Здесь: логическая ошибка (греч.).
==168
нью, исходя из его жизни, которое в принципе независимо от того, считает ли он сам его правильным
или нет. Здесь вновь требуется новое деление и новый синтез понятий: индивидуальное не должно быть
субъективным, объективное — сверхиндивидуальным. Решающее понятие — объективность
индивидуального. Если определенно индивидуализированная жизнь существует как в полном смысле
объективный факт, то и ее идеальное долженствование существует как объективно значимое таким
образом, что истинные и ошибочные представления об этом могут быть постигнуты данным и другими
субъектами.
Приведу для доказательства анализ простого примера. Представим себе антимилитариста, уверенного в
том, что война и военная служба — нечто абсолютно пагубное и злое и что тот, кто отказывается от
долга защищать отечество, может делать это не только с чистой совестью, но и с уверенностью, что он
совершает правый и безусловно требуемый поступок. Если же его поведение осуждается и выполнение
требования отечества провозглашается нравственным долгом, совершенно независимо от того, как он к
этому относится, — то не знаю, как отрицающий «заблуждающуюся совесть» найдет решение в этой
ситуации. Ведь ссылаться на государственный порядок и salus publica* совершенно недостаточно. Ибо
то, что государство существует как власть, для которой важно выполнение ее требования, а не
внутренние переживания субъекта, от которого оно ожидает выполнения этого требования, само по себе
еще не есть нравственное требование к нему. И даже если бы вокруг этого человека стояли все
объективные земные и неземные силы и обратились к нему со своими притязаниями, — ведь
осуществить их надлежит ему и, для того чтобы его действия носили нравственный характер, они
должны исходить от него, представлять собой коренящееся в его бытии долженствование; то, что
приходит в качестве требования извне, пусть даже это внешнее идеально и ценно, может служить лишь
материалом подлинно нравственного долженствования и должно быть легитимировано им как
нравственное для него самого. На этой основе, не допускающей компромисса или уступки, я тем не
менее считаю, что упомянутый антимилитарист морально обязан нести военную службу, хотя его
субъективно-нравственное сознание ее и не признает. Ибо индивидуальность, которая живет в форме
долженствования, ведь не есть антиисторическая, свободная от материала, состоящая лишь из так
называемого-
==169
*
Общественное благо (лат.).
«характера» личность. Она определена и тем (или включает это в себя как неэлиминируемый момент),
что данный человек — гражданин определенного государства. Все, что его окружает и что пережито
им, сильнейшие влечения его натуры и поверхностные впечатления, — все это формирует
протекающую жизнь личности и из всего этого вырастает как действительность, так и долженствование.
«Не только врожденное, но и обретенное есть человек» (Гёте). Извне человеку может быть предъявлено
лишь требование нести военную службу; то, что выполнение этого требования — его долг, одобряет ли
он его или нет, происходит из совершенно необозримого, не подлежащего разъединению вхождения
государственно-национальных сил и ценностей в его индивидуальное существование, из которого
поэтому долг нести военную службу может подняться как чисто объективная надстройка или
пристройка к его действительности. Знает ли он об этом долге, признает ли, отрицает ли его, для этого
столь же безразлично, как для действительности его существа, правильно или неправильно он о ней
судит. Для краткого выражения обычной практики достаточно, конечно, объявлять военную службу
нравственным долгом «потому, что государство ее требует». Однако для последнего вопроса этики,
происходящего из подлинной ответственности человека, этого недостаточно. Здесь это требование
государства действует лишь поскольку принадлежность к государству настолько вошла в
действительное бытие или жизнь индивида, что долженствование, в качестве которого идеальноэтически проходит эта жизнь, включает в себя выполнение этого требования, — но тогда требование
совершенно независимо от всего субъективного.
Решающим является, однако, что индивидуальная жизнь не есть нечто субъективное; не теряя какимлибо образом своего ограничения данным индивидом, она в качестве этического долженствования
абсолютно объективна. Ложное срастание индивидуальности с субъективностью должно быть так же
устранено, как срастание общности с законностью. Благодаря этому понятия становятся свободны для
образования нового синтеза между индивидуальностью и законностью. Если бы по ту сторону жизни и
ее индивидуального течения была устранена установленная общая закономерность без того, чтобы
занявшее ее место полностью носило характер объективной закономерности, мы не увидели бы в нем
соответствующего выражения как идеальной, так и реальной этической действительности. Речь может
идти только об индивидуальном законе, который столь же далек от субъективизма и анархии, как
притязающий
==170
на это общий закон, выведенный из понятийного основания права. Существующее здесь положение
можно представить себе на примере очень распространенного в русском обществе типа. В русской
литературе мы встречаем множество людей — от «Героя нашего времени» до «Санина»* —
отказывающихся от всего объективного, от всякой фактической связи, от всякого подчинения высшему
и всеобщему; жизнь этих людей на всем ее протяжении чисто индивидуальна, но их сознание и воля
очень редко подчинены индивидуальному затону. Чувствуя себя вправе отвергать все объективное,
значимое вне их индивидуальности, они оказываются по другую сторону той альтернативы, о которой
говорит Кант и вся общерациональная мораль: в беспомощности, которая грозит индивидуальности, как
только она становится просто субъективностью.
Раньше я показал, что общий этический закон, даже в его высшей формальной заостренности в качестве
категорического императива, может быть направлен только на отдельное, твердо очерченное своим
содержанием действие. Соответственно этому содержанию (которое, конечно, не обязательно должно
быть осуществлено, но может быть только интенцией доброй или злой воли) действие получает от
стоящего над ним закона его понятийно подтверждаемую оценку. Значимое и решительно суггестивное
в этом суждении — объективность, которую оно придает этической области, столь легко
воспринимаемой как колеблющаяся и сомнительная, сколь только субъективно определенная.
Поскольку ее регулятивы исходят не из неконтролируемой глубины субъекта и совершенно не связаны
со скользящим, понятийно едва фиксируемым течением жизни, здесь решительно и решающе
выступает объективность нравственного определения. Так же как в теоретической области
общезначимость познания свидетельствует лишь о том, что оно объективно истинно, здесь моральная
общность значимости и признания сводится к объективному значению и конфигурации содержаний
жизни. Под «объективным» я понимаю, конечно, не отношение к чему-либо внешнему, а то, что
факторы этического поведения — импульсы и максимы, внутренние движения и ощущаемые
последствия — фигурируют в качестве объективных элементов, представляющих фактическое
содержание, из которых логически следует отношение к высшей обязательной норме. Значение и
отношение практических содержаний, идейно обособленных от индивида, в котором они реа-
==171
*
Герой одноименного романа М.П. Арцыбашева (1907). — Ред.
лизованы, отпускают от себя нравственную необходимость определенных типов поведения. Так как это
с понятийной необходимостью относится к каждому, в котором существуют условия для этого, то
следующее заключение представляется оправданным: там, где общезначимость закона непосредственно
ощущается, представляется логически возможной или действительной, это знак того, что данный закон
вывел эту необходимость из предметных содержаний практического мира. Если связь практического
закона с возможной или действительной общностью на первый взгляд как будто свидетельствует о
подавлении одного многими, нивелировании особенного типическим, то в основе этого не должна
лежать социальная — или, как Шлейермахер определяет это у Канта: политическая — мотивация;
напротив, условия и содержания практики поднимаются до идеальной, понятийно выражаемой
самостоятельности по ту сторону их индивидуальных носителей, и логика морали развивает из них те
формы, в которых должны проходить эти содержания. Рассмотренная таким образом общезначимость,
требуемая категорическим императивом для максимы отдельного действия, есть лишь симптом или
знак постижения того, что действие «правильно» в чистом объективном смысле его содержания. Таков
смысл того, что Кант объявляет свою формулу значимой не только для всех людей, но и для всех
возможных разумных существ. Императив, значимый для всех людей, имел бы в последней
метафизической абсолютности лишь индивидуальное значение, ибо человечество есть индивидуальное
образование. Только если он объективен, он действительно надиндивидуален. Остается, правда,
проблематичным, имеет ли право на существование кантовское отождествление объективности и
соответствия разуму и не есть ли этот предположительно не человечески обусловленный разум вполне
человеческий и исторический. Однако, оставляя это в стороне, совершенно ясно, к какой
принципиальной практической установке, являющейся одной из великих бесконечно значимых позиций
духа, относится это этическое определение, которое исходит из надиндивидуального, поднятого над
жизнью объективного содержания действования. В своей также принципиальной противоположности
оно является убеждением, которое карает деяние потому, что оно по своему содержанию относится к
караемым в принципе деяниям, но не того, кто его совершил и есть лишь сам по себе безразличный
носитель караемого деяния; таково же убеждение в области педагогики, которое придает все значение
усвоению учебного материала, тому, чтобы воспитанник
==172
обладал известной суммой объективных знаний, тогда как его «образованию» как совершенствованию
духовного жизненного процесса, для которого все обучение — вне его технической необходимости —
лишь средство, внимание не уделяется; таково и убеждение в области медицины, согласно которому к
болезни применяют догматически предписанные средства, рассматривая ее как вычлененную из
постоянно-живой связи всего тела в качестве строго определяемого образования, а не в ее связи с
организмом в целом, с функциями которого она связана, — следовательно, лечат болезнь, а не
больного. Разумеется, такое изолирующее объективирование содержаний жизни, придающее им для
себя осмысленную самодостаточную вещественность, есть необходимая стадия в развитии культуры.
Она позволяет, быть может, недоступные на другом пути познание и специальную обработку важных
областей. Однако столь же необходима и последующая стадия: растворение вновь этих застывших, как
бы субстанциализированных овеществлении в текучие отношения, в общие функциональные связи
единства жизни, к которому они относятся. Теперь возникает задача: познать и выработать в этом более
флуктуирующем, более богатом проблемами, содержащем в себе собственно необозримые факторы
способе созерцания чистую и прочную объективность, которую можно требовать, и обрести в
историческом развитии разве что лишь посредством отдельного обрамления и понятийного
фиксирования этих вещественных содержаний, — это несомненно является одним из самых
всеобъемлющих и глубоких мотивов мировой истории духа.
==173
Это определяет весь изложенный здесь поворот от морали рационального общего закона к морали
индивидуального закона. Я не отрицаю величие, силу и историческую необходимость этической
ценности, которая подчиняет объективному закону чистое практическое предметное содержание,
представленное в безграничном множестве людей и независимое от характера их индивидуальной
жизни, вневременное в жизни или противостоящее ей, — объективно отдельное объективно всеобщему.
Не идет здесь также речь о прогрессе от теоретически несовершенного к теоретически более
значительному; достигнута, что соответствует сущности философии и особенно этики, известная стадия
в истории духа, для основной настроенности и центральной установки которой одно толкование
генетического смысла и нравственного права является более соответствующим, «более истинным», чем
другое. Логическая доказуемость распространения ценности объективности на долженствование,
как на форму, в которой протекает индивидуальная жизнь, здесь во внимание не принимается. Но я не
вижу и логического основания, почему полная объективность не может быть присуща закону,
рожденному из собственной целостной жизни того, для кого он значим. Данность этой индивидуальной
жизни есть посылка столь же строгого и возвышающегося над всяким субъективным произволом
следования долженствованию; лишь количественное выражение этой объективности состоит не в
значимости для любого числа жизней, а только именно для этой индивидуальной жизни.
Своего рода аналогией можно считать индивидуальный закон в, так сказать, морфологической связи
внешнего и внyтpeннего начала в человеке. Мы даже проблематично не знаем oбщего закона, который
позволил бы вывести из какого-либо данного внешнего начала необходимость определенного
внутреннего закона как его функцию. Тем не менее мы уверенно чувствуем, что то и другое не
