подобно сказанному раньше о «жизни» Бога; однако вся

эта область настолько темна для нас, — уже то, как из организованности материи могла подняться

душа, настолько безнадежно непостижимо, что спекуляция может претендовать здесь на терпимость.

Правда, такое право обосновано лишь в том случае, если речь идет не о чисто интеллектуальнокомбинационной игре мыслей. Спекуляция может быть символом, даже неотчетливым и отдаленным,

внутренней данности, направленности, созерцания, субъективным выражением бытия, которое в

качестве такового есть какая-либо объективность, а не просто произвол.

4

Здесь следует особо подчеркнуть, что конечная цель всех этих понятийных синтезов — не реальное

значение идеи бессмертия. Это метафизическое острие имеет здесь лишь эвристический смысл —

сделать прозрачной структуру идеально синтезированных в нем элементов сущности и ценности. С

идеей бессмертия как утверждаемой, доказанной, модифицированной, опровергаемой, для большинства

современных людей связан только антикварный интерес; о праве или неправе как этой, так и

противоположной точки зрения дискуссия здесь вестись не будет. Однако если мысль о бессмертии —

только образ фантазии, ее мотивы и основа находятся в области реального, и эти элементы

упорядочиваются необычным образом именно в идею бессмертия. Они позволяют поэтому

производить, исходя из этой идеи, анализы и синтезы, высшая просветительная ценность которых

==184

заключается не в самом воображаемом фокусе, а в свете, падающем из него на более сущностные

душевные и метафизические факторы.

5

Формы нашего мышления во всяком случае не допускают ничего другого. Мы вполне можем себе

представить, что мира вообще нет; но если есть бытие, то его исчезновение в ничто мы так же не можем

себе представить, как его возникновение из ничто. И вера в то, что Бог сотворил мир во времени, не

может не исходить из того, что Бог должен для этого быть. Если Он существует от века, то есть

невозникшее бытие, которое в принципе могло бы быть и бытием мира; если же утверждать, что «Он

создал сам себя», то дерзкая воля мстит за желание проникнуть с помощью наших человеческих

понятий в недосягаемую область абсолютной немыслимостью такого выхода, сколь ни применим он

поэтически. Определенность бытия не может подчинить нас; но если сущее вообще положено, то факт,

определяемый нами абстрактным понятием бытия, для каждого ясного мышления (правда, только для

нашего мышления) несомненно основан на невозникновении и непреходящести. Энтропии бытия не

существует.

6

Кант очень хорошо понимал невозможность санкционировать долженствование содержанием долга.

Но он настолько подчинен категории цели, что пытается совершить смелый поворот и превратить

нравственность, соответствие долженствованию в целом, в конечную цель жизни. Одно то, что он вновь

связывает ее с рационализмом «общего» закона, делает освобождение нравственного от каждого

характера как средство иллюзорным. Ибо оно вновь становится только средством конечной цели: для

того чтобы помочь обрести существование логизированному, рационально закономерному миру. С

точки зрения этого последнего мотива и категорический императив не категоричен действительно, а

зависит от того, хотим ли мы или должны ли мы иметь логический мир, ибо категорический императив

легитимирован только как средство этого мира — совершенно так же, как истинность кантовской

теоретической априорности обусловлена тем, что мы признаем значимость опытного знания, и

становится несостоятельной, как только мы по каким-либо причинам или без всяких причин отказываем

этому знанию в признании. И здесь тот факт, что действование по своему индивидуальнонравственному содержанию бесчисленное множество раз подчиняет нас более высоким, более общим

целям, заставляет нас подчинить долженствование как таковое той далекой идеальной цели и

обосновать его сущность, исходя из этого подчинения, т.е. чего-то ему трансцендентного. Этические

принципы делятся в зависимости от ответа на вопрос, выходит ли долженствование в качестве

этического из жизни или приходит к жизни, — последнее утверждает также «мораль разума». Ибо

понятием «автономии» она скрывает только свою предпосылку, что разум нашей самости есть как-то

трансформированная в нас, представляемая нами логика содержаний, которая идеально или

метафизически в свою очередь автономна, т.е. находится вне этой самости, которой она предписывает

свою «конечную цель».

==185

00.htm — glava06

Проблема судьбы

П

ечальным фактом является то, что философия, по собственному и по общему мнению

притязающая на истолкование жизни в целом и ее глубин, почти не касается некоторых

могущественных сил жизни. Кто превзошел в постижении любви Платона и Шопенгауэра, давших к

тому же весьма односторонние ее толкования? Если бы предмет философского исследования

соизмерялся с приходящими от самой жизни формой и могуществом, то теория и метафизика любви

считались бы, по крайней мере, столь же важными, как теория познания или метафизика искусства.

Этим странным фактом объясняется то, что мы не задаемся вопросом о «переживании». Что означает

это особое отношение жизни к вещам и событиям, посредством коего они, так сказать, растворяются в

жизни, ассимилируются ею, тогда как целью его, в отличие от познания, оказывается не образ и

представление, но сами моменты жизненного процесса? Эти проблемы никак не решить средствами

одного психологического анализа. Но то, что подобные душевные события, как любовь и переживание,

наделены действительным бытием, требует философского толкования — если философия вообще хоть в

каком-то смысле притязает на «жизненную мудрость».

В не меньшем пренебрежении оказалось и понятие судьбы. Правда, с тем отличием, что тут чье бы то

ни было понимание сразу высвечивает проблематичность объективной — не только психологической

— структуры нашей жизни. Тут мы сразу понимаем (как и в случае любви и переживания), насколько

не вписываются в категории «теории» и «практики» жизненные проблемы (даже если эти категории

применяются к чувствам и эстетическим ценностям). Поэтому мое толкование понятия судьбы можно

расценивать как скромную попытку подойти к таким жизненным явлениям, которые должны были бы

стать высшим предназначением философии.

==186

Такое пренебрежение со стороны философии не является чисто случайным, но основывается на

отрицательном отношении важнейших типов философии — идеализма и пантеизма к понятию судьбы.

Идеализм выводит мир из субъекта, духовные формы которого целиком обусловливают познаваемый

образ мира. Вся практическая жизнь ставится в зависимость от абсолютной ответственности и

безграничной свободы субъекта. Для всего превосходящего, стоящего над его волей, да и вообще над

понятием субъекта, как это очевидно в случае судьбы, в идеализме не находят должного места.

Пантеизм, со своей стороны, растворяет все индивидуальное в единстве бытия, не принимая во

внимание ни в одном пункте особо направленную на него интенцию происходящего в космосе, а

потому им не затрагивается индивид, который ощущается нами как другой составной элемент понятия

судьбы. Наконец, рационализм (а какая систематическая философия, будь она стократ

волюнтаристской, не является по сути своей рационализмом?) противостоит моменту непостижимого,

неразрешимого, затемненного во всяком, даже счастливом уделе, пока он вообще воспринимается как

«судьба».

Здесь легко распознать предпосылки того, что составляет внутреннюю структуру понятия судьбы.

Прежде всего, эта структура требует субъекта, который содержит в себе либо представляет тенденцию

или требование, обладающее значением само по себе, независимо от всяких «событий». Без

генетической связи с этой собственной направленностью субъекта возникают и протекают разного рода

события. Они побуждают субъекта или ему препятствуют, прерывают его движение или связывают его

с чем-то далеким, оттеняют отдельные его стороны или оказывают на него решающее воздействие в

целом. Тем самым чисто причинные процессы обретают смысл в своей соотнесенности с субъектом, так

сказать, задним числом становятся телеологиями, т.е. судьбами. Поскольку их истоки совершенно

случайны для внутренне и осмысленно обусловленного потока нашей жизни, а свое значение они

получают лишь в некотором отношении, при витальном включении в жизнь — пусть даже негативном и

разрушительном, — то от того, что мы называем судьбой, неотделим характер «провидения». Но это

отражает только самую поверхность понятия судьбы. Ведь в последнем находит выражение и прежде

всего присущая человеку способность ассимиляции: идущие своим объективным путем события в то же

самое время составляют определяющие моменты его жизни, получают смысл от его субъективнос

==187

ти. От нее у них позитивное или негативное предназначение, хотя сама эта жизнь, с другой стороны,

получает от этих событий свое направление и свой роковой характер. Деятельность и страдательность

жизни, которая лишь соприкасается с мировым процессом, становится фактом в понятии судьбы.

Там, где отсутствует хотя бы один из этих двух элементов, там нет и «судьбы», чему доказательством

может служить уже то, что мы не пользуемся понятием «судьба» для описания животного или Бога,

даже когда мы их очеловечиваем. Животному недостает смысла жизни, той идеальной интенции,

которая утверждает себя сверх полагаемого извне, чисто каузального события, но при этом все же

способна ощутить определяющее вовлечение этих событий в нашу жизнь. У животного речь может

идти о жизни вообще, которая, конечно, может побуждаться и тормозиться в своем саморазвертывании,

но она не сопровождается, в отличие от человеческой жизни, идеей особого, реализуемого или нет в

действительности хода событий. Наоборот, для божественного существования нет ничего изначально

ему чуждого, в себе необходимого события. Напротив, все события с самого начала объемлются

божественной сущностью или промышляются его волей. Для него нет ни препятствий, ни

побудительных мотивов, которые он испытывал бы изнутри, нуждаясь в преображении их случайности

в смысл.

Человеческая жизнь всегда двойственна, в ней противостоят друг другу причинность, простая

природность происходящего — и его значение, которое пронизано и одушевлено для человека

смыслом, ценностью, целью. Либо, если посмотреть под иным углом зрения: с одной стороны, мы

преданы космическим переменам и в них включены, но, с другой стороны, чувствуем и выводим наше

индивидуальное существование из его собственного центра, наделенного ответственностью за себя

самого и как бы замкнутой для всего остального формой. Практическое воление есть простейший

способ перехода одного в другое; реже замечают то, что самым отчетливым его выражением является

наша судьба, представляющая собой специфический синтез тех же самых факторов. Только тут речь

идет не об активности, как в случае воли, но, так сказать, о нашей страдательности в потоке жизни,

через которую простейшая фактичность соучаствует во внутренней особенности и микрокосмическом

смысле.

Когда мы говорим о чем-нибудь как о судьбе, то снимается та случайность, которая стоит между

событием и смыслом нашей жизни. Называя это нечто судьбой, мы придаем ему выс

==188

шее достоинство; иногда это ведет к высокопарным злоупотреблениям этим словом. Ибо тут, с одной

стороны, предполагается, будто происходящее вовне как бы притягивает нас к себе, а с другой стороны,

будто наша жизнь обладает столь могущественно захватывающим смыслом, что она способна втянуть в

себя все происходящее. Но уже из данного нами наброска структуры этого понятия становится ясно,

что судьбою является как раз не все то, с чем мы сталкиваемся. Бесчисленные события хоть и касаются

поверхности нашей фактической жизни, но не той ее индивидуально осмысленной направленности,

которая выступает как наше подлинное Я. Конечно, между этими уровнями имеются различные

переходы, но можно все же говорить о некоем пороге судьбы для неких квантов значимости события,

которые способны способствовать или препятствовать осуществлению идеи нашей жизни.

Встреча со знакомым на улице остается в области случайного; даже в том случае, если мы встретились с

тем, кому как раз хотели написать, что делает эту случайность «удивительной», так как придает ей

отпечаток осмысленности. Но без определенной связи с телеологией жизни эта встреча все равно

случайна. Тем не менее, если эта встреча станет исходным пунктом решительных жизненных перемен,

то это стечение обстоятельств получит имя судьбы, а тем самым подпадет под новую категорию:

событие на периферии нашей жизни станет принадлежать позитивной или негативной телеологии,

единству смысла индивидуальной жизни.

То,