он неповторим и качественно

единствен. Лишь эти «исключительные» люди умирают полностью, лишь их смерть меняет характер

картины мира, к чему не ведет смерть рядового человека, ибо его погасшее в одном месте качество

продолжает существовать в бесчисленно многих других. В общем понимании это означает следующее:

индивид смертен, а род нет; и продолжая эту мысль: отдельный род смертен, а жизнь нет; жизнь

смертна, а материя нет; и наконец, пусть даже материя как особый случай бытия исчезнет, но бытие не

исчезнет6.

По отношению к индивидуальному существу нам в меру его индивидуальности присуще чувство —

впрочем, как бы совсем издалека и выражаемое довольно беспомощными понятиями, — что оно живет

из самого себя, т.е. что воспринятый разнообразный материал мира формируется внутри этого

существования своеобразными силами до относительно неповторимого, вследствие этого результат

такого формирования, составляющий в качестве практического поведения и теоретического

представления о мире, творчества и окраски чувства окончательный образ сущности, больше

отличается от привходящего, предоставляемого и всем другим материала мира, чем у других людей

среднего типа. В последнем случае создается впечатление (все это, разумеется, имеется в виду cum

grano salis и очень относительно), будто касающийся средних людей мир проходит через них в

известной степени неизменным; они живут, т.е. образуют общий феномен своей жизни из предостав

==100

ленного таким образом материала — конечно, под действием априорности рода. В отличие от этого

феномена родовой жизни, который как бы создает мир посредством своих влияний и материалов и

поэтому понятен исходя из них, в индивидуальных существах априорность личности, созданная внутри

них способность формирования их бытия и действий настолько преобладает, настолько центрально

определяет феномен жизни, что это может быть по своему типу выражено следующим образом: они

живут из себя, они, по метафорическому выражению causa sui*, а не effectus mundi**. Неиндивидуальное

существо живет жизнью не вполне своей, не полностью имеющей форму бытийности, ибо для

обладания нужен possessivum, обладающий, лицо. Мир среднего человека в смысле представления и

практического формирования подобен бумаге на предъявителя, мир индивидуального — бумаге на

определенное имя.

Поэтому мир рассматривается не по числу осуществленных в нем понятий, а по их качественной

особенности, и со смертью индивидуального человека он теряет больше, чем со смертью

неиндивидуального. С первым отмирает более значительное количество мира, чем со смертью второго,

сущность и внутреннее достояние которого были с самого начала как наследственность приняты и как

наследственность переданы. Тот, чья жизнь протекает в форме и с содержаниями родового типа,

собственно говоря, бессмертен, во всяком случае в той мере, в какой бессмертен род. Лишь индивид

умирает полностью; со смертью абсолютного индивида нечто завершилось бы абсолютно — этим дано

лишь наиболее чистое и радикальное выражение того, что намечается на физиологическом уровне, а

именно: сложность и дифференцированность существ показывает путь развития, по которому они от

принципиального бессмертия одноклеточных приходят к смерти; как сказал один биолог, смерть — та

цена, которую нам приходится платить за высокое дифференцированное развитие.

Это можно, исходя из последних категорий, выразить и так. Мы мыслим материальную субстанцию

непреходящей во времени, и каждая ее часть, рассмотренная просто как материя и вне всякого

формирования вообще единственна; логически было бы бессмысленно, чтобы «одна и та же» часть

материи существовала дважды. Непреходящесть формы, также рассмотренная чисто как таковая и вне

всякой материи, совсем иная;

*

По причине самих себя (лат.). ** Под действием мира (лат ).

==101

она вообще изъята из временной длительности как понятие или истина и подобно им единственна.

Сколько бы ни было вещей одинаковой формы, многократность чистой формы была бы чемто столь же

бессмысленным, как если бы понятие (которое может многократно мыслиться и реализовываться)

многократно существовало бы в качестве понятия. Одна и та же нерушимая материя может проходить

через бесконечное число форм, одна и та же неизменная форма может реализоваться в бесконечном

множестве частей материи. Поскольку материал и форма, сами по себе нерушимые, сдвигаемы по

отношению друг к другу, они образуют разрушающиеся отдельные вещи; ибо разрушением ведь

называется распадение связи между материалом и формой. Чем прочнее и теснее была эта связь, тем

радикальнее, тем разрушительнее действие этого распада. Там, как при размножении низших

животных, где форма как бы плавно переходит на другое количество материала, где форма,

следовательно, с самого начала совсем не была тесно и прочно связана с этой определенной частью

материи, мы, как было сказало, в сущности не говорим о разрушении. Напротив, если форма настолько

связана с определенной материей, что не может существовать в другой, может наступить разрушение в

полном смысле слова, ибо форма, утратив одно это осуществление, будет полностью уничтожена.

Поэтому, когда мы, видя разбитую статую, ощущаем уничтожение более интенсивно, чем при виде

разбитого цветочного горшка, это не просто оценочный рефлекс; во втором случае идеально

пережившая разрушение форма может без затруднения реализоваться в другой части материи, в первом

же случае это предположительно невозможно, если не иметь в виду механическую репродукцию,

которая также предполагает наличие неразрушенного предмета. Форма, осуществившаяся хотя бы

только один раз, обладает вневременной значимостью, она не может умереть, поскольку она не живет, а

только идеально существует. Индивидуальным же мы называем образование, если оно — в

метафорическом bыражении — выбрало для себя единственную часть материи, чтобы составить с ней

действительность, после уничтожения которой оно больше не нисходит до реализации. Поэтому мы

ощущаем уничтожение индивидуального как утрату, в платоническом смысле как утрату в царстве

идеи, хотя, конечно, идея, т.е. форма, не может быть потеряна; потеряна может быть лишь ее

единственная возможность реализации; и поэтому смерть тем полнее для существа, чем оно

индивидуальнее, поскольку это — единственное определение индивидуальности. Перене

==102

сение этого в область душевного очевидно. Здесь материалу в его длительном существовании во

времени соответствует комплекс типичных психических процессов или содержаний, который служит

представляющему духу общим материалом для духовного процесса жизни и построения мира

представления. Этот материал формируется посредством душевной формы, называемой нами

личностью, в очень разнообразные образования, причем в более или менее тесной связи между

содержанием и формой В некоторых образованиях форма, в которую они заключают материал познания

и судьбы, чувства и воли, фантазии и переживания, просто повторяется на одинаковом существующем в

других личностях материале. В этом случае перед нами относительно слабо выраженная

«индивидуальность», т.е. разрушение общего образа только разъединяет элементы, которые вообще не

были тесно сцеплены. Но в других случаях такое разрушение разрывает синтез, который в таком виде

никогда больше не повторится, особая форма личности, больше не связанная с материалом жизни,

никогда больше не соединится с таковым, образование действительно умерло, т.е. оно действительно

было индивидуальностью. И здесь форма в невременном смысле непреходяща, материал во временном

смысле (относительно) непреходящ. Там, где они сталкиваются друг с другом, возникает реальная

индивидуальность в качестве преходящести, которая тем менее преходяща, чем более слабой и как бы

более скользящей является связь, чем в меньшей степени это, следовательно, в точном смысле слова

индивидуальность. Там, где она такова в абсолютной степени, где вечная форма осуществляется во

времени, в материале только в этой части жизненной материи, гибель всего образования означает

полное прощание формы с действительностью. Только индивидуальность, т.е. точка, в которой обе

непреходящести так тесно взаимно переплетены, что одна как бы препятствует вечности другой, —

только индивидуальность может действительно умереть.

Однако поскольку индивидуализация, незаменимость, единственность образа, в качестве которого мы

живем, оценивается все-таки как максимум витальности, в подобных существах посредством данной

именно этим безусловности смерти возникает величайшее напряжение между жизнью и смертью. На

этом основано и указанное выше толкование гётевской идеи бессмертия. Поскольку наиболее высокая,

напряженная жизнь чувствует, что она больше всего подвержена уничтожению, она наиболее страстно

(оставляя в стороне все характерологичес

==103

кие различия) восстает против него и перекрывает парадоксальное напряжение требованием

бессмертия. Исходя из того, что сильнее всего смерть грозит наиболее сильной индивидуальности,

можно понять, что Гёте стремился предоставить высшую степень бессмертия высшему значению

личности и считал его все менее оправданным при уменьшающемся значении личности. Христианство

также содействовало усилению этого напряжения, правда, при совсем иных предпосылках. Ведь

очевидно, какая сильная тенденция к индивидуализации возникает вместе с христианством при всех его

тенденциях к нивелировке, отчасти даже на их основе. Смысл индивидуализации ведь совсем не только

в качественном различии между людьми, хотя и это, выраженное в изречении «спекулировать своим

талантом» и во многом другом, не полностью отсутствует. Индивидуализация означает также,и, быть

может, прежде всего, ответственность человека перед самим собой, которую он ни на что не может

перенести и от которой его никто не может освободить; и она существует лишь при строгом

подчинении периферии жизни единому центру, собственно «личности». В абсолютной ответственности

души, открытой Богу, причем в каждый час жизни, я вижу глубочайшее метаэтическое ядро

христианства. Отпала справедливость закона, родовая или иная социальная солидарность,

затушевывание последней точки личности мнениями света и собственной прошедшей жизнью: есть

только душа и Бог. Эта ничем не ослабленная ответственность, нигде в такой глубине и личностности

более не достигнутая, для большинства душ непосильное бремя. Оно было ослаблено и сделано

выносимым сначала жертвенной смертью Христа, а затем стало для рядовых христиан приемлемым

благодаря доверию к созданным церковью всевозможным промежуточным инстанциям, средствам

обретения милости Божией, указаниям путей к спасению. Однако основной мотив — что человек,

завися целиком от себя, ответствен только перед Богом, не мог быть уничтожен в своем безмерно

индивидуализирующем, персонализирующем воздействии, и он создал совершенно новый образ Я в его

подчеркнутой индивидуальности. Этим радикализм смерти, его непосредственная близость к корням

чувства существования каким-то образом инстинктивно настолько усилились, насколько это

соответствует максимальному развитию индивидуальности, и этому, быть может, данная

христианством совершенно новая сама собой разумеющаяся уверенность в бессмертии обязана своей

огромной силой. Зависящий только от себя индивид балансирует в известной степени на острие

==104

иглы, при страшной, связанной с его жизненной ситуацией угрозе он не может обойтись без

уверенности в том, что смерть в конечном итоге не властна над ним.

***

дея бессмертия ведет как к своему условию или своему следствию к проблеме, внутренняя тесная

И

связь с которой не получила, однако, полного отражения в спекуляциях или образованиях догм, начиная

с христианской эры. Данная проблема возникает из (по моему мнению) невероятной парадоксальности

того, что душа, которая стала существовать только в определенный момент, будет продолжать

существовать бесконечно. Это представляется мне metabasis eis allo geuos*, неоправданной претензией и

превышением чисто исторического события посредством перемещения его в невременную сферу.

Отрицать, рационализируя, случайность в возникновении отдельной человеческой жизни невозможно—

хотя астрологи, правда, делали подобные попытки, сочетая в своих гороскопах день и час рождения с

космическими связями. Представление, что с этой чисто исторической, эмпирической, можно даже

сказать, бессмысленной случайностью так просто связано вечное следствие, что для датируемого

конечного порождения человека, только потому, что оно действительно есть, может открыться

надэмпирическое, свободное от всякой конечности царство бессмертных душ, — такое представление

имеет нечто несоразмерное и противоречит требованию смысла, в котором был заключен столь

сильный источник веры в бессмертие. Логически и метафизически это противоречие устраняется, как

только мы признаем в качестве коррелята непреходящести души ее невозникновение.

Следует, однако, иметь в виду, что такая неадекватность конечного возникновения бесконечному

дальнейшему существованию присутствует и в одном явлении мира объективного духа и не ущемляет

несомненную действительность этого явления. То, что мы называем «бессмертными» свершениями

человеческого