предлагают, чтобы затем подвести этот объект под другие категории. Но это — лишь
психологическая необходимость, которая не приводит к познанию различного порядка объективных
достоинств и не создает их — подобно тому как, выражая содержание понятия на чуждом языке, мы
должны сначала знать его определение на родном языке, но это не предполагает существование
иерархий между самими языками. В сущности действительность также лишь форма (следовательно,
лишь одна форма), в которую мы заключаем содержание и которая не имеет к нему более тесного или
особенного отношения, чем если бы мыслили его в категориях научной систематики или
художественного формирования, с точки зрения желания или ценности.
Правда, с одним объектом форма действительности сраслась настолько органически, что он даже там,
где его содержание подводится под другую категорию, не может освободиться
==116
==117
от нее: с собственной жизнью субъекта. И тот, кто рассматривает свою жизнь по ее содержанию, в
художественном, религиозном, научном аспекте, ощущает ее одновременно своей действительной
жизнью, ибо эта установка была бы невозможна, если бы эта жизнь не была действительной, не жила
бы действительно. Все-таки я полагаю, что действительность разделяет это монопольное положение в
отношении ряда переживаний со второй категорией, под которой параллельно первой и не сводя ее к
ней, мы непрерывно переживаем свою жизнь: с долженствованием; его следует понимать не только как
этическое, а как совершенно общее агрегатное состояние создания жизни, в котором сочетаются также
надежды и влечения, эвдемонистические и эстетические требования, даже капризы и антиэтические
желания, часто одновременно с этическим началом и друг с другом; по дефиниции логики как нормы,
по которой мы «должны» мыслить, такое сознание жизни получает даже чисто интеллектуальное
значение, — ибо если такое логическое мышление служит целесообразному проведению
безнравственных намерений, то с этической точки зрения оно несомненно не должно быть, тогда как с
интеллектуальной точки зрения оно все еще соответствует требованию долженствования. Чтобы
полностью понять долженствование, не надо его даже в его этическом значении выражать в желаемых
образах и идеалах и составлять его из них — так же как нельзя рассматривать душевную жизнь под
категорией действительности как последовательность отдельных «представлений», которые ведь
являются лишь выкристаллизованными для логической и дискретной легитимации содержаниями
постоянно текущего процесса душевной жизни. Обоим представлениям, как этическому, так и
психологическому, присуща в конечном итоге механистическая тенденция, составляющая целое из
частей. Посредством нее жизнь, которая являет собой непрерывное течение, и ее долженствование
противопоставляются друг другу без возможности перехода — тогда как жизнь в целом с ее
вздымающейся и низвергающейся полнотой есть жизнь как долженствование — в позитивном или
негативном смысле — так же как она есть действительная жизнь. Согласно обычному представлению
жизнь — развертывающаяся субъективная действительность, которой противостоит идеальное
требование долженствования, происходящего из другого порядка, отличного от того, из которого
проистекает жизнь. Но основное понимание должно быть таким: противостоят друг другу не жизнь и
долженствование, а действительность жизни и ее долженствование. Действитель
ность и долженствование — в равной степени категории, в которые сознание вводит нашу жизнь, в
которых она переживается. Нас вводит в заблуждение лишь эта подчеркиваемая, как будто обязательная
связь жизни с действительностью. Конечно, субъект всегда сознает жизнь такой, какая она
действительно есть, но вместе с тем категориально или совершенно независимо от этого, — какой она
должна была бы быть. Одно в такой же мере вся жизнь в целом, как другое. Я в равной степени сознаю,
что моя жизнь, сложившаяся именно так, есть действительная жизнь, но что она, будучи такой или
совершенно иной, есть жизнь, какой она должна быть. В своем беспрерывном течении она создает свои
содержания как в одном, так и в другом образе. Долженствование не стоит над жизнью и не
противостоит ей, но есть совершенно такой же способ, каким она сознает себя, каким является
действительность. То, что мы таким образом живем как будто двумя жизнями, никоим образом не
разрушает то, что мы ощущаем как единство жизни. Ибо, что жизнь течет по разным руслам, что ее
глубочайшая сущность не исчерпывается логической альтернативой единства и множества, — давно
обретенное знание. Даже в том случае, если мы воспринимаем содержание долженствования как
противостоящее нам, как объективный по отношению к субъекту императив, это не затрагивает его
одинаковое с категорией действительности положение. Ибо отделение субъекта от противостоящего
ему объекта, происходящее внутри субъекта в его широком смысле как нечто совершенно объективное,
также ведь есть форма, в которой наше самосознание схватывает нашу действительность. Я, знаемое и
анализируемое, оправдываемое и подавляемое, понятое и непостигнутое, как Ты, есть ведь именно то,
которое знает и анализирует, оправдывает и подавляет, понимает и остается самому себе загадкой.
Одновременное бытие субъектом и объектом, это охватывание их противостояния лишь таким образом
представляющим себя единством жизни, есть общая схема сознающего духа, в нее входит и жизнь как
долженствование, противопоставляя своему субъективному прохождению объективное веление, —
особый дуализм жизни как долженствования, подобно тому как сознание собственной самости есть
дуализм жизни как действительности.
Только если мы постираем долженствование, еще по ту сторону всех отдельных содержаний, как
первичный модус, посредством которого индивидуальное сознание переживает жизнь в целом,
становится понятным, почему из факта долженствования никогда нельзя было извлечь, в чем же
состоит содержа
==118
ние нашего долженствования. Все попытки такого рода должны были потерпеть неудачу по той же
причине, по которой из факта действительности невозможно дедуцировать, что же в сущности
действительно. С таким же успехом можно было бы стремиться вывести из определенной тональности,
какая мелодия в ней возможна или необходима. К тому же эти предложенные законы морали всегда
суть понятийности содержаний, пережитых как долженствование, перед которыми, однако,
расстилается будущее жизни во всей своей непредсказуемости, ибо поскольку долженствование также
жизнь, его образования столь же непредсказуемы, как образования действительно пережитой жизни.
Субъективистский характер, приписываемый долженствованию вообще и моральным принципам в
отдельности не только циническими или скептическими тенденциями, объясняется, как мне кажется,
тем, что долженствование не признали абсолютно первичной категорией и продолжают искать его
источник и правовое основание в Боге и в Его воле, в обществе и в его пользе, в разуме и его
логических ценностях, в Я и его правильно понятом интересе и т.д. Действительно же в этом
скрывается круг, состоящий в том, что содержания, которые категория долженствования сначала
вбирает в себя и которые лишь благодаря этому получают этический или этикометафизический
характер, должны, в свою очередь, сами дать форму долженствования вообще. Ни одно из этих
обоснований долженствования не оказалось достаточным и на продолжительное время
удовлетворяющим. Бытийность долженствования так же не может быть выведена, как бытийность
действительности Ибо если считать, что последняя, поскольку она носит земной и эмпирический
характер, возникает из воли Бога, то сначала надо ведь представить себе Бога и Его волю как
«действительные», так что проблема остается в принципе неразрешенной, определение же
действительного как causa sui* в конечном итоге не более чем остроумный обман, так как причинность
и ее отсутствие, логически исключающие друг друга, насильственно вводятся здесь в одно понятие, что
соответствовало бы в этике утверждению обязанность быть обязанным.
Трудность признания объективности долженствования состоит в том, что не удается освободиться от
телеологии его сущности и тем самым возникают попытки разного рода обоснований
субъективистского толка. Необходимо понять, что долженствование вообще так же не имеет цели, как
==119
*
обще не имеет причины. Поэтому формулировка — нравственное должно происходить просто потому,
что оно нравственно, или просто для того, чтобы оно происходило, или потому, что оно должно
происходить, — несмотря на правильное ochobhoе чувство, совершенно неудачна, так как привносит в
долженствование телеологический момент, отсутствующий в первичной и тотальной сущности
долженствования. В свой глубине долженствование стоит по ту сторону всякой телеологии и ее
неизбежного субъективизма. К этому добавляется опасное ограничение объективной ценности
«действительностью» (в том числе идеальными законами действительности, математическими и
логическими) Как только признается фундаментальное и основополагающее значение долженствования
как категориального исконного феномена, все эти нападки на его возможную объективность отпадают.
Что содержания такого долженствования носят пестрый, случайный, каждый раз психологически и
исторически определяемый характер и не образуют систематического порядка, — факт, не требующий
обсуждения. Но он ничего не меняет в объективности, которая как бы идеально пронизывает эти
содержания. Как бы часто желания и стремления ни проникали в область долженствования, мы всетаки, до тех пор, пока ohи представляются в их субъективности, строго отличаем их от элемента
долженствования, господствующего полностью или всецело над элементами именно данной области.
Мир долженствования — по крайней мере нравственного — есть мир требуемого, требуемость которого
обладает объективной значимостью.
Однако я не пытаюсь установить, какое определение решительно выделяет этическое долженствование
из общего объема того, что вообще должно быть. Ибо целью предпринятого здесь отнюдь не является
выявление «морального принципа», который дал бы масштаб для установления нравственной ценности
или ее отсутствия в человеческом поведении. Напротив, определена здесь будет, независимо от того,
какое поведение представляется кому-либо долгом и нравственно добрым, лишь метафизическая сфера,
в которой следует искать слой, служащий источником такого решения в последней инстанции, чтобы
правильно понять внутреннюю структуру и связь сознания в этическом феномене. В вопросе о «сфере»
я имею в виду следующую альтернативу: черпает ли нравственная необходимость свои содержания и их
легитимацию из потусторонней для жизни индивида метафизической реальности, т.е. из общего
основанного на самом себе принципа, который сам по себе не связан с отдельной жизнью, а
противостоит ей как закон, прежде
==120
всего как закон «разума», как нравственная ценность отдельного действия, которое должно быть
совершено потому, что его содержание имеет эту фактическую нравственную ценность. Или:
развиваются ли долженствования из тотальности жизни индивида, так что совершаемое им действие
требуется и оценивается не как отдельное, объективно одинаковое для любого числа индивидов, а
соответственно связи идеального формирования жизни, которое предначертано как бы идеальными
линиями именно этому субъекту, следуя принципиальной единственности смысла его жизни, —
подобно тому как его жизнь в качестве действительной есть его индивидуальная и неповторимая жизнь.
Таковы лишь самые предварительные очертания проблемы, которая может обрести отчетливость и
значение как проблема в сущности лишь в той мере, в какой будут достигнуты приближения к ее
решению.
***
З
десь следует прежде всего остановиться на проблематике, которая, как было указано в других
местах этой работы, далеко выходит за пределы этической области и свидетельствует о типичной
трагедии духовной культуры. В самой краткой и общей формулировке она такова: жизнь на ступени
духа создает как его непосредственное выражение объективные образования, в которых она себя
выражает и которые, в свою очередь, в качестве ее сосудов и форм стремятся вобрать в себя ее
дальнейшее течение, — тогда как их идеальная и историческая утвержденность, отграниченность и
застылость рано или поздно придут к противоречию и к соперничеству с вечно меняющейся,
стирающей границы непрерывной жизнью. Эта жизнь непрерывно создает нечто, на чем она ломается,
что ее насилует, нечто, являющееся, правда, для нее необходимой собственной формой, но уже одним
тем, что оно есть форма, глубоко противоречит динамике жизни, ее неспособности действительно
остановиться. Такова христианская догматика по отношению к творческому или предающемуся
непосредственному общению с Богом переживанию; таковы «закон и право», наследуемые как вечная
болезнь, так как при дальнейшем развитии жизни, для которой они вначале были разумом и
благодеянием, они становятся бессмысленностью и мукой,
