эмболии или туберкулезных бацилл. У большинства
примитивных народов, когда ктолибо умирает, возникает уверенность, что он несомненно убит, и
ответственность за это несет другой человек или дух. Здесь жизнь еще недостаточно глубоко или, как
будет показано дальше, недостаточно индивидуально понята, чтобы вводить в нее смерть. Это различие
находит и художественное выражение. В великих трагических образах Шекспира мы едва ли не с
первых их слов чувствуем неизбежность конца, и не как следствие неразрешимости запутанных нитей
судьбы или угрожающего фатума, а как глубокую необходимость, я бы скорее сказал, как
==79
структуру всего их жизненного пространства, которая направляется драматическими, в конечном итоге
смертельными событиями в определенную колею, лишь получает логически постижимое,
соответствующее мировому процессу оформление. Смерть относится к априорным определениям их
жизни и положенным ею отношению к миру. Напротив, второстепенные действующие лица этих
трагедий умирают в зависимости от хода внешних событий; они просто уничтожаются при полном
безразличии к тому, когда это случается, и вообще к самому факту этого. Лишь главные действующие
лица умирают по внутренним причинам; созревание их судьбы как выражения жизни само по себе есть
и созревание их смерти.
Мы с самого начала соразмеряем наши планы, действия, обязательства и межиндивидуальные связи —
правда, не вследствие сознательного обдумывания, а инстинктивно и по само собой разумеющейся
традиции — теми масштабами, которые соответствуют ограниченной смертью жизни. Однако
ограничение или формирование жизни в целом и ее отдельных рядов определено тем, что хотя мы
абсолютно уверены в факте смерти, но абсолютно не уверены в том, когда она придет. Совершенно
невозможно представить себе жизнь земных бессмертных существ; но и жизнь тех, кто не только
уверен в своей смерти, но и знает, в какой день какого года она наступит, не в меньшей степени
отличалась бы от привычной нам. Один из моих друзей сказал по поводу этой констелляции примерно
следующее: «Насколько лучше была бы жизнь, если бы можно было твердо знать, каким временем еще
располагаешь! Тогда можно было бы соответственно строить свою жизнь, организовать ее
целесообразно, не пришлось бы оставлять что-либо незаконченным, начинать то, что завершено быть не
может, и время использовалось бы полностью». Но, с другой стороны, для большинства людей жизнь
стала бы в этом случае неимоверно тяжелой. Объективно упомянутым преимуществам противостояло
бы то, что бесчисленные деяния не могли бы состояться, ибо люди часто совершают самое высокое
именно тогда, когда они предпринимают большее, чем могут выполнить. В субъективном же
отношении вследствие воли к жизни люди выносят страх смерти и подавленность, вызываемую ее
неизбежностью, только потому, что не знают, когда она придет, и это дает им известную свободу
внутренних переживаний для ощущения радости жизни, развития сил и продуктивности в единственной
ведомой нам жизни. Быть может, самое значительное проявление формы, определяющей всегда нашу
==80
к миру, состоит в следующем: если принципиальная основа нашей теории или практики для нас
несомненна, то их разработка и применение в конкретных жизненных ситуациях становятся
совершенно проблематичными, даже иллюзорными изза покрывающего их слоя сомнительного или
скрытого. Так, даже если мы уверены, что при естественном различии ранга индивидов
аристократическое устройство общества есть .самое благоприятное, однако поскольку у нас отсутствует
средство с уверенностью выявить aristoi* как таковых и предоставить им ведущие места, а также, если
нам это удастся, предотвратить коррупцию господствующего слоя как следствие власти, то это
первичное убеждение приносит нам очень мало пользы; настолько мало, что даже некоторые его
сторонники приходят к выводу, что демократия — все-таки меньшее зло. Так, Кант, быть может, убедил
нас в том, что в нашем познании действуют априорные формы, которые, поскольку они только и
приводят к познанию как таковому, необходимы и без исключения значимы для всех его предметов.
Однако каковы эти формы, мы можем указать лишь посредством эмпирического исследования без
какой-либо априорной гарантии и, собственно говоря, лишь гипотетически: принципиальное наличие
безусловно несомненного познания не помогает нам даже приблизительно узнать, каковы же они.
Бесконечное число раз и с совершенно различными по своей ценности успехами повторяется эта
констелляция, в которой отражено метафизически-космическое «промежуточное положение» человека.
Мы находимся в плену между знанием и незнанием. Если бы наше знание было значительно больше
или значительно меньше, чем то, которым мы располагаем, мы не могли бы вести жизнь эмпирического
человека. И подчеркивая все больший необозримый прогресс нашего знания, не следует забывать, что
вместе с тем многое из того, что мы на определенном этапе считали «прочным» знанием, превращается
в неуверенность и несомненное заблуждение. Сколь многое из того, что «знал» средневековый человек,
просвещенный мыслитель XVIII в. или материалистический естественник XIX в., для нас полностью
исключено или по крайней мере сомнительно! Сколь многое из того, что для нас теперь является
бесспорным «познанием», ждет рано или поздно такая же судьба! Вся душевная и практическая
установка человека ведет к тому, что он — говоря это cum grano salis» и имея в виду фунда
*
Аристократов (греч.).
**
Здесь: с осторожностью (лат.).
==81
ментальное — вообще воспринимает в окружающем его мире лишь то, что соответствует его
убеждениям и просто не замечает, вызывая этим удивление последующих времен, противоположные
инстанции, сколь бы резко они ни были выражены. Астрология и чудесные излечения, волшебство и
непосредственное общение с духами подтверждались не менее «фактическими», «убедительными»
доказательствами, чем те, которые приводятся теперь в пользу значимости общих законов природы, и я
отнюдь не исключаю того, что в последующие сотни или тысячи лет, когда ядром и сущностью каждого
отдельного явления будут считать его неразрывно-единую индивидуальность, которая не может быть
сведена к «общим законам», наши общие положения будут объявлены таким же суеверием, каким мы
считаем упомянутые убеждения. Если отказаться от идеи «абсолютно истинного», которая также —
лишь историческое образование, то можно прийти к парадоксальной идее, что в непрерывном процессе
познания количество принятых истин уравновешивается количеством отклоненных заблуждений, что в
никогда не останавливающемся движении столько же «истинных» познаний поднимается по парадной
лестнице, сколько «ошибок» сбрасывается с черного хода. К этой многообразной по своему характеру
области смешений и сплетений знания с незнанием, которое в наибольшей степени свойственно
особому типу строя человеческой жизни, относится также знание и незнание о смерти в качестве, может
быть, самого сильно действующего феномена. Жизнь в тех формах, в которых мы ее проживаем,
возможна именно только на основе знания о факте смерти и незнания того, когда она придет. Это, в
свою очередь, показывает — для того все данное исследование и было здесь проведено, — насколько
безусловно смерть формообразующа для жизни, как она присутствует в жизни посредством того, что о
ней несомненно известно, и того, что о ней неизвестно, в их неразрывном единении. Вследствие того
что эта граница одновременно совершенно тверда и вместе с тем совершенно текуча для нашего
сознания, что каждое изменение в том и другом сразу же невыразимо изменило бы всю жизнь, смерть
представляется нам как находящаяся вне жизни, тогда как в действительности она внутри нее и в
каждый момент придает этому внутреннему состоянию такой образ, каким мы его только и знаем.
Один из поразительных парадоксов христианства состоит в том, что оно рассматривает смерть вне
связи с жизнью, а жизнь — с точки зрения ее вечности. Причем не только как возникающее в
==82
последний момент продолжение жизни, вечная жизнь души зависит от всей совокупности содержаний
жизни; каждый полагает свое этическое значение как основание для определения его трансцендентного
будущего в бесконечности и преодолевает таким образом присущую ему ограниченность. Смерть
можно в этом случае считать преодоленной, не только потому, что жизнь как проходящая сквозь время
линия выходит за границу своей конечной формы, но и потому, что она отрицает действующую во все
отдельные моменты жизни и внутренне их ограничивающую смерть посредством вечных следствий
именно этих моментов. Жизнь здесь рассматривается только в аспекте ее позитивных моментов; смерти
доступны лишь ее внешние деяния то, что вообще не есть наша подлинная жизнь. Что же касается
непрерывности, в которой наше потустороннее, безусловно ничем со смертью не связанное,
существование определено посюсторонним существованием, то смерть и в нем утратила свое «острие»,
свое витальное значение. Это, как мне представляется, чистая разработка основного христианского
мотива очень изменена церковными представлениями, прежде всего странной, прерывающей всю
метафизическую связь жизни, значительностью момента смерти. Тем, что именно этот момент должен
посредством раскаяния или ритуальных обрядов сделать несуществовавшей самую греховную жизнь,
чрезмерно акцентирует, как мне кажется, временную земную жизнь отдельного человека, что
несовместимо с высоким общим воззрением, согласно которому все мы — дети Божии, лишь временно
пребывающие на Земле. На Земле мы также живем как Его дети, послушные или противящиеся Его
воле, упрямые или раскаивающиеся, определяя каждым таким проявлением, составляющим сущность
жизни вообще, наше будущее. Но что именно момент телесной смерти, который в качестве
физиологически определенного может придать вечной судьбе души не более, чем чисто внешнюю
отметку, способен все решить упорством или раскаянием, привносит, как мне кажется, внешние черты и
искажает подлинный смысл высокого понимания христианства.
Однако и это определение может отражать значительную религиозную идею. Жизнь в своем
продвижении заставляет нас в общем терять надежду, не всегда в мыслях, но в бытии. В старости мы не
верим больше в возможность больших перемен; они представляются нам как бы иллюзорными.
Преимущество религиозных натур заключается в том, что они постоянно чувствуют свою связь с
абсолютом, перед лицом которого
==83
количественные различия в жизненном процессе — исчезающие величины. Для религиозного человека
всегда еще достаточно времени, ибо для взора, вернее, для бытия бесконечного 20 или 70 лет не
составляет разницы. Что для блаженства достаточен и последний момент, какая бы длинная,
противоположная этому жизнь ни предшествовала ему, — крайнее, хотя и несколько внешнее
выражение иррелевантности более длинного или более короткого, для того, что в бесконечности в
отличие от эмпирической жизни для любого по своей продолжительности прошлого не может быть
слишком поздно2.
Для противоположно направленного взора смерть также являет себя как формирующая жизнь.
Положение организмов в их мире таково, что они ежеминутно сохраняют жизнь только посредством
адаптации — в самом широком смысле слова. Неудача в адаптации означает смерть. Так же как каждое
автоматическое или произвольное движение можно трактовать как стремление к жизни, к более-жизни,
его можно трактовать и как бегство от смерти. Быть может, сущность нашей активности есть
таинственное для нас самих единство, которое мы можем, как и многое другое, постигнуть, лишь
разлагая его на овладение жизнью и бегство от смерти. Каждый шаг в жизни оказывается не только
приближением во времени к смерти, но и позитивно и априорно сформированным ею как реальным
элементом жизни. И это формирование определяется также именно стремлением отвернуться от
смерти, тем, что приобретение и наслаждение, труд и отдых и все другие наши проявления,
рассматриваемые как естественные, суть инстинктивное или сознательное бегство от смерти. Жизнь,
которую мы расходуем на то, чтобы приблизиться к смерти, мы расходуем на то, чтобы бежать от нее.
Мы подобны людям, шагающим на корабле в направлении, обратном его ходу: когда они двигаются на
юг, основа, на которой они это совершают, уносится вместе с ними на север. И эта двойная
направленность их движения определяет их местоположение в пространстве.
***
то формирование жизни во всем ее протекании смертью до сих пор как бы
