— своего

собственного качества: хочет быть спасенной, или оправданной, или очищенной. Однако обо всем этом

не идет речь

*

В одном акте (лат.).

==89

при данном смысле бессмертия как состояния души, когда она ничего больше не переживает, когда,

следовательно, ее смысл не осуществляется в содержании, которое в каком-либо смысле находилось бы

вне ее. Пока мы живем, мы переживаем объекты; правда, Я с годами и с его углублением все больше

выступает как неизменное и сохраняющееся при всем многообразии протекающих мимо него

содержаний, но в какой-то степени оно все-таки остается связанным с ними; обособление души, ее

самобытие означает лишь асимптотическое приближение к Я, существующему не в каком-то нечто, а в

себе самом. Там, где верят в бессмертие и где отклоняется каждое материальное содержание, которому

оно служит целью, — будь то как этически недостаточно глубокое или как абсолютно непостижимое,

— где ищут как бы чистую форму бессмертия, там смерть явит себя границей, по ту сторону которой

все отдельные содержания жизни опадают с Я и где его бытие или его процесс становится

принадлежащим только самому себе, чистой определенностью посредством самого себя. Это состояние

описывает Джайнавалкья. Совершенный человек в глубоком сне или в трансцендентном освобождении

«не обладает сознанием того, что вне или внутри его. Такова форма его сущности, в которой он при

утихшем желании есть сам свое желание, есть без желания. Если он при этом не видит (не слышит, не

познает), он тем не менее в состоянии видения, хотя и не видит; ибо для видящего нет перерыва в

видении, он непреходящ; но вне его нет второго, нет другого, отличного от него, которое он мог бы

видеть (слышать, познавать). Ибо только там, где есть другое, один видит ( слышит, познает) другое.

Чист, как вода, он стоит созерцающим один и без второго». Это означает, следовательно: потусторонняя

жизнь свелась к чистой функции, у нее больше нет предмета, она стала только самостью, заключенной

замкнутой в себе жизнью этой самости (которая только символически выражена отдельными

функциями) — отпадение объекта опосредствовано для этой чистой «жизни» Я тем, что это Я есть все.

То, что мы при мысли о бессмертии всегда наталкиваемся на нечто недоступное мышлению, основано,

помимо всего прочего, также и на том, что мы представляем себе бессмерти как жизнь души после

смерти тела; между тем это, быть может, антропоморфизм, который присущ самым утонченным

спекуляциям не меньше, чем самым детским примитивным представлениям. Но ведь нет никакой

уверенности в том, что жизнь единственная форма, в которой может существовать душа. Не

==90

исключено, что она имеет еще другие неконструируемые формы, отличные от жизни, и то, что она

способна мыслить вневременные, потусторонние жизни содержания, быть может, залог этого3.

Душа не может жить без тела, но, быть может, способна, что не исключено, существовать по ту

сторону специфической формы жизни. Отождествление бессмертия с вечной жизнью относится к тем

псевдологическим наивностям, в которых противоречивая противоположность смешивается с

контрадикторной. Поскольку душа в ее земной форме знает себя только как живую, она мыслит, — что

с этой точки зрения вполне понятно, – и свое бессмертие как жизнь, которую, однако, можно себе

представить только в связи с физиологическими процессами. Поэтому — правда, только поэтому — нет

необходимости принимать постулат Дюбуа-Реймона: для того чтобы он поверил в мировую душу, ему

сначала должен быть предъявлен мозг для этой души.

Производя, исходя из уже затронутого основного мотива, поперечное сечение жизненного процесса в

несколько ином направлении, мы видим, что он вновь стремится к постулату бессмертия. В каждом

отдельном актуальном представлении, на котором мы вообще задерживаемся, мы чувствуем, что все

силы напряжения и глубинные процессы в нем или к нему стремящиеся не получают полного

выражения и проявления; остается какая-то часть, которую мы в наших конечных мгновениях ощущаем

или по крайней мере можем ощутить как нечто неформированное, не-конечное. Ни одно, сложившееся

в формулируемости сознания содержание не принимает в себя полностью душевный процесс; каждое

оставляет остаток жизни, который как бы стучится в закрытую перед ним дверь. Из этого превышения

жизненным процессом каждого отдельного его содержания возникает общее чувство бесконечности

души, которое не хочет мириться с ее смертностью. И это в значительной степени распространяется за

пределы тех случаев, которые мы переживаем как единичные. В каждом человеке заключены

бесчисленные возможности стать другим, не таким, каким он в действительности стал. Один и тот же

ребенок, воспитанный в Афинах Перикла, в средневековом Нюрнберге или в современном Париже,

явил бы собой, даже при неизмененности его «характера», три неизмеримо различных образа. Конечно,

не всем может стать каждый; степень и характер его сил ограничивают его непреодолимыми

пределами; но внутри них каждый обладает бесконечными возможностями. Уже тот факт, что для каж

==91

дого родившегося где бы то ни было ребенка любой из бесчисленных языков Земли станет «родным

языком» и тем самым придаст ему неустранимую духовную форму, доказывает, насколько

неограничена эластичность человеческой души. И она не подобна куску глины, которую можно месить,

создавая бесчисленные формы, а свидетельствует о наличии активностей, которые присущи самой душе

и содержатся в ней как положительные возможности, как латентные направленности ее энергии, как

органические задатки, нуждающиеся лишь в возбуждении к развитию. Это не просто понятийные

«возможности», не морфологически равные отпечатки данной формы, а продуктивность самой души,

ответы миру, которые может дать только она, не эхо, механически и полностью возникающее только

тогда, когда появляется внешнее движение. Из этого бесчисленного множества линий потенциального

формирования жизни осуществляется всегда лишь одна; мы блуждаем в самих себе как единственная

действительность в царстве теней, полном неосуществленных возможностей нас самих, возможностей,

которые не нашли своего выражения, но отнюдь не суть ничто. Нашу тесную действительность, быть

может, прорастает чувство этих необозримых сил напряжения и потенциальных направленностей и

придает ей предчувствие интенсивной бесконечности, которая проецируется во временное измерение

как бессмертие.

Но для того чтобы из наших безграничных возможностей была вычленена единственно определенная

действительность, необходимы возбуждения развития, которые оказывает на нас окружающий мир,

также в качестве единственного определения. И в этом отношении мира содержится проблематика,

потребность в разрешении которой может быть, по-видимому, удовлетворена только надеждой на

бессмертие. Я имею в виду случайность, существующую между нашими индивидуальными,

принесенными в жизнь свойствами, и исторической преднайденной средой. Только в ней бытие может

стать определенной и именно ею модифицированной жизнью. Однако вследствие этого возникает не

только упомянутое чувство неиспользованных сил, невыполненных требований, но и чувство

безграничной случайности всей нашей эмпирической жизни. Между ее двумя факторами: нашей

индивидуально неповторимой природой, обладающей все-таки безграничными возможностями, — и

миром, в котором и руководимым которым это потенциальное Я становится реальным, как будто не

существует содержательной, основанной на единстве смысла связи, кроме

==92

совершенно общей адаптации, делающей вообще возможным существование души в мире. Однако

глубоко внутренние собственные тенденции, с которыми личность приходит в мир, и исторически

данные условия жизни поэтому не в меньшей степени — если не верить в мистически

предустановленную гармонию — являют собой факторы чисто случайной игры, настолько, что

зависимость развития личности от мира часто вызывает в нас неуверенность и непонимание, к чему же

мы в сущности сами по себе предназначены. Такова основная случайность всякой индивидуальной

жизни как таковой, которая обычно становится отчетливой в вопиющих случаях погубленных талантов,

перемещенных энергий, неразрешимых узлов судьбы, но весь свой ужас случай выявляет и как

совершенно общий аспект, в такой же степени господствующий именно над благополучной жизнью.

Мне представляется, что многие источники, порождающие надежду на дальнейшее существование в

мире ином, — чувство отсутствия родины, утраты пути, блуждания, глубокой беспомощности —

основаны на этой не поддающейся рационализации случайности: между нашим бытием, которое в

известной степени надисторично, так как оно уже привносится в историю и в возможное развитие, и

исторически данной средой, в которую это бытие помещено без какого-либо выбора, — к нему оно в

лучшем случае может впоследствии обрести лишь относительную адаптацию. Такова эмпирическая и

как бы специальная форма рассмотренного выше мотива в создании чистого и самому себе

принадлежащего Я, которое смерть освобождает .от всех его содержаний. Глубокое желание преодолеть

случайность, принуждение, посредством которого отношение души к окружающему миру ведет нас в

сторону, не необходимую для души, — сторона могла бы быть и иной — это желание не может

осуществиться более чисто, чем в том мистическом представлении о Я, переживающем все отдельные

содержания и тем самым всю двойственность элементов существования, откуда в жизнь приходит

случайность.

Примечание о понятии судьбы

Нельзя, однако, оставлять без внимания, что эта случайность жизни и ее предположительное

выравнивающее течение не единственная возможная установка по отношению к проблеме смысла

жизни. Существует и совсем иная, которая подчиняет жизнь понятию судьбы. Это понятие основано на

двойном предположении. Прежде всего оно нуждается

==93

в субъекте, который сам по себе и поэтому независимо от каждого «события», содержит и представляет

смысл, внутреннюю тенденцию, требование. Наряду с этой собственной направленностью субъекта

возникают и проходят генетически не связанные с ней, определенные события, которые способствуют

или препятствуют этой направленности, прерывают ее процесс или связывают далекое, подчеркивают в

ней отдельные пункты или выносят решение о ее целостности. Они остаются, конечно, «случайными»,

поскольку их причинность, их собственные ряды событий ничего общего не имеют с собственным

значением субъекта, с которым они встречаются и которого определяют. Однако свое внимание мы

направляем не на это, а на то, что они сталкиваются с данной субъективной жизнью и тем самым

получают смысл внутри нее. Этот смысл не должен быть «разумным», постигаемым, исходя из какойнибудь идеи, или даже позитивно телеологическим; он может быть возмутительным, разрушительным,

непостижимым. Ибо и в этом случае события обладают определенной связью, включенностью в

руководимый определенной директивой процесс жизни, какой бы антителеологической и отклоняющей

эту директиву ни была эта связь.

Тем самым возникает специфичность «судьбы»: то, что чисто каузально проходящий ряд объективно

происходящего вплетается в субъективный ряд определяемой изнутри жизни и, благоприятствуя и

насилуя направление и зависимость этой жизни, получает в ее аспекте смысл, отнесенность к субъекту,

—будто более или менее внешнее, происходящее по своей собственной причинности, все-таки как-то

связано с нашей жизнью. Там, где отсутствует один из этих элементов, мы не говорим о судьбе,

следовательно, ни применительно к животному, ни применительно к Богу. Животное не имеет чувства

жизни, собственной идеальной и индивидуально особой интенции, в которую приходящее извне

событие могло бы, определяясь или определяемое одновременно этой жизнью, благоприятствуя или

препятствуя ей, войти в нее. Для божественного же существования, напротив, нет ему изначально

чуждых, самих по себе необходимых событий; мы должны были бы изначально мыслить события

охваченными божественной сущностью и проходящими по ее воле без того, чтобы испытываемые этой

сущностью препятствия или способствование превратили случайность этого существования в смысл.

Человеческая жизнь пребывает в двойном аспекте: с одной стороны, мы отданы во власть космических

движений и зависимы от них, с другой — ощущаем и выводим наше индивидуальное существование из

собственно

==94

го центра под свою ответственность и как законченную в себе форму. Рассматривая нечто как судьбу,

мы устраняем чистую случайность в соотношении того и другого. Активность и пассивность жизни в ее

тангенциальном течении по отношению к мировому процессу стали в понятии судьбы единым фактом.

Однако именно из этой структуры понятия становится ясно,