механизму (в более широком смысле слова), но обращается к

душевным опосредствованиям.

Невозможно сомневаться, что из них без скачков развивается и любовь. Ибо ведь ни типичное

совпадение периода полового влечения с периодом пробуждения любви не может быть совершенно

случайным, ни страстный (хотя и не исключительный) отказ от всякой иной половой связи, кроме как с

любимым, и столь же страстное стремление именно к ней не были бы иначе понятны. Здесь должна

существовать генетическая, а не только ассоциативная взаимосвязь. Влечение, направленное

первоначально как по своему общему, так и по своему гедонистическому смыслу на другой пол как

таковой, по мере дифференциации его носителей, видимо, все больше индивидуализирует свой предмет,

стремясь в пределе к его сингуляризации.

Влечение, правда, отнюдь не становится любовью благодаря одной только индивидуализированности; с

одной стороны, эта индивидуализированность может быть гедонистической изощренностью, с другой

стороны, — витально-телеологическим инстинктом подбора подходящего партнера для производства

наилучшего потомства. Но, без сомнения, она создает формальную установку и, так сказать, рамки для

той исключительности, которая составляет сущность самой любви, когда ее субъект обращает ее на

множество предметов. Для меня несомненно, что первый факт или, если угодно, предварительная

форма любви образуется внутри того, что самым общим образом называют «притяжением полов».

Жизнь совершает метаморфозу, принимая и этот образ, гонит свое течение вверх, до уровня этой волны,

как бы независимо не возвышалась ее вершина. Если рассматривать жизненный процесс вообще как

расположение средств, служащих одной цели —жизни, и обратить внимание на простое фактическое

значение любви для продолжения рода, то и она окажется одним из тех средств, которые жизнь готовит

для себя и из себя самой.

И тем не менее: в тот миг, когда это достигнуто, когда естественное развитие стало любовью, дабы

любовь опять стала

==206

естественным развитием, — в этот самый миг картина испытывает превращение; коль скоро любовь

наличествует в этом телеологически-родовом смысле, она уже есть также и нечто иное, потустороннее

этому статусу. Правда, она все еще является любовью, но любовью особого вида, и потому

действительная динамика, естественно развертывающийся процесс жизни существуют теперь ради нее,

а она оказывается смыслом и пределом, совершенно неподвластным этой телеологии, и даже —

поскольку связь тут продолжает оставаться, — в сущности, переворачивает ее: любящий ощущает, что

жизн.ь теперь должна служить любви, она, так сказать, есть тут для того, чтобы пополнять ее ресурсы

своей силой.

Страстная жизнь порождает в себе вершины, которыми она соприкасается со своим иным строем и

которые в момент этого соприкосновения некоторым образом отторгаются от нее, дабы существовать

теперь полномочно, во имя собственного смысла. И тут тоже имеют силу слова Гёте, сказавшего, что

все в своем роде совершенное превосходит свой род. Жизни, всегда в некотором смысле производящей,

свойственно порождать больше жизни, быть больше-жизнью; но ей свойственно также и порождать на

стадии душевной нечто, что есть больше, чем жизнь, быть больше-чем-жизнью. Тут она исторгает из

себя образования, познавательные и религиозные, художественные и социальные, технические и

нормативные, которые представляют избыток сверх процесса жизни и того, что ему служит.

Образуя собственную, соответствующую их предметному содержанию логику и систематику ценностей

и становясь автономными в своих границах областями, они снова предлагают себя жизни в качестве ее

содержания, обогащая и усиливая ее. Но зачастую они затвердевают, образуют запруду и меняют

собственную направленность и ритмику жизни, как тупики, в которых она выдыхается. Эти ряды,

которые должны называться «идеальными», оказываются, таким образом, в неожиданном, доходящем

до противоречия отношении к жизни, которая все же вновь реализует их в себе. Глубиннейшая

проблематика состоит здесь в том, что идеальные ряды в целом происходят от жизни и охватываются

ею. Ибо они выходят из самой жизни, ее подлиннейшая сущность состоит в том, чтобы переступать

себя, творить из себя то, что не есть она сама, творчески противопоставлять свое иное своему ходу и

своей законности.

Мне кажется, что это отношение — как производство, соприкосновение, корреляция, гармония и борьба

—духа к потустороннему для него, отношение, которое все же является фор

==207

мой его внутренней жизни, — эта трансценденция, проще всего обнаруживающая себя в факте

самосознания, самого-себяобъективирования субъекта, есть первичный факт жизни, поскольку она есть

дух, и первичный факт духа, поскольку он есть жизнь. И трансценденция дана не только там, где

духовные содержания кристаллизуются в идеальную прочность; но еще прежде достижения этого

агрегатного состояния жизнь, пребывая в себе самой более плотно, может вырастить из себя, над собой

такие слои, в которые уже больше не течет ее специфически природный, жизненно-целесообразный

поток.

В одном из таких слоев, как мне кажется, и обитает любовь, психологически — в непрерывно

опосредствованной, парящей приподнятости над страстной жизнью и в окружении ее метафизического

смысла, но по своей интенции, самозаконности, саморазвитию — столь трансцендентно ей, как

трансцендентно объективно логическое познание представлениям души или как трансцендентна

эстетическая ценность произведения искусства той возбужденности, с какой его создают или им

наслаждаются. Но более позитивно определить содержательные характеристики любви в этом чистом

само-собой-бытии, чем при помощи прежней попытки отклонить составленность ее из инородных

элементов, — это задача, быть может, неразрешимая.

Отграничить любовь от того слоя, в котором протекает — сексуально направляемая — жизнь, так

трудно еще и потому, что именно любовь отнюдь не изгоняет из своего собственного слоя

чувственность. Часто приходится слышать, будто эротика и чувственность-исключают друг друга, но я

не вижу для этого утверждения никаких оснований. В действительности же исключают друг друга

любовь и изолированная чувственность, полагающая чувственное наслаждение самоцелью. Ибо,

конечно, тем самым, с одной стороны, разрывается то единство, которым окрашено бытие субъекта,

поскольку он любит, с другой же стороны, та индивидуальная направленность, с какой любовь всякий

раз захватывает свой и только свой предмет, сходит на нет в пользу совершенно неиндивидуального

наслаждения, предмет которого может быть репрезентирован, в принципе, чем угодно, а поскольку по

существу своему репрезентировано чем-то другим может быть именно средство, то этот предмет

оказывается всего лишь средством для достижения солипсистской цели, — что, пожалуй, бесспорно

может считаться самой решительной противоположностью любви к этому предмету.

И этим противоречием чревато не только употребление в качестве средства человека, якобы любимого,

но и вообще втор

==208

жение в область любви категории телеологической. Для всех этих трансвитальных царств в некотором

роде печатью и приговором государевым оказывается свобода от связи целей и средств в целом.

Подобно тому как Шопенгауэр то же самое говорит об искусстве, утверждая, что оно «всегда у цели»,

так обстоит дело и с любовью. Даже если она чего-то желает или домогается, она, оставаясь только

самою собой, не может использовать для этого технику целеполагания и приискания средств, т.е.

прием, в плену которого пребывает всякая чувственность, стремящаяся лишь к самоудовлетворению.

Напротив, кажется весьма и весьма вероятным — в пользу этого свидетельствует и физиология, — что

чувственность, как и все другие элементы, изначально укорененные в только-жизни, тоже оказывается

перенесенной через порог подлинной любви; иначе говоря, если подходить к этому с уже затронутой

стороны, в широком русле единого эротического потока пульсирует и эта жила, лишь задним числом,

посредством изолирующих понятий, но не в самой действительности жизни обособленная от других.

Если называть «эротической натурой» такую, где, с одной стороны, уже полностью совершилась

метаморфоза жизненной энергии в самодостаточный, трансцендентный по отношению к только-жизни

слой любви, но слой этот, со своей стороны, витализирован и снабжен кровью всего бесперебойно

поступающего тока жизненной динамики, то имеются эротические натуры, как вполне нечувственные,

так и весьма чувственные. Различия в этой физически-психической данности индивидуализируют

эротику, не затрагивая принципиальной одинаковости ее жизненного решения.

Но вот что она, конечно, совершенно отвергает, так это интерес к продолжению рода. Подобно тому как

любящий человек в качестве любящего порывает со всеми собственно целевыми отношениями,

гедонистическими, эгоистическими, и даже если цель моральна и альтруистична, они могут замыкаться

только на то его состояние, которое есть состояние сущее, не деятельное, — так и родовое целевое

отношение чуждо ему. Он является не промежуточным, но конечным пунктом, точнее, его бытие и

само-чувствие находятся вообще по ту сторону пути и конечного пункта, по ту сторону бытиясредством и обращения-в-средство, подобно содержанию религиозной веры и произведению искусства;

разве что в двух последних случаях оформленность в постоянное образование делает более отчетливой

дистанцию относительно телеологии жизни, чем в случае с любовью.

==209

Потому-то, может быть, и различим трагический обертон в каждом великом влюбленном, в каждой

великой любви, и в последней — тем более внятно, чем полнее отрешилась она от рационального

жизненного процесса, и тем более неизбежно там, где любовь вновь склоняется к нему и смешивается с

ним, как это происходит в семье. Трагедия Ромео и Джульетты обусловлена мерой их любви: этому ее

измерению нет места в эмпирическом мире. Но поскольку именно из него она пришла и ее реальное

развитие должно вплетаться в его условности, она с самого начала обременена смертельным

противоречием. Если трагизм — это не просто столкновение противоположных сил, идей, волений или

востребованностей, но, напротив, если то, что разрушает жизнь, произрастает из некоей последней

необходимости самой этой жизни и трагическое «противоречие с миром» есть в конце концов

противоречие с самим собой, — то, значит, им обременены все обитатели этого слоя, называемого

«идеей». Не то придает трагические черты надмирному или против мира направленному, что мир не

может его вынести, одолевает и, может быть, уничтожает, — это было бы только грустно или

возмутительно; но дело в том, что именно из этого мира, где оно не находит себе места, впитало оно в

себя силы возникновения и существования в качестве идеи и носителя идеи.

И в этом — причина трагических черт у чистой, вырвавшейся из потока жизни эротики: в том, что

возникла-то она именно из этого потока, что наиподлиннейший ее закон исполняется тогда, когда она

производит свое иное, чуждое и даже противоположное себе. Вечная красота Афродиты восстает из

преходящей, развеивающейся пены бурного моря. Беспрестанно производящая, беспрестанно

рождающая жизнь, опосредствующая всякие два гребня своих волн притяжением полов, испытывает

теперь насильственный поворот вокруг оси, в результате которого это притяжение становится любовью,

т.е. поднимается в царство безразличия к жизни, чуждости ко всему ее производству и

опосредствованию. Все равно, оправдано ли это идеей или оправдывает идею; все равно,

восстанавливает ли обратно любовь связь с жизнью и в качестве реальности получает особое значение

для продолжения рода — по собственному ее смыслу, она ничего не знает об этом интересе, она

является и остается той определенностью состояния субъекта, которая необъяснимым, лишь

переживаемым образом усиливается относительно иного субъекта, обнаруживая, что центральна для

себя она сама, а не сохранение и продолжение рода и не надобность произвести некоего третьего.

==210

Но все же пришла она из этой родовой жизни, чем-то вроде самопротиворечия, саморазрушения веет от

любви, коль скоро она как идеальное самостояние отщепилась от родовой жизни в смысловой

разобщенности с нею. Трагическая тень падает на любовь не из недр ее самой — эту тень отбрасывает

родовая жизнь. Своими собственными силами и ради их целесообразного развертывания она

устремляется ввысь, к расцвету любви; но в тот самый миг, когда распускается цветок любви, он

посылает свой аромат ввысь, в сферу свободы, по ту сторону всякой укорененности. Правда, вопрос о

трагедии с разрушением и смертельным исходом не стоит. Однако