быть таким, как второй. Целое должно быть, как уже сказано, именно таким, если дана
определенная индивидуальность. Долг обладает значительно более решающей объективностью,
установленной значительно более обширной системой координат, хотя его соответствующий воле
смысл определен не только внутри частной области этой системы, но и соответственно связи с
идеальной сферой всей личностной жизни.
Лишь из подобного внутренне единого, хотя и не формулируемого в единственном понятии или вообще
в понятии установления норм тотальности жизни, могут вообще образоваться долженствования,
игнорирующие постижение с помощью категорического императива, не говоря уже о постижении
посредством материальных общих законов: все те долженствования, которые относятся к скользящим,
изменяющимся, парящим содержаниям или ситуациям жизни, для которых вообще нет понятий,
которые в своей целостности или нюансировке могут быть лишь пережиты, но не формулированы и для
нравственного решения которых общий закон оказывается совершенно несостоятельным. Все то, что не
может быть оформлено в общую максиму, остается вне сферы господства категорического императива
и подпадает под проблематическую категорию adiafora* или анархии. Не могу отрицать, что я часто
ощущал как оборотную сторону кантовс
*
Безразличного (греч.).
==148
кого морального ригоризма именно анархическую беспомощность по отношению к логически
несхематизируемым моментам жизни, даже к целостности жизни. Ведь мы никогда не живем просто
как «разумные существа», а живем как некая единая тотальность, которую мы только впоследствии
разлагаем с научных, практических, телеологических точек зрения на разум, чувственность и т д.
Однако эти элементы имеют в своей изолированности другие законы и другое развитие, чем внутри
целостности жизни, — так же, как частичный органический процесс, используемый для эксперимента в
химической лаборатории, отнюдь не позволяет заключить, что он будет точно так же происходить в
живом теле. Но как бы ни оценивать отношение между единством и множеством этих «способностей
души», — по какому праву мы исключаем бесчисленные другие элементы нашего существа из
возможности образовать для себя или из себя идеал долженствования? Разве, например, чувственное в
нашем существовании должно действительно оставаться в своей чистой фактичности; не существует ли
для него долженствования, каким оно должно протекать чисто как чувственное, имманентного ему
идеала, к которому оно может приближаться и от которого отходить? И не обстоит ли дело так же с
фантазией, с образованием этически индифферентных элементов жизни, с религиозной верой,
действительно рассматриваемой только как вера? Лишь закон индивида, раскрывающийся из того же
корня, из которого произрастает действительность, — быть может, полностью отклоняющаяся от этого,
распространяется на каждую аналитически или синтетически вычленяемую часть жизни, так как этот
закон не что иное, как открывающаяся в качестве долженствования тотальность или центральность
самой этой жизни. Поэтому имеющийся здесь в виду принцип не может быть сформулирован
следующим образом: что для одного грех или добродетель, может не быть таковым для другого Это
лишь поверхностность или следствие каких-то факторов. Ибо уже это «что» с самого начала, и не
только потому, что оно к тому же впоследствии рассматривается как грех, в одном случае иное, чем в
другом. «Одно и то же» лишь внешнее, а не глубокое, этическое следствие. Si duo faciunt idem’ уже само
по себе настолько неверная предпосылка, что не нуждается в дальнейшем рассмотрении.
Безразличие закона к индивиду, на которого он рассчитан, происходит в кантовском толковании
==149
*
Если двое делают одно и то же (лат.).
прототип понятия закона из естествознания и права. В обеих этих областях «закон» значим абсолютно,
без того, чтобы индивидуальный образ, на который он направлен, мог выступить как обособленный от
всеобщего источник определений. В естествознании это происходит потому, что закон означает здесь
только формулирование фактического (независимо от того где и как часто реализуемого) протекания
отдельных событиий; в гражданском праве — потому, что оно само по себе и ради социального порядка
приказывает, как должно проходить отдельное действие. Категорический императив обладает, с одной
стороны логической структурой закона природы механистического происхождения (как Кант и сам
указывает), с другой – структурой правового положения. Поэтому перед ним не стоит опасность круга,
которая угрожает каждому априорно-всеобщему моральному закону закон должен обязывать меня
потому, что он значим или может быть значим для всех, — но как я могу утверждать его всеобщую
значимость до того, как я знаю, что он значим и для меня, применим и ко мне? Такова, как известно,
трудность силлогизма с общей большей посылкой. Как я могу, исходя из смертности всех людей и того,
что Кай человек, заключать, что и он умрет, так как эта большая посылка значима лишь в том случае,
если я с самого начала уверен и в смертности Кая? В природе закон отдельного факта имманентен;
здесь нет противопоставления обеих посылок, которое привело бы к вопросу об их применимости или
неприменимости. Гражданский закон извне предъявляет индивиду свое требование, предъявляет лишь
объективно частичное требование при принципиальном равнодушии к целостности субъекта, вопрос о
применимости к нему, следовательно, даже не ставится, что, правда, создает безграничную
возможность неприменимости. В этом уже как будто проявляется несостоятельность, которая
привносится в «общий закон» из этих двух его источников. Ибо поскольку этический закон не имеет ни
принципиальной адекватности по отношению к отдельному случаю, свойственной закону природы, ни
абсолютного противопоставления, как исходящий от людей приказ, напротив поскольку здесь
противопоставление означает одновременно глубокую связь, возникает проблема применимости, если
закон неприменим, то он и незначим — и тем самым в его всеобщности заключен вышеназванный круг.
Но именно на основании требуемой мною широты в понимании и значении индивидуальности можно
сохранить понятие «всеобщности», предписывающей свой закон отдельному дей
==150
ствию; только это всеобщность не всех людей, а данного определенного индивида. Все общее индивида
— не абстракция из его отдельных качеств и действий. Ибо то, что существуют отдельные качества и
действия, в точном смысле отдельные, есть искусственная абстракция, которая ведет не к внутренней
форме действования внутри реальной непрерывности жизни, а только к очерченной зримости внешнего
результата или внешнего возбуждения этого действования. Рассмотренное изнутри, «отдельное»
действие — лишь относительно субъективно оправданное, совершенное впоследствии вычленение из
абсолютной непрерывности, отдельность действия существует для практики, для других, для внешнего,
но не проистекает из глубочайшей основы жизни и сущности, а это ведь собственно и есть предмет
исследования этики. В этом состоит подлинная причина трудности чисто этического суждения о
человеке. Речь при этом идет не о трудности познания — связанной с теоретическим несовершенством
субъекта, выносящего суждение, — а о структуре самого объекта, в сущности запрещающей
обособление отдельного предмета в оценке. Следовательно, всеобщее в индивиде не возвышается в
качестве абстракции над его действиями, а пребывает в качестве корня под ними. Каждая «часть»
индивида пронизана жизнью целого, ни одна не имеет в рамках жизни для себя замкнутое значение. Это
делает единство частей еще более безусловным кто не может постигнуть индивида как целое, вообще
неспособен абсолютно постигнуть что-либо в нем Индивида можно представить себе только
посредством своего рода интеллектуального созерцания, в той мере, в какой оно означает схватывание
целого посредством единой функции. Этим мы не хотим сказать, что в индивиде нельзя также постигать
один элемент за другим, однако затем наступает момент, когда эти элементы образуют целостность,
которая есть не рядоположность, не простая связь, а совершенно новое образование. Теперь порядок
внезапно меняется это единство не происходит из соединения частей, а части происходят из единства.
То, что человек лжет или приносит себя в жертву ради своих убеждений, что он жестокосерд или
склонен к благотворительности, что он предается излишествам или аскетичен, — это в качестве
действительности абсолютно вплетено в непрерывность его жизни, собственно говоря, выражение
«вплетение» еще недостаточно точно, ибо оно как будто предполагает известное самостоятельное
существование или генезис этого действования в качестве точно очерченного понятием, как будто оно
впоследствии или само по себе вступило
==151
с этой своей характерностью в процесс жизни. В действительности же наоборот, оно — лишь изъятая
посредством привнесенного понятия часть этого процесса, входящая в непрерывность так же, как
каждая часть, проходящая между двумя любыми положенными моментами времени. Хотя внешние
стороны нашего поведения отделены друг от друга относительно резкими границами, внутренне жизнь
не состоит из лжи, мужественного решения, излишества, благотворительности и т.д., она есть
постоянное скольжение, в котором каждое мгновение представляет собой непрерывно формирующееся
и переформирующееся целое, ни одна часть не отделена от другой резкими границами и каждая имеет
смысл лишь будучи рассмотрена внутри целого и исходя из него. То, что поступок совершен в данный
момент, означает, что жизнь в ее непрерывном процессе приняла в этот момент именно эту форму,
которая определена не тем, что это — ложь или благодеяние, а есть реальность этого процесса жизни
теперь; совершенно так же, как форма студенистого животного, находящегося в постоянном изменении
своих очертаний, не определена в одном случае идеей круга, в другом идеей эллипса или приближения
к четырехугольнику, а лишь внутренним процессом жизни животного (в соединении с внешними
условиями), — хотя круг или эллипс сами по себе в качестве объективных форм имеют законы или
необходимые свойства, совершенно не связанные с витальным процессом, создающим их как форму
этого существа. Если и существует общая норма применительно ко лжи или к благотворительности, то
она еще не находит точки приложения в непрерывно однорядовом процессе жизни; для этого
необходимо, чтобы содержания этого процесса были чуждым ему способом извлечены из него и
подведены под уже существующее вне их понятие, даже если эта внешняя сфера идеальна. Если
долженствование связано с такими общими понятиями, как ложь, благодеяние и т.д., то оно,
следовательно, не может схватить действие в его внутреннем источнике, а лишь после того как
непрерывно проистекающая из этого источника жизнь приведена в форму дискретности, или,
собственно говоря, не сама жизнь, а ее выражаемое и изолируемое посредством системы понятий
содержание. Ложь или благодеяние в качестве проявления жизненности их субъектов обладают
однократностью всего действительного и в этом понимании отнюдь не есть отображение лжи или
благодеяния вообще, о чем трактует общий закон; ему они подчинены лишь после того как выведены из
своей органической связи и введены в понятийную, которая может
==152
использовать их только как отдельные, лишенные своей витальной динамики, как сумму идеально ранее
установленных признаков. Кантовский императив в принципе носит такой же характер, так как он
выводит лишь самую общую формальную абстракцию из всех возможных отдельных общих законов. В
качестве регулятива действования категорический императив должен сразу же переходить в
содержательную, следовательно единичную норму, которая по его чистому следствию в каждом случае
может быть лишь эмпирически значимой, а для следующего случая, быть может, неприемлемой. Между
тем на возможную сумму этих относительных всеобщностей и разделяется категорический императив,
как только он стремится стать практическим. Правда, его формула как будто достаточно широка, чтобы
и тогда определить нравственность действования посредством его «возможного обобщения» и в том
случае, если наше действование постигается таким, каким оно действительно пребывает в жизни, —
как полностью сплетенное с этой целостностью, как лишь в данный момент наблюдаемая волна в
непрерывном течении жизни. В сущности, однако, постигнутое таким образом действование не может
быть обобщено, ибо это означало бы не что иное, как мыслить всю жизнь данного индивида в виде
общего закона; тогда возник бы вопрос: можешь ли ты желать, чтобы все люди с их первой до их
последней минуты вели
