дана не terminus ad quem, а только terminus a quo,

движущимся вместе с самой жизнью идеалом ее самой.

Такая витализация и индивидуализация этоса настолько чужды эгоизму и субъективизму (что

полностью противоречит всем мыслительным соединениям, право которых я отрицаю, и их наивному

догматизму), что они не только не приносят никакого ослабления нравственных притязаний, а

напротив, скорее ограничивают область «смягчающих обстоятельств». Многие наши деяния, которые,

рассмотренные изолированно, могут считаться простительными грехами, обретают свое полное

значение, когда нам становится ясно, что к этому нас побуждало все наше существование, и что они

определят, быть может, все наше существование в будущем, — критерий, который может относиться

только к дан

==179

ной индивидуальной жизни и при обобщении ее с другими, не полностью тождественными моей жизни,

совершенно бессмыслен. И далее: мы ответственны не только за то, что повинуемся или не повинуемся

существующему закону, но уже за то, что этот закон для нас значим, ибо он значим для нас только

потому, что мы являемся этими определенными людьми, бытие которых посредством каждого

совершенного деяния как-то модифицируется и тем самым в каждый момент модифицирует

ускользающий от него идеал долженствования. Скудную, в сущности, мысль Ницше: можешь ли ты

желать, чтобы это твое деяние повторялось бесчисленное число раз, — я заменяю следующей: можешь

ли ты желать, чтобы это твое деяние определило всю твою жизнь? Ибо, что оно это совершает,

становится несомненным, как только мы отказываемся от разделения жизни на не связанные друг с

другом «действия». Такое развитие долженствования соответствует развитию теоретических ценностей.

То, что нам нечто представляется истиной, зависит от всего комплекса признаваемых нами в этот

момент принципов, методов и содержаний опыта, связь которых с новым познанием его легитимирует.

Но как только это произошло, присоединившийся элемент тем или иным образом изменяет прежнее

состояние, и редко чисто количественно; этот новый элемент будет, вероятно, содержать какие-либо

определения наряду с теми, которые привели к его принятию посредством упомянутых критериев, и эти

определения, поскольку он принят как целое, будут считаться истиной и модифицировать тотальность

истины. Таким образом, следующее, ищущее свою легитимацию положение найдет область критериев

изменившейся. В принципиальной формулировке это означает каждая признанная истина изменяет

условия, исходя из которых она сама была признана истиной. Это относится и к развитию

долженствования в нашей жизни. Как только что-либо возникает в качестве нравственного требования,

сформированного в ходе нашей жизни в соответствии с ее проходившим до этого течением,

масштабами, содержаниями, это течение перестает быть прежним и предъявляет следующему моменту

этической жизни другие условия возникновения и значимости, отличные от тех, при которых возник и

достиг значимости только что модифицированный момент. Это, конечно, создает трудности в

этическом решении; по сравнению с ними решение такого рода настолько же легче при господстве

общезначимого закона, раз и навсегда твердо устанавливающего определение норм, как ориентация

жизни при патриархальном деспотизме по сравнению с ориентацией ее при автономии свободного

человека. По мере того как изменившееся формирование жизни выступает в

==180

качестве долженствования, по мере того как абсолютность требования становится в этом смысле

исторической, а историческое — абсолютным, строгость норм уходит глубоко под тот пласт, в котором

этика до сих пор искала ответственность человека, искала ответа на вопрос, действует ли он

соответственно принятому долженствованию. Теперь этого недостаточно, ибо долженствование есть

наша собственная жизнь (под категорией идеальности) и, так же, как это происходит под категорией

реальности, каждый момент прожитой до сих пор жизни участвует в формировании, в обусловленности

каждого актуального долженствования. В кантовской этике долга человек ответствен только за свои

действия Долг ему дан, он находит его как нечто незыблемое, чему он следует или не следует,

содержание которого не подчинено его решению. Тем самым с него снимается значительно более

тяжкая ответственность за то, что он вообще делает это своим долгом. Логика категорического

императива, которой надо только следовать, освобождает от творческого момента нравственного с его

опасностями и ответственностью. Вследствие того что Кант рассматривает действие только с точки

зрения ценности его замкнутого в себе, направленного только на себя содержания (ибо его

исключительная оценка убеждения также совершается в атомистической концентрации в действие),

целостность жизни становится суммой дискретных единичностей. Поскольку это все-таки не

удовлетворяет ощущаемую ею действительность жизни, ибо ее непрерывное единство стремится как-то

проявиться, она неизбежно отходит в «чистое Я», в точку или функцию содержания, по ту сторону

изменения и многообразия. Чистое Я — коррелят картины жизни как простой последовательности

отдельных действий, каждое из которых составляет тотальность, несущую за себя ответственность.

Этому противостоит мое понимание, которое не делит жизнь на Я как пустой процесс и на отдельные,

полные содержания действия, а видит форму ее единства непосредственно в том, что она выражает себя

в меняющихся содержаниях или, вернее, в переживаниях и свершениях. Поэтому жизнь в целом несет

ответственность за каждое действие, а каждое действие — за всю жизнь, содержания в качестве

пережитых непрерывны, ибо каждое из них есть лишь вершина, до которой в данный момент поднялась

жизнь. Наряду с operari sequitur esse* значимо также esse sequitur орегаri**. Каждое действие оказывает

воздействие на — более не определяемое — основание, из которого наши

*

Бытие следует за действием (лат.). ** Действие следует за бытием (лат.).

==181

действия вообще поднимаются. Поэтому уже в долженствовании каждого отдельного действия

заключена ответственность за всю нашу историю.

Этим завершается образ непрерывности жизни в ее обеих, представленных здесь координированными,

формах. Если, как я указывал, жизнь характеризуется тем, что она как целое есть и ее отдельный

момент, и несравненность ее единства состоит именно в том, что полная противоположность этих

моментов по своему содержанию не препятствует им представлять жизнь личности во всей ее полноте,

в том, что каждое наше действие есть «жизнь», — то обусловливающее присутствие всего прошедшего

в актуальном долженствовании есть лишь другое выражение этого. И также только другое выражение,

простирающееся в иное измерение, есть то, что мы в каждом отдельном долженствовании,

противостоящем нам как сформулированный закон, чувствуем: так нам надлежит вести себя в данном

случае, ибо мы в качестве людей в своей целостности должны вести себя определенным (хотя он и не

может быть формулируемым) образом. В долженствовании также целое определяет часть, живет в

части. Такой индивидуально-всеобщий закон, вероятно, не может быть фиксирован в понятиях, этого

достигают лишь отдельные предписания, возникающие при столкновении с отдельными данностями и

ситуациями. Однако поэтому закон индивидуального этического тотального поведения не менее значим

и действен, чем его подобие в области действительности: он определяет особый стиль и ритм личности,

ее манеру поведения, которая превращает каждое ее проявление, вызванное факторами данности, в

нечто неповторимое, ей присущее. Хотя мы никогда не схватываем это в чистом выражении, а

обнаруживаем лишь в материально-отдельном поведении как его способность формообразования, мы

знаем, что в этом заключено глубочайшее назначение бытия индивида. Что целостность

долженствования индивидуальной личности полностью каждый раз определяет должное для нее, есть

лишь этическое выражение того, что жизнь в каждый данный момент есть ее целостность. Таким

образом учитывается все многообразие этических ситуаций и эволюций, а также единство, постоянство,

следствие нравственного требования, — все то, чего этика общих законов предполагала достигнуть

лишь в механическом, сохраняющемся во времени постоянстве некоторых содержаний в области

нравственных ценностей (и даже форма общего закона есть в этом смысле содержание и должна

перейти в таковое).

Следовательно, на основе того, что индивидуальный закон (впрочем, называть ли то, что здесь имеется

в виду, этим или

==182

каким-либо иным словом, безразлично) вообще поворачивает направление долженствования, ведет его

не от содержаний жизни, а от процесса жизни, он расширяет нормативное требование как бы в двух

измерениях, выводя его за пределы области, которую отвел ему Кант и в сущности вся моральная

философия. Все меняющееся, по своему смыслу единичное, скользящее в непрерывности жизни без

определенных границ, не поддающееся как подчинению предсуществующему закону, так и

понятийному сублимированию в общий закон, — над всем этим теперь возвышается долженствование,

так как оно само есть жизнь и сохраняет форму ее непрерывности. Именно потому, что требование не

противостоит жизни как застывшее, раз и навсегда данное, все, что мы когда-либо делали и что должны

были делать, есть условие, при котором наша этически-идеальная жизнь поднимается до вершины

должного. Подобно тому как удар пульса живого существа обусловлен всеми ударами его пульса в

прошлом, ничто не может быть потеряно и в этом процессе, который делает ответственными за все то,

чем мы когда-либо были, что мы когда-либо делали и должны были делать, не только деяние, но и

долженствование каждого мгновения. Этим завершается наконец дифференцирование, как бы

освобождение элементов, о сплаве которых в этике Канта так много говорилось на этих страницах: что

индивидуальным может быть только действительное, а не идеально-нормативное, а законным только

общее, а не индивидуальное, — таковы связи, расторжение которых было совершено на этом длинном

пути, для того чтобы связь индивидуальности и законности могла осуществиться.

Примечания

1

Более ранние варианты 11-IV глав вышли в «Логосе». II глава лишь расширена и мало изменена, тогда

как обе последующие, хотя и сохраняющие основные мотивы, должны рассматриваться как новые

работы. Решающее же здесь то — в публикации отдельных глав это не могло проявиться, — что все они

объединены метафизическим понятием жизни, изложенным в первой главе, и проявляют свой

последний смысл как части его возможного раскрытия.

2

Присутствие смерти в жизни может служить символической мотивировкой — наряду с другими —

того, что не существует несомненного права называть Божество «живым». Пусть даже это прекрасное и,

быть может, неизбежное представление, в своей последней основе оно не менее антропоморфно, чем

представление о старце, гуляющем в час вечерней прохлады по райским кущам. Его мыслят живым,

потому что это представляется единственной возможностью общения с ним. В

==183

конце концов жизнь или одушевленность — специфический вид существования, и мыслить ее

«высшей» и рассматривать все вообще сущее исключительно с точки зрения альтернативы чисто

материального и живого-одушевленного, просто потому, что мы, люди Земли, другого не знаем,

представляется мне ограниченностью, последняя сублимация которой заключена во всех тех

метафизиках, которые провозглашают абсолютным «дух» или «жизнь». Конечно, мы бы ничего не

выиграли, определив Бога как сверхживое: даже самая осторожная попытка позитивного определения

превышает права нашего мышления. Но ничто не препятствует нам, более того, все дает нам право

удалить от абсолюта ограниченность понятия жизни и души, невзирая на то, что она является границей

всей нашей возможности. Даже попытка найти нечто, освобожденное от этой ограниченности, в

понятии «ценности» не привела бы к более оправданному определению божественного абсолюта, ибо

реализация ценностей без такой основы, как жизнь, душа, дух, представляется мне просто словом.

Более удовлетворяющей можно было бы считать шеллинговскую абсолютную «индифференцию», если

бы он сразу же не дал ей распасться на полюсы «природа» и «дух» и не заключил бы ее тем самым

опять в альтернативную узость нашего случайного опыта. Большего как будто достигает Спиноза,

придавая Богу бесконечные атрибуты, из которых постигаемы только два — мышление и

протяженность. Однако он понимает их как реальные определения божественной природы, что в

последовательном пантеизме лишено противоречия, но в применении к трансцендентному Богу

означало бы антропоморфизм. Отрицательная теология мистики в этом отношении более свободна и

глубока, чем вся предшествующая и последующая догматика и философия религии.

3

Это, разумеется, чисто спекулятивная мысль,