Э
себе еще не ведет к каким-либо выводам; речь шла только о том, чтобы заменить обычное
представление, рассматривающее смерть как бы неорганично, только как завершающее жизнь
перерезание нити паркой, представлением более органичным, для кото
==84
рого смерть есть с самого начала формирующий момент в непрерывном процессе жизни. Но видеть ли в
ее эмбиотическом распространении предвидение или тень отдельной смерти, автохтонное
формирование или окраску каждого момента жизни самого по себе — во всяком случае только такое
представление вместе с угрозой смерти обосновывает ряд метафизических представлений о сущности и
судьбах души. Я не разделяю категорические модификации, которые привносит в последующие
соображения тот или другой смысл смерти; выделить в них значение того и другого не потребовало бы
длительных размышлений.
==85
Глубокий смысл гегелевской формулировки — каждое нечто требует своей противоположности и
вместе с ней переходит в более высокий синтез, в котором оно, правда, снято, но именно посредством
этого «приходит к самому себе», — быть может, нигде так не очевиден, как в отношении между жизнью
и смертью. Жизнь сама требует смерть как свою противоположность, как «другое», которым становится
нечто и без которого это нечто вообще не имело бы своего специфического смысла и своей формы.
Жизнь и смерть стоят на одной ступени бытия как тезис и антитезис. Тем самым над ними поднимается
нечто более высокое, ценности и напряжения нашего бытия, которые находятся за пределами жизни и
смерти, чья противоположность их больше не затрагивает; но в них жизнь, собственно, только и
приходит к самой себе, к высшему смыслу самой себя. Основа этой мысли состоит в том, что жизнь в ее
непосредственной данности совершает свой процесс в полной неразличенности от ее содержаний.
Правда, в определении факта сознания как «процесса» заключается, в сущности, нечто гипотетическое
или конструированное. Ибо то, что действительно существует, что мы внутренне созерцаем,
переживаем, мыслим, всегда есть нечто, содержание; правда, оно никогда не бывает стабильным, а
непрерывно следует одно за другим, но что его создает, несет энергия (по крайней мере нечто подобное
энергии), что оно движимо сознанием, что оно не просто безжизненно есть — это связано не с
сознанием непосредственно данного предмета, а есть чувство темного, протекающего не в идентичном
этому пласту, движения жизни. Просто одно теперь-такбытие и другое теперь-так-бытие (Jetzt-Sosein),
простая смена образов еще не есть движение, процесс, даже в том случае, если здесь ощущается не
сочетание точек, а непрерывность, как в линии. Однако даже если для дифференцированного
рассмотрения дело обстоит так, при непосредственном пережива
нии господствует чувство, что нечто «происходит», что содержание образов в качестве представляемого
оживляется чем-то сильным, функциональным. Здесь содержание и процесс образуют единство,
которое разделяет на то и другое лишь последующий анализ. Однако это разделение, особенно когда
речь идет о высших ценностях, возможно, как мне кажется, лишь благодаря тому факту, что его
носитель, его процесс подчинен смерти. Если бы мы жили вечно, жизнь с ее ценностями и
содержаниями, оставалась бы, вероятно, нeдиффepeнциpoвaнной и сплавленной воедино, не
существовало бы никакого реального побуждения мыслить ее вне той единственной формы, в которой
мы ее знаем и часто можем неограниченно переживать. Однако нас ждет смерть, и благодаря этому мы
воспринимаем жизнь как нечто случайное, преходящее, как то, что, так сказать, может быть и иным.
Лишь вследствие этого возникла, по-видимому, мысль, что содержания жизни, даже судьбу ее процесса
не следует разделять, лишь благодаря этому мы стали обращать внимание на независимое от всякого
протекания и окончания действующее вне жизни и смерти значение известных содержаний. Лишь
знание о смерти устранило этот сплав, эту идентичность жизненных содержаний и жизни. Однако
именно благодаря этим значимым вне времени содержаниям временная жизнь и достигает своей
чистейшей вершины; вбирая их, больших, чем она сама, в себя или изливаясь в них, жизнь выходит за
свои пределы, не теряя себя, даже, в сущности, только обретая себя; ибо лишь таким образом ее
протекание как процесс получает смысл и ценность и как бы узнает, для чего оно нужно. Жизнь должна
сначала идеально обособить от себя эти содержания, чтобы сознательно возвыситься до них, и она
совершает это обособление, помня о смерти, которая может, правда, завершить процесс жизни, но не
аннулировать значение ее содержаний.
Не могу не остановиться здесь на аналогии, в которой проявляется принципиальная сторона этих
духовных структурных отношений. Несоответствие, существующее между нашими влечениями и
возможностями, с одной стороны, и их реальными внутренними и внешними осуществлениями—с
другой, должно относиться к мотивам формирования нашего непрерывно действующего Я. Если бы
наши желания всегда полностью осуществлялись, это привело бы к уничтожению акта воли и возник бы
новый акт, с новым содержанием, внутренний процесс с его отношением к действительности оказался
бы полностью исчерпан, Я не могло бы выйти из этого сплетения с действитель
==86
ностью сопровождающего его на каждом шагу. Но это происходит, когда воля преодолевает
соприкосновение с действительностью потому, что она волю не удовлетворяет, когда вопящее Я еще
есть там, где действительности уже нет Гармоничное, полностью удовлетворяющее отношение между
волей и действительностью значительно больше поглотило бы сознание Я сделало бы Я в его
собственном прохождении значительно менее познаваемым. Отсутствие, как и недостаточность – «нет»
и «слишком мало» во внешнем мире по отношению к нашей воле позволяет ей в соприкосновении с
ним действовать таким образом, что Я осознает в этом свою независимость, прежде всего
проистекающую только из его собственных импульсов непрерывность. Поэтому в людях, которым во
многом было отказано и которые глубоко разочарованы в возможностях мира, как правило, проявляется
более ярко выраженное и, начиная с некоторой точки, неизменное Я, чем в тех, жизнь которых
проходила гладко; и черты их лица также более определенны и отчетливы, чем у других.
Противоположное проявляется в отношении к искусству. Произведению искусства относительно легко
удовлетворить нас, так как все наши притязания к нему приходят к нам сначала от него; оно отклоняет
все извне поставленные проблемы и долженствования; то, чего мы хотим от него, может исходить
только от него. Оно — своеобразное творение, выражающее «идею», в которой оно должно
завершиться, форму, которой оно удовлетворит всем требованиям, исходя из себя самого, только из
себя самого, — и даже тогда, когда его действительность не соответствует этим идеально
предначертанным в нем требованиям. Если же она им соответствует, смысл художественного
произведения как таковой достигнут, достигнута самодостаточность, позволяющая созерцающему
художественное произведение предъявлять к нему только те ценностные требования, которые
коренятся в самом произведении; даже его несовершенство определяется — здесь это подробно
показано быть не может— его собственной природой, его индивидуальным идеалом; этим отношение
воли к произведению искусства в принципе отличается от тех требований, которые воля обычно
предъявляет не только всему технически-материальному, но и другим людям, более того,
божественным силам. Эта структура художественного произведения представляется мне глубоким
основанием того факта, который Шопенгауэр в конечном счете описывает только как феномен и
толкует только спекулятивно, утверждая, что перед произведением искусства воля умолкает. По
отношению к совершенному
==87
произведению искусства, которое Шопенгауэр ведь только и имеет в виду, воля не может предъявлять
требований — разве только исходя из школьных теоретических представлений или из чуждых
искусству тенденций —требований, которые не были бы предобразованы в нем самом и в качестве
таковых удовлетворены. На этой границе воля должна остановиться, выйти за ее пределы она не может.
Поэтому, как утверждалось, волящее Я умирает перед художественным произведением и затем
начинает жить вновь. В этом, следовательно, состоит исключение из того типичного желания большего
(Mehr-Verlangen) и, следовательно, из столь же типичной неудовлетворенности тем, что предоставляет
жизнь мира. Поэтому здесь не достигается и успех последней констелляции для образования Я. Люди,
жизнь которых протекает преимущественно в эстетическом наслаждении (несомненно резко
отличающиеся от художественно продуктивных натур с обычным для них преизбытком воли), не
обладают обычно непрерывным, стойким, независимым от удовлетворения потребностей Я. Они живут
в относительно коротких интервалах, без труда входят во все противоположности, скорее позволяют
вещам господствовать над собой, чем подчиняют их своему суверенному Я. Так этот негативный аспект
подтверждает показанный ранее позитивный: подобно тому как процесс жизни должен отрицаться
смертью, чтобы содержания жизни выступили в своем более длительном, чем ее процесс, значении, и
содержания воли должны отрицаться неудовлетворенностью, чтобы процесс воли, волящее личностное
Я открылось в своем выходе за пределы каждой данной связанности содержанием. Одна и та же
формальная структура отделяет содержания от процесса и процесс от содержаний.
Следовательно, это не только аналогия, но и сторона центральной, действующей между Я и его
содержаниями проблемы жизни, которую надо охватить по возможности более широко, чтобы понять
имманентное ей значение смерти. Поэтому мне придется еще раз вернуться к совершаемому в процессе
жизни образованию Я, причем в более общем, чем раньше, понимании этого мотива, ибо таким образом
проблема смерти достигнет в своем развитии новой стадии.
Процесс душевной жизни не только своими только что подчеркнутыми отклонениями, но и ростом
всего своего развития все яснее и сильнее выявляет образование, которое можно назвать Я. Речь идет о
сущности и ценности, о ритме и, так сказать, внутреннем смысле, присущими нашему существованию
как данной особой части мира, о том, чем мы, собственно
==88
говоря, с самого начала являемся и все-таки в полном смысле еще не являемся. Это Я находится под
своеобразной, еще требующей более детального рассмотрения категорией, которая есть нечто третье, по
ту сторону его существующей действительности и ирреальной, только требуемой идеи ценности.
Однако Я в начале своего развития теснейшим образом связано как для субъективного сознания, так и в
своем объективном бытии, с отдельными содержаниями жизненного процесса. И так же как этот
жизненный процесс отделяет от себя свои содержания, как они обретают значение по ту сторону их
динамически-реального переживания, так и он, как бы на другой его стороне, отпускает от себя Я,
которое в определенном смысле дифференцируется от него uno actu* с содержаниями, а тем самым
отделяется и от содержаний, полностью наполняющих сначала наивное сознание в качестве особого
значения и ценности, существования и требования. Чем больше мы пережили, тем решительнее Я
выступает как единое и непрерывное во всех колебаниях маятника судьбы и представлениях о мире; и
не только в психологическом смысле, в котором восприятие одинакового и пребывающего в различных
явлениях становится легче и неизбежнее вследствие роста их числа, но и в объективном смысле, таким
образом, что Я чище концентрируется в себе самом, выходит из всех текучих случайностей пережитых
содержаний, развивается все более уверенно и независимо от них в направлении своего собственного
смысла и идеи. Здесь выступает идея бессмертия. Как в рассмотренном выше случае смерть ведет к
уничтожению жизни, чтобы сделать свободной вневременность ее содержаний, так она на другой
стороне разделяющей линии полагает конец ряду переживаний определенных содержаний без того,
чтобы требование Я вечно совершенствоваться или продолжать существовать — противоположность
вневременности — было устранено. Бессмертие как желание многих глубоких людей сводится по
своему смыслу к тому, чтобы Я могло полностью совершить свое обособление от случайности
отдельных содержаний. В религии бессмертие имеет обычно иной смысл. Здесь речь идет большей
частью о том, чтобы иметь; душа хочет блаженства или созерцания Бога или, быть может, лишь
дальнейшего существования вообще; либо при более ярко выраженной этической сублимации
