имманентна
жизни, ведет к успокоению видимых противоречий: жизнь одновременно неизменна и
==16
изменчива, навсегда запечатлена и развивается, оформлена и разрывает форму, стоит и торопится
дальше, связана и свободна, кружится в субъективностях и объективно возвышается над предметами и
собою. Все эти противоположности суть проявления одного и того же метафизического факта:
глубочайшей сущностью жизни является то, что она простирается вовне, полагает свои границы,
возвышается над собою и выходит за свои пределы.
Этическая проблема воли имеет ту же форму, как и духовное возвышение жизни над собой в
самосознании. Деятельность человеческой воли представляется только в образе множества обитающих
в нас волевых устремлений. Высшая воля совершает окончательный выбор между ними: какое из
устремлений разовьется до подлинного акта воли. Свобода и ответственность обнаруживаются нами не
в волениях, за возникновение которых мы не отвечаем, но в этой последней инстанции воли. Это единая
воля, развертывающаяся в самотрансценденции, подобно тому, как единое Я разделяется в
самосознании на субъект и объект. Только в случае воли многообразие содержаний побуждает к
раздвоению и к принятию решения, чего нет в случае теоретического сознания Я. Имеется аналогия и к
бесконечному процессу Я. Часто мы чувствуем, что совершенное решение все же не соответствует
нашей истинной воле, что в нас есть более высокая инстанция, способная отменить это решение. Такой
подход жизни к себе самой можно было бы символически изобразить как практическое суждение о
самом себе, которое нигде не встречает преград, сколь бы высоко оно ни поднималось. Можно выразить
это и с помощью парадокса: воля действительно хочет нашего воления. Каждому известно особое
внутреннее волнение, когда мы должны практически решаться на то, что мы все же не считаем нашей
последней волей. Вероятно, многие трудности проблемы свободы, как и проблемы Я, возникают от
того, что стадии процесса субстанциализируются, делаются застывшими состояниями, что почти
неизбежно происходит при словесном изображении. Эти стадии предстают здесь как замкнутые в себе
автономные части, между которыми возможны только механические отношения. Этого не происходило
бы при рассмотрении жизни как непрерывного процесса возвышения над самою собой. Логически
трудно уловить единство в этом самовозвышении, пребывание жизни в себе самой — в постоянном
оставлении пройденного.
Имеется глубокое противоречие между непрерывностью и формой, как двумя последними
мирообразующими принципа
==17
ми. Форма есть граница, линия, отделяющая от иного, соотнесенность окружности с реальным или
идеальным центром, к которому стягиваются ряды содержаний или процессов. Находясь в вечном
потоке перемен, они сохраняются от растворения в этих границах. Если принять непрерывность
(экстенсивное представление абсолютного единства бытия) всерьез, то не может быть и речи о какомлибо автономном анклаве бытия. Тогда нельзя говорить даже о постоянном разрушении форм,
поскольку разрушаемое не смогло бы даже возникнуть. Поэтому Спиноза не мог вывести из концепции
единого бытия положительного determinatio. Co своей стороны, форма неизменна, она есть вневременно
ставшее. Форма тупоугольного треугольника вечно остается той же самой, даже если неожиданное
смещение сторон делает из реального треугольника остроугольный В какой бы момент процесса
изменений мы ни брали форму, она абсолютно прочна и абсолютно отлична от формы в другой момент,
каким бы незначительным ни было отклонение. Выражение «треугольник изменился» связано с
антропоморфным способом представления, присущим соразмерному жизни внутреннему миру, —
только он способен изменять себя самого. Но форма является также индивидуальностью. Она может
повторяться и оставаться тождественной в бесчисленных материальных предметах. Немыслимо,
однако, повторение ее как чистой формы. Хотя суждение «дважды два равно четырем» реализуется в
бесчисленном множестве сознаний, его идеальная истина неповторима.
Наделенная этой метафизической уникальностью, форма отделяет запечатленный ею материальный
предмет от иначе оформленных других вещей, дает каждой из них индивидуальный образ. Она
разрывает непрерывность рядоположности и последовательности, полагает границу в потоке
целостного бытия, смысл которого несовместим с полагаемым формой смыслом (если только мы не
останавливаем этот поток). Если жизнь — космическая, родовая, индивидуальная — является таким
непрерывным потоком, то в ней заложено не только глубокое противостояние форме. Оно предстает как
непрестанная борьба, по большей части незаметная и маловажная, но иногда взрывающаяся
революцией, — борьба идущей вперед жизни против исторической завершенности и формальной
застылости любого содержания культуры. Таков глубинный мотив всякой трансформации культуры. Но
индивидуальность, будучи запечатленной формой, кажется, уклоняется от потока жизни, не
признающего никакой окончательной чеканки.
==18
Эмпирически этим объясняется тот факт, что вершины индивидуальности, великие гении, почти
никогда не оставляют потомства (или не оставляют жизненно им равного потомства). Это показательно
и для женщин в эпохи эмансипации. Плодовитость их падает, когда они стремятся выйти из
нивелировки «женщин вообще», хотят выразить свою индивидуальность. В различных проявлениях и
маскировках очень индивидуализированных людей высших культур ощутима враждебность к своей
функции — быть лишь волной в спешащем далее потоке жизни. В этом находит свое выражение не
просто непомерное возвеличение собственного значения или желание отделить себя от массы. Тут
сказывается инстинктивное ощущение непримиримого противоречия жизни и формы или, другими
словами, непрерывности и индивидуальности. Решающим здесь является не свойство
индивидуальности с присущими ей особенностью и уникальностью, но ее для-себя-бытие, т.е. всебебытие индивидуальной формы, противостоящей всеобъемлющей непрерывности потока жизни. В
нем не только размываются все границы формы — самое их образование делается невозможным.
И все же индивидуальность повсюду жизненна, а жизнь повсюду индивидуальна. Можно было бы
сказать, что вся несовместимость двух принципов относится только к понятийным антиномиям,
появляющимся при проецировании непосредственно переживаемой действительности на
интеллектуальный уровень. На этом уровне действительность неизбежно разлагается на множество
элементов, которых не было в первичном объективном единстве. Только здесь, оцепенев в логической
однозначности, они предстают в оппозициях, а интеллект пытается их задним числом примирить. Это
ему редко удается, поскольку его неизбежно аналитический характер препятствует чистому синтезу.
Однако к этим понятийным оппозициям далеко не все сводится. Дуализм залегает в глубинах
жизненного чувства, хотя здесь он объемлется единством жизни. Но там, где он покидает это единство,
происходит осознание дуалистического разрыва (это случается в определенные эпохи духовной
истории). Достигнув этой границы, дуализм выступает как проблема для интеллекта, а он по самому
своему характеру не может представить ее иначе, чем антиномию, а затем проецирует эту антиномию
на глубочайший слой жизни. Но в этом последнем царствует то, что интеллект способен назвать только
преодолением двойственности в едином, а это оказывается уже чем-то третьим, стоящим по ту сторону
==19
двойственного и единого. Это и есть жизнь, выходящая за собственные пределы. Одним актом тут
образуется нечто большее, чем просто витальный поток, а именно, оформленная индивидуальность.
Она разрывает поток, привнося в его течение свою неподвижность. Она дает ему перетекать через свои
границы, а затем отпускает его обратно. Мы не состоим из свободной от границ жизни и ограниченной
формы, мы не живем отчасти в непрерывности, а отчасти в индивидуальности, которые снимают друг
друга. Скорее, сущность жизни заключается в единой функции, которую я, символически и
несовершенно, назвал трансцендированием себя самой. Эта функция непосредственно осуществляется
как единая жизнь, и лишь потом она распадается на дуализм чувств, судеб, понятий о потоке жизни и
индивидуальной замкнутой в себе форме.
Поначалу мы видели в жизни одну из сторон дуализма, считая другой индивидуальную форму, как
простую ей противоположность. Теперь мы имеем абсолютное понятие жизни, которое не отрицает
этого противоречия, но включает его в себя как относительное. Широчайшее понятие добра включает в
себя добро и зло в их относительном смысле, широчайшее понятие прекрасного охватывает
противоположность прекрасного и безобразного. Так же и жизнь в абсолютном смысле включает в себя
жизнь в смысле относительном и со-относительную ее противоположность (либо выводит их друг из
друга как эмпирические феномены). Поэтому трансценденция представляет собой единый акт
возведения границ и их прорыва к иному. В этом ее абсолютность, делающая постижимой
взаимопроникновение обособившихся ее противоположностей.
К конкретному осуществлению этой идеи жизни были направлены учения Шопенгауэра о воле к жизни
и Ницше о воле к власти. При этом Шопенгауэр был более чувствителен к безграничной
непрерывности, а Ницше к оформленной индивидуальности. То, что решающим и составляющим жизнь
является абсолютное единство обоих моментов, не было ими уловлено как раз потому, что
самотрансцендирование жизни виделось ими односторонне, как воля. Оно относится ко всем
измерениям жизненной активности. Поэтому жизнь имеет два взаимодополняющих определения:
«более жизнь» и «более-чем-жизнь». Это «более» понимается здесь не в количественном смысле какойто стабильной жизни и не per accidens. Жизнь есть движение, которое в каждом ее отрезке — будь он
беднейшим и ничтожнейшим в сравнении с другими — в каждое мгновение вовлекает в себя нечто
иное, чтобы трансформировать его в
==20
себе. Какой бы ни была жизнь в своей абсолютности, она может существовать лишь будучи «более
жизнью». Пока жизнь вообще есть, она творит живое, подобно тому, как уже физиологическое
самосохранение есть постоянное зарождение нового: это не какая-то функция наряду с другими, но
сама жизнь. И я убежден в том, что если смерть изначально присутствует в жизни, то и она заключается
в выхождении жизни за собственные пределы. Стремясь к абсолютной жизни и развиваясь в этом
направлении, жизнь делается «более жизнью», но она также устремлена в ничто. Подобно тому как
самосохраняющаяся и притом восходящая жизнь является единым актом, таким же единым актом будет
и самосохраняющаяся нисходящая жизнь. Абсолютное понятие жизни включает в «более жизнь»
относительные «более» или «менее», будучи для них обоих genus proximum. Всегда чувствовалась
тайная связь рождения и смерти, их формальное родство — двух жизненных катастроф. Для этого есть
метафизическое основание: оба эти события объемлют субъективную жизнь, трансцендируют ее вверх
или вниз. Жизнь, за пределы которой они выходят, без них немыслима, она поднимается над собою в
рождении и развитии, она опускается в старости и смерти. Это не какие-то внешние к ней прибавления,
поскольку сама жизнь заключается в не знающем границ переполнении и отрицании индивидуального
состояния. Быть может, вся идея человеческого бессмертия означает лишь аккумулированное и
вознесенное до гигантского символа чувство этого выхода жизни за собственные пределы.
Логическая трудность, возникающая вместе с суждением — жизнь одновременно есть сама жизнь и
более, чем она сама — относится только к способу выражения. Когда мы хотим выразить в понятиях
единство жизни, то нам не остается ничего иного, как раскалывать ее на две взаимоисключающие части,
которые затем приходится снова собирать в единство. А так как они были взяты во взаимном
отталкивании, то возникает противоречие. Но это, конечно, позднейшее истолкование непосредственно
переживаемой жизни. Когда она обозначается как единство полагания границы и ее прехождения, как
отношение индивидуального центра и его собственной периферии, то уже самим обозначением мы
раскалываем жизнь в точке ее единства. Выражая в понятиях количественные и качественные свойства
жизни и то, что лежит по ту сторону этих свойств, мы помещаем их в точку единства. Однако жизнь
содержит их в себе как в реальном единстве. Духовная жизнь не может выступать иначе, как в
определенных формах: словах и деяниях, образах
==21
или содержаниях вообще, в которых как-то актуализируется душевная энергия. Но такие образования с
момента своего возникновения уже наделены собственными значением, прочностью, внутренней
логикой. Они противостоят той жизни, из которой они были сформированы. Ведь жизнь есть
непрестанный поток, пронизывающий не ту или иную, но любую форму, поскольку она формой
является. Уже поэтому, в силу сущностной противоположности, жизнь не вмещается в форму, и для
каждого найденного образования она ищет смену.
Поэтому за
