необходимым формообразованием всегда следует неудовлетворенность формой как

таковой. Пока жизнь существует, ей нужна форма, но так как она является жизнью, то ей нужно нечто

большее, чем форма. Такова противоречивость жизни: она находит себе прибежище только в формах и

в формы не вмещается, а потому разбивает всякую ей самой воздвигнутую форму. Противоречием это

оказывается только для логической рефлексии, для которой отдельная форма предстает как в себе

значимая, как реально или идеально закрепленный образ, прерывающий непрерывность и стоящий

рядом с другими в понятийной оппозиции к движению, потоку, длительности. Непосредственно

переживаемая жизнь есть единство бытийной формы и ее оставления, она перетекает через любую

оформленность. В отдельно взятый момент времени это предстает как разрушение любой данной

формы. Жизнь является «более жизнью» по сравнению со всем тем, что помещается ею в высеченной и

взращенной ею самой форме.

Пока душевная жизнь рассматривается с точки зрения своего содержания, она всегда выступает

конечной и ограниченной; она состоит тогда из идеальных содержаний, которые приобрели жизненную

форму. Но процесс идет далее этого содержания. Мы мыслим, чувствуем, желаем того или этого — всех

этих четко установленных содержаний. Логически, в каждый момент реализуется нечто определенное и

определимое. Но в переживании содержится и нечто иное, несказуемое, неопределимое. Мы ощущаем

его во всякой жизни, ибо она больше любого приданного ей содержания, она веет над ними, и каждое из

них видится ею не только изнутри (как в случае логического описания содержания), но также извне, из

того, что стоит по ту сторону этого содержания. Включив такое содержание в форму жизни, мы

получаем ео ipso нечто большее, чем это содержание.

Этим открывается другое измерение трансценденции жизни, где она выступает не как «более жизнь»,

но как «более-чем

==22

жизнь». Происходит это повсюду, где мы называем себя творцами. Не только в смысле особой редкой

индивидуальной одаренности, но в общепонятном смысле: когда воображение творит содержание,

наделенное собственным значением, логической связностью, правомочностью или неизменностью,

независимыми от создавшей это содержание жизни. Эта самостоятельность сотворенного не больше

противоречит происхождению из чистой творческой способности индивидуальной жизни, чем

появление самостоятельного потомства ставит под сомнение наличие родителей. Подобно тому как

порождение самостоятельного, независимого от родителей существа имманентно физиологической

жизни и характеризует ее как таковую, точно так же на ступени духа имманентно жизни порождение

самостоятельных смысловых содержаний. Самым показательным для жизни является то, что наши

представления и знания, ценности и суждения в своей предметной рациональности и исторической

действенности целиком выходят за пределы творческой жизни. Трансцендирование жизнью своей

актуально ограниченной формы проходит на ее собственном уровне — «более жизни», — в чем

заключается ее непосредственная сущность. С другой стороны, Трансцендирование на уровне

предметного, логически автономного содержания наделено уже не витальным смыслом, но

неотделимым от него смыслом «более-чем-жизни». Он составляет сущность духовной жизни. Это

означает только то, что жизнь является не просто жизнью: не переставая быть собою самой, она

образует более широкое, широчайшее понятие абсолютной жизни, охватывающее относительное

противоречие между жизнью в узком смысле и освободившимся от жизни содержанием.

Можно считать это определением духовной жизни, что она создает нечто, существующее по

собственному праву и закону. Такое самоотчуждение жизни, то, что она противостоит себе в

получившей самостоятельность форме, выглядит как ее противоречивость и несовершенство, но только

там, где между внутренним и внешним проводится недвижимая граница, словно речь идет о двух

независимых субстанциях, а не о непрерывном движении. Только пространственная символика нашего

способа выражения разлагает это единство в каждой его точке на противоположно устремленные

направления. Но тогда жизнь предстает как постоянный выход субъекта в ему чуждое или как творение

чего-то ему чуждого. Последнее тем самым не субъективируется, но застывает в своей

самостоятельности, в своем «более-чем-жизнь-бытии».

==23

Абсолютность этого инобытия всячески ослаблялась, опосредствовалась, делалась проблематичной с

помощью идеалистического тезиса «мир есть мое представление». Из него выводили невозможность и

иллюзорность подлинной трансценденции. Однако абсолютность этого иного, этого «более», которое

создается жизнью или в ней пребывает, есть именно формула и условие жизни. Она изначально есть не

что иное, как выход за собственные пределы. Во всей своей остроте дуализм не противоречит единству

жизни, но является способом существования этого единства. В волевой жизни крайним выражением

этого является молитва: «Господи, да свершится воля Твоя, но не моя». Логически это кажется полной

путаницей: я хочу чего-то, и в том же самом акте воли я желаю, чтобы этого не было. Такая видимость

исчезает вместе с пониманием того, что жизнь здесь (как то было ранее в областях теории и творчества)

возвышается над самой собою в форме автономного образования. При этом она остается собою и в

каждом таком волении узнает саму себя. Тут не имеет значения, совпадают ли по содержанию низшая

и высшая ступени: на первой воля всегда «моя», на второй я желаю ее исполнения из нее самой. Там,

где процесс изначально предстает как трансценденция, а воля трансцендентного ощущается как своя,

трансценденция ярчайшим образом открывается как имманентное жизни бытие.

Это характеризует одну из важнейших проблем современного мировоззрения. Человек всегда осознавал

наличие неких реальностей и ценностей, объектов веры и могущества. Они не помещались в кажущемся

твердо установленным для них пространстве, заполняемом их непосредственно воспринимаемой

автономной субстанциальностью. Такое сознание обретало уверенность в себе только путем наделения

их особым существованием по ту сторону жизни. Здесь они казались чем-то резко от нее отделенным,

ей противостоящим, оказывающим на нее воздействие, пусть и неизвестно каким образом. Против

такой наивности выступило критическое Просвещение, не признающее для субъекта никакого

потустороннего, помещающее все в границы субъективной непосредственности. Иллюзией было

объявлено все то, что претендовало на застывшую самостоятельность. Это было первым шагом великой

тенденции в истории духа: все то, что полагалось в собственном существовании вне жизни и приходило

к ней оттуда, должно было резким поворотом оси вернуться в саму жизнь. Но так как жизнь

улавливалась как абсолютная имманентность, то все подлежало — при множестве оттенков —

субъективации, отрицанию

==24

потусторонней формы. Не замечали того, что уже такое ограничение субъекта зависимо от

представления о потустороннем, — лишь из последнего выводима сама граница, в которую заключается

жизнь, дабы непрерывно в ней кружиться.

Здесь предпринята попытка понимания жизни как таковой, когда граница с потусторонним постоянно

преодолевается. Сущность жизни видится в этом выходе за свои пределы. Трансцендирование — это

определение жизни вообще. Замкнутость ее индивидуальной формы хотя и сохраняется, но лишь с тем,

чтобы она всегда прорывалась непрерывным процессом. Сущность жизни обнаруживается в том, что

она есть «более жизнь» и «более-чемжизнь», — положительная степень сразу оказывается

сравнительной. Я прекрасно понимаю все логические трудности, возникающие при такого рода

понятийном изображении жизни. Я набрасывал эти мысли, отдавая себе отчет о логических опасностях,

но тут, быть может, мы достигаем того слоя, где логические затруднения уже не заставят нас

замолчать, ибо это тот слой, в котором лежат метафизические корни самой логики.

00.htm — glava03

Глава II

Поворот к идее1

П

ри слове «мир» в его самом широком, исчерпывающем смысле обыденному сознанию

представляется сумма всех вещей и событий, вообще действительных, постигаемы они нами или нет.

Однако в сущности при этом мыслится еще нечто совсем другое: даже если бы нам была дана вся

необозримость мира часть за частью, то у нас было бы что-то одно, и еще одно, и еще одно — но то, что

все они вместе составляют «мир», требует чего-то, что должно быть добавлено к этому существованию

многого единичного, требует формы, в которую они должны войти. Дать всему этому единство,

поймать его в сеть, им самим сотканную, может только дух. Когда мы говорим о «мире», мы имеем в

виду нечто всеобъемлющее, лишь ничтожная часть содержаний которого нам доступна, — это можно

объяснить только тем, что мы обладаем формулой, позволяющей добавлять к известному неизвестное,

образующее вместе с ним единство одного мира. Следовательно, мир в полном смысле этого слова есть

сумма содержаний, освобожденных духом из изолированного состояния каждой части и

==25

приведенных в единую связь, в форму, способную охватить известное и неизвестное.

Однако совершенно недостаточно сказать: все это есть единство и, следовательно, мир, так как

единство — совершенно беспомощное абстрактное понятие. Реализовано оно может быть лишь тем, что

определенное единство, данный принцип, каким-либо образом дифференцированный закон, окраска или

ритмика, ощущаемый смысл объединяет отдельные реальности. В обыденном понимании «мира»

действует целый ряд таких создающих единство принципов: пространство, время, общее

взаимодействие, причинная связь, установленные одним божественным творцом. Если бы мы не

ощущали эти принципы как общезначимые схемы, которым подчинено все действительное и которые,

выходя за пределы каждой отдельной действительности, приводят ее в связь с другой отдельной

действительностью, у нас были бы только отдельные вещи, а не один мир, следовательно, и не мир.

Философские «миро»-воззрения возникают посредством того, что это еще несколько диффузное

единство концентрируется в точно определенных, эксклюзивных высших понятиях. С помощью таких

понятий — бытия или становления, материи или духа, гармонии или сплошного дуализма, цели или

божественности и многих других философы подступают к действительности, как к знакомой, так и к

еще незнакомой (независимо от того, что эти понятия, в свою очередь, могли быть уже получены в

отдельных опытах), и поскольку такое понятие есть определяющая, овладевающая сила их созерцания,

сумма действительности формируется для них в мир. Упрек философам, что они вследствие

односторонности их принципов совершают насилие над миром, сформулирован неправильно. Ибо

посредством таких принципов мир вообще только и создается — при этом отдельный принцип может

быть, конечно, несостоятельным, слишком узким для фактических данностей, внутренне

противоречивым. В этом случае он и не создает мир. Может быть, существует мир, в основе которого

лежит лучший принцип, но без такой односторонности мира вообще нет. Философы совершают лишь с

более решительной и с более односторонней понятийностью то, что делает каждый, говоря о мире. То,

какое ведущее понятие создаст в каждом данном случае отдельному мыслителю его мир как таковой,

зависит от его характерологического типа, от отношения его бытия к миру, которое служит основой

отношения его мышления к миру.

Но существует и другой тип понятий, которыми мы

==26

называем виды деятельности нашего духа, столь объемлющие, что посредством их способности

формирования принципиальная бесконечность возможных содержаний срастается посредством

осознанно особенного характера в единый «мир». Речь идет прежде всего о видах великих функций

духа, посредством которых он (презумптивно) превращает идентичную тотальность содержаний в себе

замкнутый, подчиненный несомненному общему принципу мир; мир в форме искусства, в форме

знания, в форме религии, в форме градуированных ценностей и значений вообще. С чисто идеальной

точки зрения нет содержания, которое не могло бы быть познанным, не приняло бы художественную

форму, не получило бы религиозную оценку. Эти миры не могут смешиваться, переходить друг в друга,

пересекаться, ибо каждый из них высказывает все содержание мира на своем особом языке, хотя,

конечно, в отдельных случаях возникает неуверенность в границах, и часть мира, сформированная

одной категорией, может войти в другую и вновь рассматриваться как материал. В каждой такой

области мы видим внутреннюю вещественную логику, оставляющую, правда, место для большого

многообразия и противоположностей, но все-таки связывающую творческий дух со своей объективной

значимостью. И эти однажды сотворенные образования мы мыслим совершенно независимыми по

своему смыслу и своей ценности от того, воспринимаются ли и воспроизводятся ли они душевно

индивидами, и как часто это происходит. В