг сам и в качестве действенной инстанции определяет ход жизни, — Кант выразил
рассмотренный здесь поворот во всем его радикализме. Этим не выражено согласие с таким
пониманием понятия долга и с эксклюзивной ценностью морализма Канта. Прежде все
==74
го в кантовское рассмотрение не входит опосредствующий момент, который здесь для меня важен: ему
представляется простой случайностью и чуждой рядоположностью, что внутри субъективно-витальной
целесообразности возникают действия, фактически нравственно правильные. Такую бессмысленность
нашей сущности, которая придает пониманию ее Кантом глубоко пессимистический оттенок, я
признать не могу. Мотивировки в обоих случаях, конечно, совершенно различны. Однако при всех
случайностях они в принципе связаны тем, что жизнь, исходя из собственной телеологической
необходимости, создает формы действий, вокруг которых, как вокруг оси, надо повернуть жизнь, чтобы
эти формы оказались господствующей идеей и определяли жизнь и ее ценность. Кант полагал, что
спасти абсолютность идеального определения по сравнению с относительностью витального можно
только посредством установления полной случайности их отношения. Однако именно в этом заключен
известный недостаток доверия к абсолютности. Если быть в ней полностью уверенным и действительно
вводить ее в саму по себе решающую глубину убеждения, то она не понесет никакого ущерба от того,
что жизнь — до того или одновременно — создала из своих относительных связей определенные
абсолютностью типы поведения и что эмпирически и психологически даже существуют скользящие
переходы между обеими мотивировками этих типов поведения.
***
Рассмотрение этих рядов не ставит своей задачей показать, что решающий принцип господствует во
всех них совершенно одинаково. Каждый ряд обладает своим как бы органическим единством, в
котором основной формальный процесс втянут своим содержанием в его собственную
дифференцированную характерность. Между ними существует лишь особое отношение «сходства»,
которое не составлено из некоего количества равенства и количества неравенства, а есть sui generis*.
Последний смысл предложенного здесь мотива в его самом далеко идущем смысле — установление
органического отношения между психологией и логикой. Что это не может быть достигнуто как
психологизмом, так и исходя из собственной сферы логики, теперь очевидно, также, впрочем, как и то,
что взаимную случайность обеих областей больше выносить нельзя. Я
*
Своего рода, особый (лат.).
==75
не вижу здесь иного выхода, кроме метафизического, по поводу которого я — возвращаясь к первой
главе этой книги — укажу для данной связи лишь следующее. Как жизнь на физиологическом уровне
есть непрерывное созидание, вследствие чего жизнь — в сжатом выражении — всегда есть болеежизнь; так на уровне духа она создает нечто большее-чем-жизнь: объективное, образ, в себе
значительное и значимое. Это возвышение жизни над собой не есть нечто добавленное ей, а есть ее
собственная непосредственная сущность; поскольку она это открывает, мы называем ее духовной
жизнью, она сама становится по ту сторону всего субъективно-психологического чемто объективным и
развивает из себя объективное. Здесь затрагивается лишь основная мысль, что творческая жизнь
(продолжая жизнь производящую) постоянно выходит за свои пределы, что она сама ставит перед собой
другое и доказывает, что эта объективность — ее создание, что она образует с ней связь в росте тем, что
втягивает в себя ее значения, следствия, нормы и формируется посредством того, что формировано ею
самой. То, что находится на этом поворотном пункте, мы называем объективностью, которая
трансцендентна субъекту и отнюдь не есть просто его обличье. Напротив, то и другое — данности,
стадии развития жизни, как только она становится духовной жизнью, которая, правда, проходит через
одно, чтобы достигнуть другого, но обратным действием второго на первое проявляет свое единство. В
ходе релятивистского процесса над субъективно психологическим событием поднимается независимый
от него объективный образ и истина, норма и абсолютность — пока и этот объективный образ также не
познается как субъективный, ибо развилась более высокая объективность, и так далее в необозримости
культурного процесса. В этом, правда, заключена и вся его трагичность, трагичность духа вообще:
жизнь часто жестоко ранят образования, которые она в качестве застывших в объективности положила
из себя, она не находит доступа к ним, не удовлетворяет в своем субъективном образе требованиям,
которые она устанавливает в их образе. Именно это и есть болезненное доказательство того, что здесь
речь идет об истинной объективности в каждом требуемом от нее смысле, а отнюдь не об ее
психологизации. В изложенном здесь затронуты лишь некоторые случаи объективизации жизни,
выявление нескольких пунктов, в которых она создает противостоящее ей; и в самом по себе сущем,
независимом от реальной жизни значении которых становится зримым метафизический, а не
психологический характер созидающей жизни.
==76
00.htm — glava04
Глава III
Н
еорганическое тело отличается от живого прежде всего тем, что его ограниченная форма
определена ему извне — будь то во внешнем смысле, в том, что оно прекращается, либо потому что
началось другое и оно противостоит его расширению, сгибает или ломает его, либо посредством
молекулярных, химических, физических влияний, как форма скалы, например, возникает в результате
выветривания, а форма лавы — в результате застывания. Органическое же тело создает свою форму
изнутри; оно перестает расти, когда рожденные вместе с ним силы формообразования достигают своего
предела; и они длительное время определяют особый характер его объема. Условия его сущности
вообще суть и условия его являющейся формы, тогда как для неорганического тела последние
пребывают вне его. Тайна формы в том, что она — граница; она есть сама вещь и одновременно
прекращение вещи, область, где бытие и больше-не-бытие вещи составляют единство. И органическое
существо в отличие от неживого не нуждается для положения этой границы в чем-то другом. Однако
его граница пролегает не только в пространстве, но и во времени. Вследствие того что живое умирает,
что умирание положено самой его природой (будь то из постигнутой или из еще не постигнутой
необходимости), его жизнь получает форму. Понимание значения смерти полностью связано с
необходимостью освободиться от представления о «парках», в котором находит свое выражение
обычный аспект смерти: будто в определенный момент нить жизни, которая до того прялась как жизнь
и исключительно как жизнь, внезапно «перерезается»; будто смерть ставит жизни границу в том же
смысле, в котором неорганическое тело пространственно прекращает свое существование вследствие
того, что другое, с которым его ничто не связывает, противопоставляет себя ему и определяет его
форму как «прекращение» его бытия; подступающий извне к живому «скелет», как образ смерти, —
подлинный символ этого механистического понимания. Большинству людей смерть представляется
смутным пророчеством, парящим над их жизнью и лишь в момент своего осуществления как-то
связанным с ней подобно тому, как над жизнью Эдипа витало пророчество, что он когда-нибудь убьет
своего отца. В действительности же смерть с самого начала изнутри связана с жизнью. Я оставляю
==77
сначала в стороне биологические споры — бессмертны ли одноклеточные существа, поскольку они
лишь делятся на множество также живых существ и без вмешательства внешней силы никогда не
оставляют мертвого тела, и смерть есть явление, завершающее жизнь только многоклеточных
организмов, — или у одноклеточных существ также погибает либо часть, либо вся субстанция тела. Нас
интересуют здесь лишь те существа, которые умирают, и жизнь которых не находится в менее тесной
связи со смертью от того, что жизненная форма других существ не обладает этой обусловленностью в
такой же степени. Также направленность нашей жизни к смерти и ее определение ею не опровергаются
тем, что нормальная жизнь какое-то время идет вверх, все больше становится жизнью, как бы все более
живой жизнью; и лишь после того как достигнута высшая точка ее развития — которая как будто
дальше от смерти, чем каждая предшествующая, — начинают появляться первые очевидные признаки
движения вниз. Между тем ведь становящаяся все более полной и сильной жизнь находится в некоей
общей связи, цель которой смерть. Поскольку обмен веществ в жизненной субстанции состоит из
ассимиляции и диссимиляции, и рост предполагает перевес первой, уже вскоре после рождения
наблюдается несомненно падающая ассимиляция; и хотя ее еще достаточно для продолжения роста, она
уже в период роста все время уменьшается, и пигментация клеток, особенно центральной нервной
системы, считающаяся специфическим изменением, свойственным старости, начинается уже в ранней
молодости. С самого начала моменты жизни и без того, чтобы уплотнение сосудов позволило
установить в них смерть, как бы pro rata*, образуют однозначно движущийся к ней ряд. Некоторые
считают старение суммированием разрушительных процессов брожения, — возникающих с начала
жизни, — которые в течение всей жизни ведут борьбу с созидающими силами. В этом смысле один
механистически мыслящий биолог определил смерть как физическую силу, материальную
противоположность жизни. Но ведь эта противоположность жизни происходит именно из жизни! Она
сама создала ее и включает ее в себя.
В каждый момент жизни мы — те, кто умрет, и этот момент был бы иным, если бы это не было данным
нам и действующим в нем определением. Так же как мы еще не существуем в момент нашего рождения
и нечто от нас беспрерывно рождается, мы и умираем не в наш последний момент.
То, что мы называем старческими изменениями, сказал один
*
Пропорционально, соразмерно (лат.).
==78
физиолог, — лишь высшая точка тех изменений, которые действовали уже начиная с первых стадий
развития зародыша. И каждую смерть, вызванную болезнью в преклонные годы, можно рассматривать
как смерть от старческой слабости, вызванной патологическим изменением органов вследствие
старости. Лишь это поясняет формообразующее значение смерти. Она ограничивает, т.е. формирует
нашу жизнь не только в смертный час, но есть формообразующий момент нашей жизни,
окрашивающий все ее содержания: ограничение всей жизни смертью воздействует на каждое ее
содержание и каждый ее момент; качество и форма каждого из них были бы иными, если бы он мог
выйти за пределы этой имманентной границы. Существует организация, т.е. форма, определенная
внутренним единством, как во временной последовательности моментов жизни, так и в их
пространственной рядоположности, и если в этом состоит абсолютная противоположность
неорганическому, которое может прийти к распаду раньше или позже, то символически она повторяется
и в отношении ценностей людей. Некоторые — так мы вынуждены, хотя и в относительном смысле,
сказать — умирают потому, что жизнь случайно кончилась; смерть не являет собой границу,
положенную их внутренним жизненным процессом; это — те люди, жизнь которых вообще не имеет
формы в высшем смысле и которые могли бы жить и долго, и очень недолго, подобно тому как для
скалы отсутствие необходимости в определенной форме выражено в том, что ей совершенно
безразлично, будет ли она больше или меньше. Здесь речь идет, собственно говоря, о различии между
смертью и убийством. Разумеется, убит не может быть тот, кто (в отличие от скалы) не может умереть.
Однако вопрос заключается в том, необходимо ли эта возможность ведет к смерти. Может ведь быть,
что она реализуется лишь посредством убийства, независимо от того, совершается ли это кинжалом и
ядом или является следствием сердечной
