что для

нашего несовершенного знания вероятность того, что существует раз навсегда определенный характер,

значительно увеличивается при восприятии качественно одинакового поведения. В сущности же,

независимо от возможной или невозможной констатации, нет ни малейшего основания считать

меняющееся во времени характерологическое поведение менее предопределенным, видеть в одной фазе

меньшую связь с врожденным корнем сущности, чем в другой.

Что в поперечном сечении потока жизни, определяемом нами как его «Теперь», жизнь содержится в

различных формах, и каждый человек, будь он чрезвычайно узок или чрезвычайно широк, охватывает

полную фазу жизненной целостности, — это

==158

предстает, конечно, в разнообразных эмпирических модификациях. Даже рассматривая как будто

самостоятельно функционирующие особые энергии, никогда не следует забывать, что мыслит,

чувствует, желает весь человек, что каждое отдельное чувство есть лишь канал жизненной целостности,

посредством которого она связана с внешним миром. Мы легко ошибаемся в этом, поскольку часто в

самом деле не можем установить или определить отношение между отдельными особыми энергиями и

вследствие этого забываем — типичное, впрочем, для множества духовных и практических отношений,

— что элемент целого вполне может быть определен этим целым как единством, без выявления влияния

другого элемента. Так, верующий христианин нередко забывает, что он живет в абсолютной

всеохватываемости божественным единством, если Божие благо, мудрость Божия или справедливость

Божия и гнев Божий не вступают в его жизнь, как он в данный момент того ожидал.

Теоретически нелегко постигаемый тип формы, в соответствии с которым индивидуальная жизнь всегда

только как целое относится к проявлениям, называемым нами отдельными действиями или

переживаниями, находится в известной логической аналогии к нашему образованию понятий. В

понятие, обозначающее конкретную вещь, входят лишь известные части, стороны, определенности; все

остальное, индивидуальную конфигурацию вещи, все то в ней, что либо относится к другим понятиям,

либо вообще не может быть выражено в понятиях, оно полностью оставляет вне своего содержания.

Тем не менее понятие считается целостностью, единством вещи, включающим все не затронутые им

определения. Если я называю растение деревом, то это понятие не определяет, растут листья или иглы

на этом дереве; тем не менее оно относится не к части имеющих иглы и к соответствующей части

имеющих листья растений, а ко всему единому образу деревьев с иглами и ко всему единому образу

деревьев с листьями: бытие деревом «пронизывает каждый образ и не позволяет индивидуальным

различиям препятствовать этому. Или, если мы называем когонибудь дураком, в это понятие не входят

все бесчисленные свойства человека, которые вообще ничего общего не имеют с глупостью или умом и

не служат даже их предпосылкой. Тем не менее со всеми его качествами, добродушием или злобой,

естественной или противоестественной половой жизнью, разговорчивостью или молчаливостью и со

всеми другими свойствами он — дурак; понятие, под которое он подведен только по одному

частичному свойству, охватывает его целостность или

==159

господствует над его целостностью, в которую входят и все те чуждые интеллекту определения. Это

структурное отношение между единичностью и жизненной целостностью создает именно в этических

суждениях своеобразную проблематику. У Данте грешники осуждаются главным образом из-за их

отдельных действий. Даже если находить в этом более глубокое значение: что человек совершает

однажды в своей жизни нечто, в чем концентрировались весь смысл, вся тенденция этой жизни, —

этическая ценность подобного презентативного действия все-таки определяется здесь единичным

содержанием этого действия, измеряется по системе пред существующих норм. И даже если в основе

приговора лежат свойства человека, то и они лишь частичны: скупой, сладострастный, впадающий в

гнев человек может помимо этого обладать превосходными качествами, что Данте и не отрицает, на что

он иногда даже намекает. Так где же эти качества? Почему они полностью исчезают при негативной

оценке? И как это сочетается в качестве формального принципа с тем, что весь Содом мог быть

пощажен, если бы в нем нашелся один праведник? И если действительно это одно должно было

считаться решающим пунктом ценности существования, как оно выступило у Канта в качестве самого

чистого явления интеллигибельного характера — в том и другом случае действие оценивается не в

соответствии с его органически-непрерывной связью с жизнью, а в соответствии с его для себя данным

содержанием или, по Канту, в соответствии с целью этого содержания. В обоих случаях требуется

единичность действия, пусть даже преисполненного внутренней глубины, так как оно должно найти

свою оценку противостоящей ценности жизни индивида, в принципе безразличной к ней норме. При

этом не лишено интереса, что если проследить действие в противоположном направлении, по его

воздействию на того, кто его совершил, то его изолирование по отношению к целостности жизни сразу

же прекращается. Пусть судья карает за определенное нарушение закона, в остальном же человек может

быть лишь безразличным ему субъектом преступления; однако наказание — непосредственно связанное

с ним страдание, а также социальное деклассирование, падают на человека в целом. Наши деяния по их

обратным воздействиям на нас отнюдь не локализованы так, как по критикуемым здесь этическим

представлениям, их происхождение из нас. Уже этот многократный опыт должен был способствовать

установлению более тесной связи наших деяний с целостностью жизни. Это основное отношение

значимо и для более глубоких пластов, чем

==160

те которые приводятся здесь. Мы в самом деле легче нашли бы оправдание в действии, ощущаемом как

относительно изолированное, возникшее из поверхностного душевного движения, если бы ему не

сопутствовало смутное чувство: следовательно, ты способен совершать подобное и в будущем!

Подлинно тягостным является для нас это наше свойство — даже если оно периферийно — постоянно

сохраняющаяся возможность повторения действия, следовательно, нечто, выходящее за пределы

действия как чего-то единичного и распространяющееся на всю жизнь человека. Поэтому

психологическое наблюдение показывает, что в тех случаях, когда радикальный внутренний переворот

делает для нас совершенно немыслимым повторение вызывающего наше раскаяние действия,

страдание, связанное с раскаянием, значительно смягчается. К тому же нельзя не видеть, что за

некоторые действия мы действительно не чувствуем полной ответственности, что они приходят

внезапно, как нечто чуждое, неизвестно откуда оказываются в нашем внутреннем мире и являют собой

нечто периферическое, не связанное с центром нашей жизни. Однако такие толкования этого факта

представляются мне неверными. Мы, как было указано выше, следовательно, и в моменты таких

действий, — всегда вся наша жизнь, и ее легко принимаемое здесь деление на нашу актуальность и

потенциальность с очень неравномерными распределениями по степени является весьма

проблематическим методом, ибо нерасторжимое переплетение так называемого актуального и так

называемого потенциального только и конституирует действительный и действенный момент жизни.

Жизнь в своей сущности постоянно проходит в подъеме и падении, силе и слабости, свете и тьме, не

теряя изза этого в какой-либо момент всей своей целостности в качестве одной этой жизни. Поэтому

упомянутые действия возникают не как «части», не из экстерриториального «где-то», — в этом все

единство нашей жизни, которая только проходит в такие моменты стадию редукции, чуждости самой

себе, отклонения от привычного. Но и это, определенное как инобытие, не есть нечто откуда-то

явившееся случайное, а состояние самой жизни, внешнее есть форма внутреннего.

В дальнейшем изложении решающий для нас здесь мотив, пожалуй, отчетливее всего выступит в своей

противоположности, с одной стороны, механистическому, с другой — платонизирующему толкованию

там, где мы подведем итог нашему пониманию основных сущностных черт жизни. Я исхожу из только

что рассмотренного. Когда мы называем человека скупым, то

S-2067

==161

скупа ведь не его скупость, а человек в целом, который oдновременно мужествен, чувствен, умен,

меланхоличен и т.п., – такой человек скуп. Поэтому в каждом действии, которое мы определяем как

скупое, выступает именно этот человек, так же, как в любом другом действии, представляющемся нам

умным, мужественным или чувственно определенным. О полном непонимании сущности жизни

свидетельствует желание видеть ее единое целое только в той мере, в какой в ней воспринимается

качественная одинаковость, — которую пытаются обрести посредством своего рода смешения всех

содержательных различий ее моментов в их среднем значении или в «чистом» Я, т.е. в абстрагировании

от содержательных различий. Значимая для неорганического категория целого и части к жизни, а тем

более к индивидуальной душевной жизни, вообще неприменима. Здесь существует внутренняя связь

жизни, которая распространяется не только на предшествующее и последующее, когда от каждой точки

к каждой другой можно прийти только через все находящиеся между ними точки, здесь прошлое

приходит как бы через голову всего промежуточного и воздействует на настоящее, образуя с ним

постоянно изменяющееся единство; так в картине каждый мазок краски соотносится не только с

соседним, но и с каждым на данном полотне, и вследствие этого возникает сеть противоположностей,

синтезов, усилений, которые мы обозначаем как «необходимость» в художественном npoизведении, т.е.

как необходимость каждой части потому, что каждая другая есть эта определенная, причем это

взаимно: каждая часть художественного произведения есть то, что она есть в данном месте, лишь

благодаря тому, что каждая другая есть то, что она есть; значение каждого заключает в себе в известной

степени все художественное произведение. Однако и это подобие лишь очень несовершенно и как бы

поверхностно приближается к тому, что своеобразная форма жизни совершает в принципе полностью и

в единстве: она действительно в каждом настоящем пребывает целостной. То, что эти состояния в

настоящем, с одной стороны, как части, разделенные во времени, с другой — из-за противоречий своих

содержаний исключают друг друга, противятся тому, чтобы быть единой целостной жизнью,

объясняется воздействием точек зрения, которь привносятся в жизнь извне. Так, схема целого и части

значима для времени жизни, т.е. для пустой, линейной схемы времени, которую получают, когда из

жизни как бы удаляют жизнь. Внутри нее существуют «разделы», части, которые вычленены резкими

точечными границами и поэтому не могут быть даже сим

==162

волами проходящей в абсолютной, никогда не разрываемой непрерывности жизни. Между 6 и 7 часами

проходит «часть» моей жизни, к которой примыкает другая, проходящая от 7 до 8 часов, таким образом

каждая из них содержит мою жизнь только pro rata, а вся жизнь складывается из них. Однако если

смотреть, исходя из жизни, то это деление на части совсем не есть нечто объективное, нечто

предписанное самой ее структурой; непрерывность жизни можно выразить лишь тем, что каждый особо

рассмотренный момент есть вся жизнь, так как форма этого целого, его единство есть стремление

изжить себя в том, что во внешне временном аспекте приходится называть множеством. Так же обстоит

дело с качественным различием частей жизни. То, что я расчленяю мою деятельность то на скупую или

расточительную, то на храбрую и трусливую, то на умную и глупую, связано с понятийными

категориями, противостоящими процессу жизни в объективной систематике и совершенно не

связанными с ней. Разумеется, этот процесс допускает применение то одной, то другой категории,

исходя из различий содержания внутри него. Однако это состояние получает свою истинную сущность

и возможность этической оценки не от понятия скупости или расточительности, храбрости или

глупости, а от непрерывного и непрерывно меняющегося течения жизни. Здесь еще раз проявляется

резкое различие между понятийновсеобщим и витально-индивидуальным способами созерцания Для

платонизирующей точки зрения (которая здесь также составляет предпосылку для этики «общего

закона») храброе действие есть экземплифицирующее осуществление понятия храбрости; лишь

соответствуя этому или другому понятию, храбрость вообще является действием; на этом, а не на

жизни, удар пульса которой она составляет, основана ее сущность. Даже если отклонить

трансцендентно-субстанциализирующие выражения Платона, по которым