что не все, вообще нам встречающееся,

есть судьба. Ибо бесконечное число событий задевает, правда, внешние слои нашей действительной

жизни, но не проникает в ту индивидуально осмысленную направленность, которая есть наше

подлинное Я. Можно говорить о пороге судьбы, о количестве значительных событий, начиная с

которого они благоприятствуют или препятствуют идее нашей жизни. Встреча со знакомым на улице

остается в сфере случайности; даже в том случае, если мы собирались ему написать и случайность

становится вследствие этого «удивительной», т.е. получает оттенок осмысленности. Однако это всетаки переходит в случайность, не вступая в связь с окончательной определенностью жизни. Но если эта

встреча в результате связанных с ней последствий становится отправным пунктом глубоких изменений

жизни, она называется в обычном словоупотреблении велением судьбы и рассматривается как

совершенно новая категория: теперь чисто периферическое событие по своей позитивной или

негативной телеологии принадлежит единству и смыслу индивидуальной жизни, интегрируя их. Там,

где мы говорим о чисто внутренней судьбе, само Я соответственно разделилось на субъект и объект.

Подобно тому как мы для себя — объект познания, мы для себя и объект переживания. Как только наше

чувствование, мышление, воление подводится для нас под категорию «события», наша текущая,

субъективная, центральная жизнь ощущает это как воздействие содержаний внешнего мира; мы

называем это воздействие в пределах замкнутого объема всей нашей личности судьбой, если оно не

рассматривается просто как событие, случайное по отношению к внутреннему значению центрального

Я, если это причинно возникшее, действительное в нашем существовании входит в его смысл и, исходя

из него, получает, усиливая или отклоняя, модифицируя или разрушая, новое значение. По отношению

к самим себе мы также пребываем в пассивности, которая, ассимилированная центральной активностью

нашей жизни и определяя ее, как бы вследствие ее обратного воздействия выступает как нечто полное

смысла, для нашей жизни телеологически определенное.

==95

Из всего этого следует: направленность течения внутренней жизни решает, что следует считать судьбой

и что нет; она совершает своего рода селекцию из касающихся нас событий, и только то из них, которое

способно войти в ее собственные движения (причем это относится даже к ее отклонению и разрушению), играет для нас роль судьбы. Так же как познанным нами может быть лишь то, что

соответствует нашим исконным или приобретенным духовным нормам и поэтому допускает

формирование ими, вследствие чего наши познания должны быть адекватны нашему духу, — судьбой

для нас может стать только то, чтс принимается нашим собственным определением жизни и

перерабатывается в судьбу. События, не подчиняющиеся этому охватывающему их смыслу, вызывают

только чувственные восприятия, которые, правда, дают нам какое-то содержание, но которые мы не

понимаем и не можем формировать в познание. Старую загадку — как же мир устроен таким образом,

что может быть постигнут нашим духом в его случайной структуре, — разрешило кантовское понятие

познания; постигнутый мир есть продукт познающего духа, и мы познаем в нем лишь то, что дух может

усвоить для формирования в себе самом. Таким образом, посредством этого понятия судьбы становится

понятной «кажущаяся преднамеренность в судьбе отдельного человека», при которой судьба человека и

его индивидуальный характер в целом поразительно соответствуют друг другу. Нет никакой

необходимости в интерпретации, основанной на «вещи самой по себе» или на мистических связях и

прерустановлениях. Подобно тому как мир определяет, каково должно быть содержание нашего

познания, но только потому, что познание сначала определило, каким может быть для нас мир, —

судьба определяет жизнь индивида, но только потому, чto он выбрал, исходя из известной

родственности ему, те события, которым он может придать смысл, позволяющий им стать его

«судьбой». Если определенные события вообще считаются судьбой, судьбой любого индивида, это

происходит потому, что мы предполагаем у всех людей наличие известных решающих для этого

жизненных интенций. Однако все-таки следует сказать: то, что отец кого-то убит, а его мать выходит

замуж за убийцу своего мужа, было бы для каждого человека потрясающим событием; однако то, что

таковой стала судьба Гамлета определяется его сущностью, а не тем, что это событие пало на него, как

на кого-то другого. Отдельные «судьбы» определяются существенным образом извне, т.е. в них

преобладает объективный фактор; но их тотальность, «судьба» каждого че

==96

ловека, определяется его сущностью. Отойдя достаточно далеко мы видим в этой судьбе единство,

которое проистекает не из отдельных поводов; центр его находится в априорной способности

формирования индивидуальной жизни; также — используя несколько странную аналогию — неточные

люди в каждом случае находят достаточную причину своего опоздания, хотя в сущности они неточны

по своей природе, а не в силу обстоятельств. Своеобразная узость Канта заключается в том, что,

провозглашая для познания обработку данного материала мира посредством имманентных духу форм,

определенного духом «общего законодательства» природы, он в практической области выдвигает

априорные определенности только как требования, как идеальные ценности. Кант упустил из виду, что

не-теоретическая, практически-реальная жизнь также только потому есть человеческая жизнь, какой мы

ее знаем, что касающийся нас материал мира формируется, так сказать, динамическими категориями.

Как познаваемый нами мир не засыпается в нас, подобно картофелю, в мешок и не есть механическое

отражение существующего вне нас, не является таковым и переживаемый нами мир — в обоих случаях

мир есть наше деяние, следовательно, определяется характером специфических энергий, посредством

которых мы вообще «действуем». Жизнь, понимаемая как отношение души к миру, так же имеет свою

априорность, как познание, хотя ее нельзя сформулировать с такой же понятийной точностью, как

априорность теоретическую или ту, которая подступает к жизни со стороны идеи, со стороны

долженствования. «Судьба» — одна из ее категорий.

Постигнутое так понятие судьбы неприменимо, правда, к требованию бессмертия, в отличие от нашего

отношения к миру в аспекте чистой случайности. Однако оно не устраняет смутного акцента, который

падал оттуда на жизнь и выступает в аналогии между формированием переживания и формированием

познания. Сколь ни решающа собственная синтетическая энергия Я для образования мира познания из

чувственного материала, тот факт, что этот материал дан, что его содержание не может быть

конструировано только из духа, заставляет нас считать, что в мире существует нечто темное,

неразрешимое. И то же присуще судьбе. Разумеется, смысл внешнего события, по своему

происхождению случайного по отношению к телеологии жизни личности, извлекается из того, что это

событие вводят в данную телеологию и придают ему образ судьбы. Тем не менее оно привносит свою

данность, свое происходящее из иных структур содержание, остается гетерогенным ядром или

==97

остатком, который не есть просто наша судьба и о котором мы, правда, целенаправленно большей

частью не думаем, кроме тех случаев, когда субъективно нежелательная для нас судьба напоминает нам

о его влиянии То, что во всем, называемом нами судьбой, благоприятном или пагубном, есть нечто, не

только не понятое нашим рассудком, но хотя и принимается, но не до конца ассимилируется нашей

жизненной интенцией, соответствует по всей структуре судьбы таинственному чувству, что совершенно

необходимое в нашей жизни все-таки остается случайностью. Полную противоположность этому и его

преодоление дает нам форма искусства в трагедии. Трагедия позволяет нам чувствовать, что случайное

именно в своей глубочайшей основе есть необходимое. Несомненно, что герой трагедии погибает от

столкновения между внешними для него данностями и его собственной жизненной интенцией; однако

то, что это происходит, глубоко предначертано именно ею — в противном случае его гибель была бы не

трагическим, а лишь печальным происшествием. В снятии этой таинственности случайного в

необходимом — необходимом соответственно не мнимому «нравственному миропорядку», а

априорности жизни субъекта—заключено «умиротворяющее» в трагедии, она всегда трагедия

«судьбы». Ибо значение понятия судьбы — то, что просто событийное в объективности превращается в

осмысленность направленности индивидуальной жизни или открывает себя как таковую — трагедия

выражает в чистоте, недоступной нашей эмпирической судьбе, потому что в ней событийный элемент

никогда полностью не отказывается от своей самостоятельно каузальной, чуждой смыслу сущности.

***

фера проблемы «смерть и бессмертие» вообще не повсюду находится в одинаковом отношении к

С

факту «души», индивидуальность души дифференцирует это отношение. Гете однажды сказал, что он в

своем бессмертии уверен, но не все люди одинаково бессмертны, величие нашего дальнейшего

существования зависит от того, какого величия мы достигли на Земле. Эта напрашивающаяся мысль,

что душа, так сказать, в зависимости от ее силы преодолевает смерть или что ее уничтожение тем менее

может мыслиться, чем она значительнее и незаменимее, эта мысль возвышается над в сущности

противоположной связью понятий4. Когда умирает амеба или даже лягушка, существенное,

незаменимое, еди

==98

ственное в них погибло бы только в том случае, если бы этот экземпляр был последним данного вида;

во всех остальных случаях продолжает жить его потомство, ничем от него не отличающееся; установить

индивидуализацию высокой степени здесь во всяком случае нельзя. Животное продолжает жить не

только б потомке, но, можно сказать, и в качестве этого потомка, и, следовательно, в этом отношении

бессмертно. Там, где индивиды не отличаются друг от друга, бессмертие рода поглощает смертность

индивида. Вопрос смертности вообще обретает остроту только для подлинного индивида,

неповторимого, незаменимого.

Если идентифицировать эти понятия и понятие высшего существования вообще с более высоким

синтезом, множественностью и взаимной различенностью сущностных элементов, то уже

биологические наблюдения как будто указывают на генезис смерти именно из этой

дифференцированности. Допустим, что клетка погибает от собственных недостаточно вырабатываемых

продуктов обмена веществ; одноклеточные существа имеют ряд средств избежать этого. Напротив, у

многоклеточных существ отдельная клетка окружена жидкостью тела, которая не может безгранично

принимать продукты их обмена веществ и защитить их от перегрузки. Следовательно, лишь совместное

существование клеток в теле приводит к смерти, обусловленной собственным развитием существа. А

это означаеттолько при сочетании клеток в единство, допускающее индивидуальный образ (чем больше

элементов, тем выше шанс морфологической индивидуализации!), дана смерть. Соответствующий

этому вывод можно сделать из того, что регенерация клеток тем ниже, чем выше их дифференциация

Разделение труда между клетками, обусловливающее каждое высокое развитие, приводит в конечном

счете к такой радикальной специализации их функций, что они физиологически хиреют и

атрофируются. У клеток ганглиев, например, дифференциация обоснована тем, что деление клеток

прекратилось. Там, где это происходит, жизнь останавливается, приближается смерть. Это можно

сравнить со специализацией в высокоразвитых обществах, которая, придавая индивиду неслыханную

дифференцированность, относительную неповторимость, лишает его этим источника силы,

существующего именно при равномерном, еще не одностороннем развитии личности, при наличии

запаса общей, еще не исчерпанной в специализации витальности. Если это и не ведет к смерти, то ведет

во всяком случае к ослаблению личности, к ее значительному обеднению и беспомощнос

==99

ти. Более того, такая исключительно развитая особая способность человека часто утрачивается и не

достигает даже собственной высшей возможности, если она как бы поглощает всего человека и не

получает питания от основополагающей, текущей из центра самой по себе еще недифференцированной

энергии.

Та же индивидуализация, которая по нашим общим понятиям ценности означает прогресс и вершину

развития, является носителем преходящести. Глядя на бессмертие находящихся на органически низшей

ступени животных, мы вынуждены сказать, что способность умереть — печать высшего

существования; это проявляется в плодовитости низших, продолжающихся в идентичных экземплярах

животных и снижающемся потомстве высших человеческих экземпляров. Следовательно, если Гёте

считает бессмертие в известном смысле преимуществом духовной аристократии, то это означает, что

человек в такой мере нуждается в бессмертии и должен обосновать ее, исходя из определенных

требований, в какой он принадлежит к этой аристократии, в какой