труд человечества над самим

собой принесет новые, еще более многообразные формы, в которых личность будет утверждать себя и

доказывать ценность собственного бытия. И если в счастливые периоды это многообразие

упорядочивается в гармонии, то все же противоречие и борьба не являются просто препятствием для

этого труда. Именно они побуждают к раскрытию все новых человеческих сил и ведут к новым

творениям.

==200

00.htm — glava08

Фрагмент о любви

Ч то любовь относится к великим формообразующим категориям сущего — это скрывают и

определенные реальности души, и определенные виды теоретических представлений. Несомненно, что

любовный аффект несчетное число раз смещает и искажает тот образ своего предмета, который должен

признаваться объективным, и постольку общепризнано, конечно, что этот аффект —

«формообразующий»; но он притом явно не может считаться согласованным с другими

формирующими силами духа. Ведь что здесь, собственно, происходит? Теоретические факторы — как

предполагается — вызвали «истинный» образ любимого человека. К нему только присоединяется, как

бы добавляется эротический фактор, одни стороны усиливая, другие вытесняя, все перекрашивая. Итак,

здесь изменяется уже существующий в своей качественной определенности образ, причем его

теоретический уровень не теряется и категориально новое образование не создается.

Эти модификации, которые уже возникшая любовь привносит в объективно правильное представление,

не имеют ничего общего с тем первичным творением, которое показывает любимого человека именно

как любимого. Человек, которого я созерцаю и познаю, человек, которого я боюсь или чту, человек,

которому дало форму произведение искусства, — это всякий раз особое образование. Если за человека,

как он «есть в действительности», мы станем признавать лишь того, кто постигается рассудком, а все

названные модусы будем считать всего лишь многообразными положениями, в которые мы внутренне

ставим эту неизменную действительность, то этим мы обязаны тому преобладающему значению, какое

имеет для нашей практической деятельности именно интеллектуальный образ. Фактически все эти

категории согласованы по своему смыслу, все равно, когда и при каких обстоятельствах они становятся

действительными. И к ним относит

==201

ся любовь, поскольку она творит свой предмет как совершенно самородное образование.

Конечно, в соответствии с временным порядком, человека сначала нужно увидеть и узнать, прежде чем

он станет любимым. Но с этим уже существующим человеком тем самым ничего не совершается,

однако в субъекте творчески созидающей становится совершенно новая категория. Если другой есть

«мое представление», то с тем же правом он есть и «моя любовь» — не такой неизменный элемент,

который бы входил во все возможные конфигурации, включая и конфигурацию «быть любимым», а

любовь бы еще известным образом прилагалась к нему, — но исконное единое образование, прежде не

существовавшее.

Задумайтесь только о том же явлении в религии: Бог, которого любят, именно поэтому — иной бог, чем

тот, у которого были бы все те же свойства, всегда предполагающиеся самим понятием о нем, но

который не был бы любим. Даже если он любим из-за определенных своих свойств или действий, эти

«основания» любви находятся все же в ином слое, чем сама любовь, и они, одновременно с целым его

сущности, восчувствуются в принадлежности к вполне новой категории, коль скоро любовь

действительно наступает, в противоположность категории, занимаемой ими при возможном

ненаступлении нашей любви, даже если в обоих случаях этим основаниям одинаково «верят». Но и в

данном обосновании нет никакой нужды. Экхарт определенно заявляет, что нельзя нам любить Бога

ради того или иного особого качества или повода, но любить его можно исключительно потому лишь,

что он есть именно Он. Это недвусмысленно открывает, что любовь есть категория необоснованная и

первичная.

Она именно такова, поскольку определяет свой предмет в его полной и последней сущности, поскольку

она творит его как вот этот, прежде не существовавший предмет. Как сам я, любящий, есмь иной, чем

прежде — ибо любит ведь не та или иная из моих «сторон» или энергий, но весь человек (что еще не

должно означать видимого изменения всех обычных внешних проявлений), — так и любимый в качестве

любимого есть иное существо, восходящее из иного apriori, чем человек познанный или вызывающий

страх, безразличный или уважаемый. Так только и оказывается любовь абсолютно связанной со своим

предметом, а не просто ассоциированной с ним: предмет любви в своем категориальном значении

наличествует не до нее, не лишь посредством нее. Отсюда только становится вполне ясно, что любовь, а

в более широком смысле — все поведение

==202

любящего как такового — есть нечто совершенно единое, не могущее быть составленным из иных,

обычно наличествующих элементов.

Мне кажется чрезвычайно важным признать любовь (das Liebe) имманентной, я бы сказал, формальной

функцией душевной жизни, функцией, которая тоже, правда, актуализуется идущим от мира

импульсом, но ничего заранее не определяет касательно носителей этого импульса. Это чувство более

полно, чем многие другие, может быть — большинство других, связано с всеохватывающим единством

жизни. Множество наших чувств наслаждения и боли, уважения и презрения, страха и

заинтересованности поднимаются и живут на сильном удалении от той точки, где соединяются течения

субъективной жизни, или, точнее: в которой они, как центре, возникают. Даже там, где мы «любим»

неодушевленный предмет, вместо того, чтобы квалифицировать его как нужный, приятный или

красивый, мы предполагаем центральное, хотя и весьма отличное по силе ощущение, которое он в нас

возбуждает, в то время как эти оценки больше соответствуют периферическим реакциям. В конечном

счете наличие заинтересованности, ощущений, внутренних переплетений наряду с любовным чувством

неверно определять как дифференциацию областей души; напротив, я полагаю, что при всех

обстоятельствах любовь есть функция относительно недифференцированной целостности жизни, а эти

случаи указывают только на меньшую степень ее интенсивности.

Любовь всегда есть рождающаяся из самодостаточности внутренней жизни динамика, которая, правда,

благодаря своему внешнему объекту может быть переведена из латентного в актуальное состояние, но,

в буквальном смысле слова, не может быть вызвана; душа владеет или не владеет ею как последним

фактом, мы не можем обнаружить за нею какого-либо внешнего или внутреннего движущего начала как

чего-то большего, чем причины-повода. В этом состоит глубочайшее основание того, почему

совершенно бессмысленно требовать от нее какого-либо удостоверения ее прав. Я даже не вполне

уверен, что ее актуализация всегда зависит от некоторого объекта; не есть ли то, что называют

томлением или потребностью в любви, глухое беспредметное напряжение, порыв, особенно юности, к

чему-то, что можно было бы любить, — не есть ли это уже любовь, которая движется еще только в

самой себе, в некотором роде — холостой ход любви.

Реальная возможность, априорная заложенность той формы поведения, которая называется любовью,

при определен

==203

ных обстоятельствах позволит наполниться жизнью начальной стадии ее действительности и донесет ее

до сознания как темное общее чувство еще прежде, чем привходящее возбуждение определенным

объектом приведет ее к совершенному проявлению. То, что наличествует это безобъектное, как бы

вновь и вновь обращающееся в себя напряжение порыва — чисто внутренне рождаемый первый слабый

звук любви, но все-таки — уже ее звучание, — именно это является самым решительным

свидетельством, удостоверяющим чисто внутреннюю центральную сущность события любви, часто

скрываемую неясным способом представления; словно бы любовь есть некий род приходящей извне

захваченности или приневоленности (впрочем, и так она может выступить в субъективном или

метафизическом слое), для чего самый подходящий символ — «любовный напиток»; словно бы это не

род так-бытия, определенной модификации и самонаправленности жизни как таковой; словно бы она

приходит от своего объекта, в то время как в действительности она идет к нему.

Но этот внутренне определенный тип и ритм жизненной динамики, каковым представляет себя любовь

(так что человек является любящим, подобно тому как он сам по себе добр или зол, возбужден или

задумчив), имеет свою полярность. Ибо любовь есть то чувство, которое — не говоря о чувствах

религиозных — связано со своим предметом теснее и безусловнее, чем любое другое. С каким накалом

восстает она из субъекта, с таким же и нацеливается на объект. Главное здесь то, что между субъектом

и объектом не оказывается никакой инстанции более общего рода. Если я кого-то уважаю, то это

опосредствуется общим до известной степени качеством досточтимости, которое вкупе со своей

специфической формой плотно прилипает к образу этого человека, покуда я его уважаю. Так в образ

человека, которого я боюсь, вплетаются вызываемый им ужас и его причина, и даже человека, которого

я ненавижу, в большинстве случаев в моем представлении не оставляет причина этой ненависти — вот в

чем одно из различий между любовью и ненавистью, опровергающее тривиальное утверждение об их

формальном тождестве. И несмотря на увещевание Экхарта, все отношение души к Богу чуть ли не

целиком связано с характером его свойств: благостью и справедливостью, властью и отцовской заботой,

— иначе в этом увещевании не было бы нужды.

Но любви свойственно исключать опосредствующее, всегда относительно общее качество своего

предмета, которое, например, и позволило, чтобы возникла любовь к этому предмету, ис

==204

ключать его из уже возникшей любви. Тогда она наличествует как интенция, непосредственно и прямо

направленная на этот предмет, и обнаруживает свою подлинную и уникальную сущность именно в тех

случаях, где она продолжает жить, даже невзирая на недвусмысленное отпадение причины своего

возникновения. Лишь там, где речь действительно идет о чистой любви к Богу, правильна формула

Экхарта, но она правильна для всякой любви, ибо любовь оставляет позади себя все те свойства

любимого, которые послужили ее возникновению. Экстатические выражения любящих, что, мол,

любимый для него—это «весь мир», что «кроме него ничего нет» и тому подобное, означают только

позитивную перелицовку той исключительности любви, с какой она, будучи событием насквозь

субъективным, прямо охватывает свой предмет, точно и без посредников. Насколько я понимаю, нет

другого такого чувства, благодаря которому абсолютная интимность субъекта так чисто приживалась

бы к абсолютности его предмета, причем terminus a quo и terminus ad quem*, при всей непреодолимости

антитезы, так безусловно подчинились бы одному течению, которое нигде не будет расширено

промежуточной инстанцией — даже если такая инстанция первоначально направляла течение и все еще,

к примеру, акцидентально, поддерживает запасной соединительный канал.

Эта констелляция, включая бесчисленные градации между переменчивостью и наивысшей

интенсивностью, формально одинаково переживается применительно к женщине или другу, идее или

вещи, отечеству или Богу. Это должно быть зафиксировано прежде всего, если есть намерение

структурно прояснить более узкое ее значение, появляющееся на почве сексуальности. Беспечность, с

какой в обыденном мнении половое влечение связывают с любовью, выстраивает, быть может, один из

самых обманчивых мостов среди психологического ландшафта, более чем богатого такими

сооружениями. А поскольку это обыденное мнение проникает и в принимающую вид научной

психологию, то достаточно часто возникает искушение представить, что эта последняя попала в руки

мясников. С другой стороны, конечно, нельзя просто отвергнуть существование такой связи.

Наша половая возбужденность существует в двух смысловых слоях. За непосредственно субъективным

состоянием влечения и вожделением, его осуществлением и ощущением наслаждения стоит, как итог

всего этого, продолжение рода. Вдоль по непрерывно передающейся зародышевой плазме течет

*

Исходный пункт и конечный пункт (лат.).

==205

жизнь своим необозримым путем, пронизывая все эти стадии или будучи переносима ими от места к

месту. Как бы ни было недостаточно понятие цели и средства, как бы ни было оно опутано мелочной

людской символикой, несообразной таинственному совершению жизни, мы должны все-таки назвать

эти стадии средством, которым жизнь пользуется в целях сохранения рода, поскольку она уже не

вверяет достижение этой цели некоему