человек, действуя таким
образом, участвует в идее мужества, основной мотив остается. Действие по своему смыслу, своей
ценности, своей структуре все еще являет себя не как целостная, теперь именно так осуществляющаяся
жизнь индивида, а как осуществление понятия храбрости. В таком понимании, основанном на
понятийно выражаемых содержаниях действования, каждое настоящее в жизни есть лишь часть ее,
которая только вместе с другими частями (следовательно, например, разумное с чувственным,
практическое с теоретическим, индивидуальное с социальным) образует жизнь. Такое рассмотрение
безусловно нужно и полезно, ибо жизнь обычно важна нам как в действовании, так и в познании
==163
только исходя из ее отношения к таким реальным и идеальным рядам и ценностям и к ее связанным с
ними результатам. Однако рассмотренное в его истоках, там, где действие действительно возникает, оно
не «действие храбрости» (этот полухудожественный способ выражения все-таки имеет для
рационализма некую реально мыслимую основу), а действительность тотальной жизни в данный
момент, и поэтому, когда речь идет об этической ответственности, ее надлежит определять и оценивать
только исходя из того, что проявляет в этом месте общее долженствование данной жизни. В качестве
раскрытия одной жизни долженствование доступно столь же решительным, хотя и не столь
качественным полярностям, как те, о которых я говорил в связи с формой действительности жизни в
отличие от суеверного представления, будто врожденный характер принуждает нас к всегда
одинаковому по существу поведению. Именно поэтому долженствование, направленное на
ответственность, не может быть определено по общему закону Конечно, храбрость как таковая хороша,
а скупость как таковая дурна, и в качестве общего закона можно было бы только желать, чтобы первая
существовала, а вторая нет. Однако что названные так действия в рамках индивидуальной жизни
значат, вернее, что они значат в качестве этой жизни (ибо они суть лишь мгновенные изображения ее
тотальности, и поэтому судить о них можно только исходя из ее общего долженствования) — этим еще
не определено. Тем самым выступает этическое значение того, что столь подробно здесь рассмотрено: в
каждом действии продуктивен весь человек, а не «способность души», сколь бы тонкой она ни была;
она в конце концов всегда ведет к кругу, к утверждению, будто наше основанное на скупости поведение
происходит из нашей скупости, а наше храброе поведение из нашей храбрости. Общий закон, который,
даже в качестве формального, должен на практике перейти в материальный, определяет всего человека,
исходя из трансвитального, трансиндивидуального значения рационализированного содержания
действия; он, как только теперь становится очевидным, вообще не может действовать иначе, но
применяет для этого негодное средство потому, что предъявляет свое требование исходя не из
тотальности жизни человека, а из понятийности изолированного содержания. Напротив, наша
изложенная здесь мысль исходит из того, что у человека в единой непрерывной целостности его жизни
есть известное долженствование, ему следует осуществить данный этой жизнью идеал самого себя,
сущность которого как сущность жизни вообще со
==164
стоит в том, чтобы проходить в беспрерывно меняющихся, часто, может быть, логически
противоречащих друг другу действиях. Это требование направлено не на общее «доброе убеждение»,
которое для своего индивидуально практического формирования всегда нуждается в еще других
нормах. Здесь, исходя из принципа, что в каждом действии продуктивен весь человек, отдельное
действие нравственно определяется человеком в целом, — не действительным, а таким, каким он
должен быть, который так же, как действительный человек дан индивидуальной жизнью. Из
индивидуальной жизни, а не из трансцендентного ей подведения под общие понятия действие должно
черпать свое долженствование; оно должно делать это логически, так как идеальная непрерывность
жизни (поскольку она есть жизнь) обладает существованием только в возвышении своей целостности
до, правда, единично именуемых содержаний действий.
Конечно, в каждый данный момент речь всегда идет о каком-либо отдельном нравственно требуемом
деянии. Однако нравственно требуемо оно только вследствие его принадлежности к целой, идеально
предначертанной жизни. Ибо долженствованию присуща возможность — как бы ни толковать эту
возможность—того, что мы соответствуем или не соответствуем ему нашей действительностью.
Можно, конечно, мыслить жизнь в целом, как развивающуюся из идентичного зародыша иной, чем
действительная, жизни Но мыслить отдельное действие «иным», чем оно произошло, представляется
бессмысленным; ибо тогда это и есть другое, а не то действие, и оно иное. Разве только, если оставить в
стороне жесткую самостоятельность содержания действия — которое может быть только таким, какое
оно есть, или вообще не быть — и рассматривать жизнь только как процесс, который растворил
содержание в своем течении и видит в отдельном действии именно теперь действительное
формирование этой целостности жизни, — только тогда можно было бы требовать от действия, чтобы
оно было другим, чем оно есть. Ибо ни с чем не сравнимое свойство органического существа, прежде
всего души, которая живет как целое, состоит в том, что она может быть изменившейся и все-таки той
же Несомненно, обычное понимание этого исконного феномена таково’ Я субстанциально
пребывающее или сохраняющееся в одинаковости формы или функции, совершенно не соответствует
действительному положению дел; внутреннее знание об идентичности индивида при полной, глубоко
уходящей изменяемости есть основной факт, перед которым до сих пор оказываются несостоятельными
все попытки
==165
придать ему аналитическую понятийность. Следовательно, лишь в том случае, если характер жизни
связан с мотивом, согласно которому отдельное деяние есть полное выражение всей жизни, это деяние
может принимать участие в «возможности быть иным». Но этот мотив все-таки связан с постоянно
возникающим представлением, что, хотя мы в рамках целостности жизни свободны, единичное
детерминировано. Это только bыражение того, что и долженствование есть тотальность, из которой
отдельное деяние не может быть обособлено в точно очерченной самостоятельности.
Если в этом смысле постигнуто отношение каждого понятийного, временного, феноменального
ограничения к целостности процесса индивидуальной жизни, то окажется, что оно значимо для каждой
категории, под которой может проходить единство этого процесса как действительность
индивидуальной жизни вообще возвышается до ее реальности в настоящем, так и ее долженствование
вообще — до ее долга.
***
ем самым мы выступаем против всех усилий выводить долженствование из материи или из
Т
формальных отношений его собственных содержаний. Разумеется, каждое долженствование живет ими,
они — предмет долженствования. Разница лишь в том, на что направлено их долженствование, какая
инстанция дает им этический выбор и этические акценты. Тем, что решение здесь ищут в своеобразно
определенном понятии жизни, не исключается значение содержаний. Такое долженствование,
познанное как форма каждой индивидуальной жизни, действительность которой координирована,
познана, принимает все возможные, внешние ему сцепления, значительно меньше предрешая их
широту, чем это может быть достигнуто категорическим императивом и его связью с требованием
всеобщности, ибо все социальные и судьбоносные, все разумные и религиозные, все, происходящие из
тысячи условий среды, связи, требования, импульсы действуют на саму жизнь, в соответствии с тем,
как наполняется и формируется ими жизнь, определяется ее долг. Поскольку же жизнь протекает в
индивидах, следование ее моральным нормам по ее внутреннему принципу индивидуально. Таким
образом, отождествление закона и общего закона, господствующее в этике, а в кантовской этике
доведенное до чистой абстракции, не обладает, быть может, логической или само собой разумеющейся
необ
==166
ходимостью, на которую оно претендует. Если я и вывожу с величайшей точностью то, что мне
надлежит сделать, из объективных отношений вещей и из законов, возникших вне меня, — в конечном
итоге или прежде всего это должен сделать я, это относится к сфере моего долга, образ моего
существования будет в зависимости от выполнения или невыполнения этого более или менее ценным.
Если этот смысл индивидуальности, который не означает качественную несравнимооть, не будет
признан — выведение долга из незаменяемого, ни с чем не смешиваемого пункта единства, или, что
здесь то же самое, из целостности живого Я как актуального момента определенной таким образом
идеальной жизни, — то я не вижу, как можно прийти к подлинной ответственности, следовательно, к
глубине этической проблемы.
Чтобы сделать это более глубоким и отчетливым, необходимо прежде всего повторить, что
долженствование вообще не предопределяется целью. Мы должны не потому, что того требует цель, а
исходя из нашего внутреннего чувства, долженствование как таковое не есть телеологический процесс.
Это не относится, конечно, к содержанию долженствования, которое всегда выступает под категорией
цели не раз нам приходится служить средствами для целей, которые выходят за пределы самого
незначительного единичного существования и перед лицом которых наши самоцели вообще не
принимаются во внимание. Однако то, что мы должны служить этим целям, что этого требует от нас
категория долга, — не зависит от цели, которой мы служим действительностью нашего действования.
Правда, рассмотренное, исходя из внешних, окружающих нас сил, это также не автономное, а
телеологическое действие: общество, государство, церковь, профессиональная или семейная среда
возлагают на нас обязанность совершать жертвенные, самоотверженные поступки, в качестве средств
для достижения их целей. Но потому, что это от нас требуется, оно еще не есть нравственно должное,
ибо в качестве требования нравственное не отличается от несправедливого. Следовательно, решение,
что одно требование дожно быть для нас долгом, а другое нет, не может, не попадая в circulus vitiosus*
исходить из целей, которым служит содержание требования, а может быть положено только как
выросший из глубины жизни, хотя полностью выходящий за пределы ее действительности, факт.
Нравственное в действовании не может как таковое быть средством — как
==167
*
ни стремится его содержание превратить нас просто в «средство» внутри социальных, культурных,
духовных, религиозных рядов, — без того чтобы оно было отделено от корня своей сущности и
растворено в связи отдельных объективных событий6.
Можно с полным правом признавать любое число санкций рационального, предметного, социального
характера: моим долгом действование становится только с включением в определенные всем моим
существованием ряды долга. Ведь никто не может назвать хотя бы одно действие, один общий закон,
непризнание которых мы в известных обстоятельствах сочтем нашим долгом, — следовательно, нет ни
одного закона, над содержанием которого не стоял бы в качестве высшей инстанции вопрос: мой ли это
долг? Относится ли это к объективноидеальному построению моей жизни? Решение и тогда остается
связанным со смыслом и с констелляциями моей жизни, когда оно требует пожертвовать этой жизнью,
ибо и решиться на смерть может только живой человек. А это означает: даже если бы все отдельные
содержания долга вышли из названных выше областей, решение должно сложиться исходя не из них, не
из множества отдельных целей и норм, а из единства и непрерывности жизни. Только здесь эта связь не
есть просто эмпирическая действительность, ибо из действительности как таковой может следовать
только действительность, и никогда без metabasis eis allo genos* не может следовать требование. Его
форма должна с самого начала лежать в основе, т.е. жизнь должна уже изначально протекать также под
категорией долженствования, — независимо от того, в какой точке хронологии эмпирического сознания
это проявится. Или иначе: каждое долженствование есть функция тотальной жизни индивидуальной
личности.
Чтобы понять, насколько этот основной мотив всего субъективного далек от всякого произвола, всякой
случайности, надо обратиться к дифференциации обычно соединенных понятий. До сих пор санкция
нравственного требования зависела от следующего решения: есть ли оно то, что представляется
должным в субъективном сознании, в личностном, основанном на совести решении, или приходит от
объективного, от надиндивидуального положения, выводящего свою значимость из своей объективнопонятийной структуры. Я же считаю, что помимо такой альтернативы есть третье: объективное
долженствование именно этого индивида, требование, поставленное его жиз
*
