размышление, подходя с другой стороны, могло бы привнести в это известное
успокоение, если бы оно было способно — что я не утверждаю — превратить свою чисто логическую
структуру в живую душевную действительность. Ее проще всего представить себе в виде логического
умозаключения. В силлогизме: S есть М; М есть Р; S есть Р — высказывание, что заключение S есть Р
выводится или следует из обеих посылок, скрывает чрезвычайную трудность. Прежде всего каждое из
трех высказываний составляет законченную в себе истину, для себя значимую, не нуждающуюся в ином
и не предполагающую иное. Затем последовательность, в которой они объединяются в силлогизм, не
имеет ничего общего с ними самими, ибо все три одинаково безвременны. Не их собственное
фактическое содержание, которое предполагается мыслящим их сознанием, а только само это сознание,
придающее им психологическюу форму, приводит их в допускающий логическое заключение порядок и
заставляет каждое из них сломать свою границу, чтобы могла совершиться его связь с другим. Каждую
отдельную посылку, а также заключение мы можем мыслить как нечто, существующее и значимое
независимо от этого мышления, но само заключение, то «выведение» третьего из двух посылок,
происходит только в мышлении, только посредством мышления; сами высказывания остаются в своей
застывшей и стерильной рядоположности, из которой невозможно извлечь движение между ними и их
объединение. Поскольку это производит только непрерывное течение процесса мышления, становится
ясно, что этот процесс выходит за пределы, замыкающие каждое высказывание в качестве логического.
Именно поскольку этот процесс непрерывен и, следовательно, не останавливается после «S есть М»,
чтобы затем вновь продолжаться в «S есть Р», он как бы размягчает границы отдельных содержаний и
помещает между ними нечто, в логическом заключении не содержащееся, которое делает их
соединимыми. Следовательно, содержание этой логической
*
Своего рода (лат.).
==143
формы — лишь часть того, что содержится в душевном процессе, единственном образующем
заключение; те три суждения здесь лишь остановки или пункты прохождения, которые хотя и ведут
душевное развитие силлогизма в своем направлении, но не исчерпывают и не наполняют его. То, что
делает заключение заключением, движущееся, проводящее, объединяющий порыв, в суждениях,
которые его как будто представляют, вообще не содержится.
Но это не следует понимать так просто. Три суждения обладают (предположительно) той безвременной
значимостью, которая безразлична к их психической реализации и именно этим способствует тому, что
эта реализация обладает ценностью истины. Ибо толковать ли понятие истины реалистически или
идеалистически либо еще как-нибудь, она во всяком случае есть для нас совпадение душевной
реальности с идеально предписанным; поэтому она открывается, а не изобретается, и это совпадение
есть сущность ее «необходимости», ибо каждое отклонение от этого предписания превратит ее в
заблуждение. Если мы назовем это безвременно-предсуществующе мыслимое подобие истинного
представления «идеей», то для составляющего силлогизм душевного процесса существует, конечно,
соответствующая ему идея, с которой он как с истиной совпадает: она существует для процесса в целом,
не только для понятийно обозначенных остановок, для посылок и заключения, но и для всего
находящегося между ними, для всего движения, перехода, синтеза, который только и превращает
изолированные члены в умозаключение. Духовный жизненный процесс его совершения должен, как
каждая отдельная истина, иметь свое легитимирующее подобие, свою идею, которая в таком же ритме,
с такой же непрерывностью, с таким же разъединением ее застывшего для себя бытия движется между
отдельными членами. Именно строгий логик, признающий психологически проведенное
умозаключение только тогда, когда оно есть исключительно точное повторение идеального
умозаключения, не может не прийти к следующему выводу: поскольку психологический процесс
умозаключения содержит больше, чем три замкнутых высказывания, его идеальное подобие должно,
чтобы соответствовать условию совпадения, уже изначально содержать больше, чем эти три
отграничения. Следовательно, «идея» должна иметь ту же движущуюся форму, что и жизнь; можно
было бы сказать: идея живет — если под жизнью понимать не эмпирическую действительность
телесного или телесно-духовного организма, а брать ее в совершенно общем или символи
==144
ческом смысле, в котором она может быть высказана чисто идеально-духовным, значимым
построением, дающим нашему познанию содержание и истину.
Логически идеальное построение должно содержать даже аналог временной формы, к которой
привязана жизнь как таковая. Внутри него каждое из трех высказываний, поскольку они претендуют на
истину, обладает вневременной значимостью. Так как отношение, в котором оба первых переходят в
третье, лежит в том же слое, то и оно свободно от времени. Это отношение же есть не что иное, как
движение, которое охватывает посылки или протекает через них, чтобы впасть в заключение —
движение, соответствующее последовательности в душевном процессе реализации. Ибо так же как
формально неизбежна эта последовательность ввиду образования моментами жизни ряда, это
присутствует и в содержательной определенности логического построения, ибо только первые посылки
создают ту душевную констелляцию, которая отпускает от себя заключение как свое следствие. Сколь
ни вневременны и, следовательно, в рядоположности значимы все составные части чисто логической
области, их последовательность здесь так же детерминирована, как их временная последовательность в
душевном процессе, ибо только если посылки предшествуют, а заключение следует, образуется
силлогизм. Пусть даже душевная последовательность во времени в качестве внутренне осмысленной
обусловлена этой идеальной последовательностью, но вторая все-таки есть проекция первой на
логическую плоскость; здесь перед нами своеобразный феномен, который можно назвать только
движением вне времени; вневременность полный аналог, адекватный символ движения, созданного
жизнью, присущего жизни как таковой!
Это в принципе с достаточной очевидностью отражается в языке, даже в отдельном предложении. В
суждении «жизнь означает страдание» каждое из трех слов имеет понятный смысл, соответствующее
ему внутреннее видение, правда, в изолированности, без ценности истины. Эту изолированность слова
теряют в структуре суждения, хотя она и не связывает их внешне и не заключает ранее не имевшие
основы слова в общую сеть. Мысленный смысл суждения — нечто в себе единое, столь единое, что его
нельзя с точностью определить как синтез. Мысль, творчески возникшая в мыслящем, именно одна, а не
возникшая в синтезе. Синтез же есть лишь расчленение единства мысли для ее логического и языкового
выражения — так же, как органический зародыш развивается в функциональную
==145
и пространственную дифференцироваиность членов, — названные три слова — не «части» мысли, и ни
одно из них не содержит его pro rata. Только когда они находятся рядом друг с другом, они,
рассмотренные как дискретные, нуждаются в синтезе; но когда слышащий их этот синтез совершил, то
и в нем возникает совершенно новое сверхсинтетическое построение той абсолютно единой мысли, не
допускающей, однако, своего выражения как единства. Следовательно, до тех пор пока три слова
представляются дискретными, просто следующими друг за другом, они ничего общего не имеют со
смыслом предложения, подобно тому как рассмотренные в своей последовательности мазки кисти не
составляют картины. В предложении они нечто совершенно другое, чем вне его, они полностью
утратили отграничение своих особых значений. И все-таки сами эти особые значения не исчезли, ибо
они дают возможность понятно и непосредственно выразить в форме трехчленного суждения единую
внутренне цельную мысль. Это странное еще недостаточно уясненное отношение должно здесь только
привести к следующему пониманию: для того чтобы отдельное предложение вообще имело смысл
(оставляя пока в стороне притязание на истину), его высказываемые элементы должны выйти из своей
понятийной замкнутости и вступить в симбиоз, посредством которого они могут стать символом
единства мысли в предложении, создаваемом лишь душевно-продуктивной жизнью. Ведь решающим
является, что абсолютно не состоящая из частей мысль может быть создана только в душевной
жизненности, а не из ее твердо обозначенных элементов или ее внешних объектов. Следовательно, не
только истина силлогизма (при предполагаемой истине посылок) имеет трансвитальный, идеальный
коррелят, который, однако, должен внутри себя все-таки обладать непрерывным течением и
отрицанием границ, присущим жизни, чтобы между ним и психическим процессом существовало
соответствие, позволяющее последнему быть «истинным». Уже отдельное предложение, от которого
еще вообще не требуется истина, а требуется только смысл, может вообще реализовать этот смысл в
форме объективно сообщенного суждения лишь в том случае, если оно лишит его отдельные составные
части их логически твердых отграничений. Трансвитальные значения слов также должны претерпевать
диктуемый жизнью процесс сплавления, поскольку они имеют смысл в предложении только как
символизирующее раскрытие того безусловного единства мысли, для которого нет места вне
созидающей жизни. Здесь вновь — заметим это попутно — подтверж
==146
дается сказанное раньше: что жизнь отнюдь не заключена исключительно в форму конкретной
действительности бытия. Если долженствование означает, что сознательная жизнь, жизнь как духовный
процесс, протекает так же как ирреальность простого требования, то идеальное содержание этого
требования, отделенного от несущей его жизни, можно определить как идею. И оказывается, что сама
эта абстрактная идея уже способна повторить в себе форму жизни, что и в этом обособлении она не
должна быть чем-то мертвым, дискретно застывшим как отдельные части. Подобно тому как ценность
истины доступна познанию потому, что оно соответствует идее, и идея поэтому при всей ее
вневременности и независимости от живой реализации все-таки должна в качестве их прообраза
выразить в не рассматриваемом далее виде все движение, скользящие переходы, богатство нюансов
мыслящей жизни, — действие получает этическую ценность благодаря своему соответствию идее,
содержанию требования долженствования, которое поэтому, чтобы его жизненность не распалась на то,
что лишено ценности, также должно повторить внутреннюю форму и непрерывность жизни.
***
ы достигли решающего мотива всего хода наших мыслей. Он таков: общий закон может быть
М
направлен только на отдельные и определяемые как отдельные действия, вычлененные из связи
индивидуальной жизни. Индивидуализация действия, обретаемая им посредством подведения под
понятие (чем обусловлено его подчинение общему закону), противоречит той индивидуализации,
которой оно обладает как сцена или удар пульса всей жизни субъекта и в которой — это моя основная
аксиома — только и может выразиться ее полное и последнее нравственное значение. Следовательно,
чтобы стоящий над действием закон действительно мог требовать от него это значение, он должен
происходить только из проходящей как долженствование жизни индивида в ее единстве или точнее,
быть мгновенным ее формированием. До тех пор пока отдельное действие требуется, исходя из его
понятийно изолированного значения (даже если предположить, что оно мыслится как моральная
интенция, а не как внешнее доброе дело), оно лишено полной идеально-генетической связи со всей
жизнью того, кто это действие совершает; ответственность не находит единого фундамента, так как для
этого закон дол
==147
жен был бы происходить из того же последнего источника жизни, от которого требуется его
осуществление. К тому же, укоренением долга в тотальности каждой жизни дана значительно более
радикальная объективность, чем этого может достигнуть рациональный морализм. Его представление,
что каждый должен безусловно знать свой долг и что долгом является не что другое, как то, что он
знает как свой долг, связано с тем, что рациональному морализму известно лишь то долженствование,
которое может быть реализовано волей. Для него немыслимо, что мы должны определенным образом
быть, чувствовать и т.д., короче говоря, что должно быть нечто вне целесообразного воления. Но если
понимать долженствование как идеальный ряд жизни, то становится понятным, что над каждым бытием
и событием возвышается идеал, образ того, каким он должен быть в этой жизни. Все существование
должно быть именно таковым, каким бы ни была его действительность, и только посредством
неизбежного извлечения отдельных элементов можно на практике и в рефлексии сопоставить
отдельный элемент ряда действительности с отдельным элементом идеального ряда и сказать, что
