ею закона, в чем состоит противоположность, требующая ее подчеркивания?
Решающим представляется здесь понятие «действия», которое — мне приходится вновь обратиться к
установленному выше — в качестве точно очерченного, находящего свой смысл в собственном центре
и своей замкнутой периферии, должно быть рассмотрено как допускающее достаточное описание
понятием, если действия вообще подчинены общим законам. Если Кант требует, чтобы принцип
нравственного действия мог быть
==137
всегда и повсюду значимым законом, то это предполагает, что такое действие можно рассматривать как
совершенно одинаковое в самых различных процессах жизни. Пока отдельные моменты жизни,
импульсы, решения входят в единство устойчивого существования, они имеют значение только в связи
с его центром и ходом развития, существуют вообще только как дыхания такой индивидуальной жизни.
Для того чтобы стать материалом выходящей за пределы индивида закономерности, они должны быть
изъяты из этой связи. Ибо только в самостоятельности по отношению к индивиду, не получая больше
питания из его кровообращения, они могут быть введены в другие комбинации и в них может открыться
нормативная форма для любого числа других индивидов. У Канта, правда, часто появляется мотив,
который как будто вводит действие в непрерывность всей связи жизни: он подчеркивает «прогресс
моральности», происходящий в индивиде на протяжении его жизни. Однако это относится прежде всего
к тем, у кого такой постоянный прогресс действительно наблюдается, что, как известно из опыта, не
слишком часто происходит, и Гёте, например, казалось очень сомнительным. Человек, говорит он,
старея, становится, правда, другим, но нельзя сказать, чтобы он становился лучшим. Но оставляя это в
стороне, следует сказать: для Канта такой прогресс был, что очевидно, последовательностью отдельных
действий, которые посредством растущего количества находящейся в каждом из них моральности
составляют поднимающийся ряд. Следовательно, предметом нравственной оценки является
изолированное действие, относящееся к прочно установленному понятию. И так обстоит дело со всеми
общими принципами, не только с категорическим императивом. Заповедь Бога, или «середина» у
Аристотеля, или оптимальность общественного развития имеют в виду не действие, поднимающееся из
центра отдельной жизни, а то, которое как бы с некоей высоты ограничивается понятием. При этом
безразлично, понимается ли действие только как внешнее opus operatum* или как чисто волевое
содержание души, равнодушное к тому, приведет ли оно к успеху или нет; ибо и в последнем случае
оно принимается во внимание для общего закона только при вычленении его из целостности жизни и
ограничении смыслом, выражаемым понятием. Жизнь в моральном рассмотрении состоит здесь в сумме
сопоставленных друг с другом отдельных действий, одно из которых прекращается на границе господ
*
Совершённый акт (лат.).
==138
ства его понятия, а другое начинается с границы соответствующего ему понятия. Близость к психологии
представления здесь несомненна. Посредством этого психологического метода из потока сознания,
содержания которого беспрерывно переходят друг в друга, вычленяется содержание, допускающее
какое-либо логически самостоятельное выражение, или схватываются логические ядра этих текучих
содержаний и облекаются своего рода телами души, в которых каждое содержание выступает как
«представление». Представления, ограниченные таким образом в виде единств, дают образ жизни души,
в которой они поднимаются и падают, связываются друг с другом или отделяются друг от друга,
воспроизводят друг друга или препятствуют друг другу, попеременно господствуют в области сознания
или погибают и т.д., — причем так, будто каждое представление само по себе обладает особой силой,
которая, так сказать, ничего не знает об общем индивидуальном источнике жизни всех. Эта
механистическая картина «игры представлений», теперь уже в основном потерявшая научное значение
своих принципов, в значительной степени определяет распространенное понимание душевных
процессов. Такой способ представлять себе внутреннюю действительность посредством «общих
законов нравственности» распространился и на идеальность долженствования. Общий закон не может
относиться к внутренним процессам, поскольку они находятся внутри связи индивидуальной жизни,
возможны только в ней и являются лишь в данное время-происходящей сценой из всей единой драмы
жизни. Он схватывает витальное содержание не в форме жизненности, а в форме понятийной
содержательности, которая в качестве всеобщей может повторяться в каждом жизненном процессе и
находить в каждом одну и ту же, выведенную из морального закона, оценку. В этических рефлексиях —
и столь же глубоко в обывательском слое — вообще несомненно господствует механистическое
мышление: закон и послушание, эгоизм и бескорыстие, счастье и добродетель, чувственность и разум и
многое другое выступают здесь как точно определенные величины. Насколько это соответствует
именно известной беспомощности интеллектуального формообразования по отношению к живой,
доступной лишь гибкому образованию понятий действительности, можно видеть на примере
средневековой этики. Во всей средневековой литературе обнаруживаются схематизации добродетелей и
пороков, в которых они противостоят друг другу как точно очерченные персонификации, — вплоть до
странного символа, посредством которого животные
==139
часто олицетворяют отдельные пороки. В такой иерархии этических качеств их функциональный
характер полностью отступает перед замкнутой субстанциальностью. Но оставляя в стороне эту
крайность, следует сказать, что этические качества очень часто считаются твердо определенными
величинами именно по своей объективной идее, даже если признается, что в субъективном их
выражении могут содержаться колебания и противоположности, и могут рассматриваться в отношениях
смешения, компенсации, притяжения и отталкивания, прежде всего в их количественной
определяемости, будто они элементы физической системы. И так же как такие элементы могут быть
подчинены закону природы лишь потому, что каждый из них точно и константно детерминирован
принимающимися во внимание определениями, в этических отношениях существует корреляция между
всеобщностью законов и изолированной очерченностью, с которой отдельные действия изымаются из
потока жизни. И это возможно, пока долженствование выведено из жизни и принципиально ей
противопоставлено; в самом деле, ничто не препятствует тому, чтобы исходить по
рационалистическому методу из замкнутых образований, которые исчерпаны своими понятиями и
посредством этих понятий подчинены общему принципу. Но как только в долженствовании познается
форма самой жизни, подобная дискретность исключается; течение долженствования сопутствует, хотя и
протекая в совсем иной области, течению действительной жизни, непрерывность которой не входит в
резко очерченные понятия и отклоняет их логическую иерархию.
Промежуточное пояснение
отношении между содержаниями сознания в качестве пережитых и содержаниями сознания в
В
качестве существующих в обособленной идеальности заключена парадоксальность, которую я хочу —
поскольку это отношение составляет принципиальную проблему данных страниц — рассмотреть в ее
общем, а это означает здесь в ее теоретическом значении. Если долженствование постигнуто как
жизненный процесс, которому его содержания противостоят в более или менее императивной форме
(еще до метафизического применения, которое рассматривает эту трансцендентность как глубоко
имманентную жизни), то ввести в исследуемые теперь теоретические отношения в качестве общей
формы этические ценности и вопросы не составит трудности.
==140
Нашу душевную жизнь в каждый наблюдаемый период следует рассматривать как непрерывно
протекающий процесс, сознание которого есть ни с чем не сравнимый факт, ибо оно еще не разделилось
на познающего субъекта и познаваемое в какой-то степени объективное содержание. Если мы мыслим
это сознание предметным, это происходит в виде какой-то картины — движения, течения,
разматывающейся нити или чего-то подобного. Однако мы знаем, что этим не постигнута его сущность,
что оно исчезает для нас в то мгновение, в котором вообще постигается, т.е. должно превратиться в
объект; знание о непрерывной жизни, быть может, единственно интуитивное в абсолютном смысле,
которое нам дано. Однако именно в этом смысле оно никогда не бывает для нас действительно только
им; там, где мы его таковым имеем, оно уже всегда абстрагировано, опредмечено. Оно существует лишь
в некоторых содержаниях, с которыми оно совершенно непостижимым образом связано; мы все время
знаем, надеемся, верим, чувствуем чтото, наше наблюдение и рефлексия всегда наполняются
содержаниями. Однако по мере того как мы себе их представляем и схватываем этим в них жизнь, ее
непрерывность разрывается — совершенно тоже происходит, когда мы научно-интеллектуально
составляем из отдельных «событий» «историю», беспрерывно продолжающуюся жизнь. Ибо тем, что
содержания представлений в чисто психологическом смысле сменяют друг друга без перерыва,
трудность не преодолена. Как только мы осознаем их в качестве содержаний, не только обладаем ими
психологически, но в этом обладании нечто предполагаем, предполагаемое становится образованием с
дискретной собственной значимостью. Когда я представляю себе нечто — звезду, войну, сосуд или
основное метафизическое понятие, оно в качестве содержания представления есть нечто совершенно
твердое и неизменное. После него или вместо него я могу мыслить нечто иное, быть может, то, что
лишь очень мало от него отличается, но это было бы именно другим, а не изменившимся прежним.
Таков характер содержания мышления: его объективный предмет во времени и в пространстве
пребывает, как все космическое, в постоянном, беспрерывном изменении; субъективный процесс,
посредством которого он мыслится, таков же. Сам же предмет может быть лишь тем, что он есть, и если
в словоупотреблении говорится о его изменении, то это антропоморфное перенесение сознания Я,
чувствующего себя непоколебимым во всех изменениях своего прохождения. Конечно, если вещь
находится во внешнем или внутреннем движении, я могу
==141
представить себе и движение, являющееся изменением; но тогда именно это изменение есть прочное в
идеальном царстве содержаний, его понятие — вневременно пребывающее в своем так-бытии. В
представлении легко возникает картина, будто живое сознание пробегает это царство, видя и
воспринимая то одно, то другое из его содержаний и наполняясь в следующее мгновение другим.
Наиболее наглядным это, пожалуй, становится в формах изобразительного искусства. Все, что было или
есть реальность в Венере Милосской, находится в непрерывном движении: творческий процесс в душе
художника и его работающая рука, самый камень, который не только длительно подвергается
атмосферному и иному воздействию, но в котором также постоянно происходят и молекулярные
процессы; чувственное восприятие зрителем и значение для его души этого образа. Здесь нигде нет
чего-то в абсолютном смысле стабильного. И все-таки художественное творение, которое мы имеем в
виду, говоря «Венера Милосская», обладает этой стабильностью, его форма не подвержена
действующим во времени физическим или психическим силам, она абсолютно вневременна, неизменна,
пусть даже мрамор, находящийся в Лувре, из которого создана Венера Милосская, разрушится и о ней
никогда никто больше не вспомнит. В этой вечности однажды мыслимой формы участвует каждое
содержание предметного сознания как таковое. Осуществленное физически или психически оно
пребывает в panta rei* космоса; однако в форме собственного смысла, там, где его ищет мысль, оно не
допускает никакого вторжения, его периферия так связана с центром, что не открывается ничему
другому; чистым созерцанием этого служит также художественное произведение, остров внутри своей
рамы, в который не может войти ничто другое, никакое бытие или движение всего остального мира.
Между тем мы никогда не обладаем сознанием в его чистой собственной жизни, а всегда имеем лишь
содержания, образы, то и это, короче говоря, неподвижно-дискретное, которое связано не в самом себе,
а только в постоянно протекающем сознании. Таким образом, остается это странное отношение: хотя
душевная жизнь, Я, есть непрерывный, в себе свободный от границ процесс, этот процесс мы имеем
исключительно в виде содержаний сознания, сущностный смысл которых есть не процесс, а
дискретность и безвременное в-себе-пребывание; они могут присутствовать или отсутствовать, но
движение, процесс им не присущи. Когда
*
Все течет (греч.).
==142
мы мыслим, мы — только сосуд содержаний, или, вернее, существование содержаний; несущий или
производящий процесс мы постичь не можем, так как в момент его постижения он уже есть
содержание. И все-таки мы знаем его — сознанием sui generis*, существующим только для него и ни для
чего иного, — как последнюю реальность именно этого мышления в отличие от идеальных,
выражаемых в понятиях содержаний.
Правда, метафизическое
