то противоречие, что наряду с
жизнью или над нею, желающей быть всеохватной, находится нечто чуждое ей, оторванное от ее
творческого потока, пожинающее собственные плоды блаженства и неблагополучия, — но что зерно-то
берется именно отсюда, из глубинного воления или старания или, может быть, точнее, долженствования
самой этой жизни, что это отчуждение от нее есть ее последнее таинство, — вот из-за этого, пусть не
агрессивного отрицания жизни, которое есть самоотрицание, и звучит пред вратами любви тихая
трагическая музыка.
Быть может, трагизм любви заключен уже в ее чистой самости, ибо существует противоречие между
чувством, остающимся непременно внутренним для ее носителя, и охватыванием другого, в-себявключением и желанием слиться воедино, в процессе, происходящем между Я и Ты, который даже эта
последняя инстанция не может предохранить от постоянного возобновления. Но здесь речь идет о
другом трагизме, тень которого отбрасывает на любовь родовая жизнь: любовью эта жизнь сама себя
трансцендировала, своими собственными силами породила измену себе, подняла наверх слой, который,
возможно, еще находится в пределах ее космически-метафизического смысла, поскольку ведь жизнь
есть именно больше-«чем»жизнь, но в котором она изменяет своему закону: быть большежизнью.
==211
00.htm — glava09
аждая часть наших действий и нашего опыта имеет двойное значение: она вращается вокруг
К
своего центра и содержит столько широты и глубины, радости и страдания, сколько ей придает ее
непосредственное переживание; но одновременно она является и отрезком жизненного процесса и есть
не только заключенное в границы целое, но и член организма. Обе эти ценности определяют каждое
содержание жизни в его многообразной конфигурации: события, которые по своему значению могут
быть очень сходными оказываются весьма различными по своему отношению к жизни в целом; и
наоборот, при таком различии, которое даже не позволяет их сравнивать, они могут быть совершенно
одинаковы по своей роли в качестве элементов общего существования. Если одно из двух
незначительно отличающихся друг от друга переживаний ощущается как «приключение», а другое как
таковое не ощущается, то это происходит вследствие их различного отношения к нашей жизни в целом.
Форма приключения в самом общем смысле состоит в том, что оно выпадает из общей связи жизни.
Под целостностью жизни мы понимаем то, что через ее отдельные содержания, как бы резко и
непримиримо они ни отличались друг от друга, совершает свой круговорот единый жизненный процесс.
Сцеплению звеньев жизненной цепи, чувству, что через все эти противоположные движения, эти
изгибы, эти узлы тянется единаянепрерывная нить, противостоит то, что мы называем приключением;
это действительно часть нашего существования, к которой непосредственно примыкают находящиеся
перед ней и после нее другие его части, — но вместе с тем эта часть существования по своему
глубокому значению находится вне непрерывности остальной жизни. И все-таки она отличается от
просто случайного, чуждого, касающегося лишь поверхностного
==212
слоя жизни. Выпадая из связи жизни, приключение как бы именно посредством данного акта — это
постепенно станет ясно — вновь попадает в нее; это чуждое нашему существованию тело тем не менее
как-то связано с центром. Внешнее, следуя далеким и непривычным путем, становится формой
внутреннего. Вследствие такой душевной настроенности, приключение принимает в воспоминании
оттенок сновидения. Каждому известно, как легко мы забываем сны, ибо они также оказываются вне
осмысленной связи целостной жизни. Называемое нами «грезящимся» не что иное, как воспоминание,
связанное меньшими нитями, чем остальные переживания, с единым непрерывным процессом жизни.
Мы в известной степени локализуем нашу неспособность ввести переживание в этот процесс
посредством представления о сновидении, в котором будто бы происходило пережитое нами. Чем
авантюристичнее приключение, чем более чисто, следовательно, оно выражает свое понятие, тем ближе
оно к сновидению; в нашем воспоминании оно подчас настолько далеко отодвигается от центрального
пункта Я и связываемого им процесса жизни в целом, что нам легко представить себе приключение как
пережитое другим; его отдаленность от целого, его чуждость ему находит свое выражение в нашем
ощущении, будто то, что мы пережили, связано не с нами, а с другим субъектом.
Приключение имеет в значительно более определенном смысле, чем другие содержания нашей жизни,
начало и конец. В этом состоит его свобода от переплетений и сцеплений, оно обладает собственным
центром. Мы ощущаем, что событие дня и года кончилось, тогда или потому, что началось другое, они
взаимно определяют свои границы, и в этом формирует или высказывает себя единство жизни.
Приключение же как таковое по самому своему смыслу не зависит от предшествующего и
последующего, определяет свои границы независимо от них. Именно там, где непрерывная связь с
жизнью столь принципиально отвергается, — или ее, в сущности, даже незачем отвергать, ибо нам
изначально дано здесь нечто чуждое, ни к чему не примыкающее, некое бытие вне определенного ряда,
— мы говорим о приключении. Оно не связано с взаимопроникновением, с соседними отрезками
жизни, которые превращают жизнь в целостность. Приключение подобно острову в море жизни,
определяющему свое начало и свой конец в соответствии с собственными формирующими силами, а не
как часть континента — в зависимости от таких сил по эту и по ту ее сторону. Эта твердая
отграниченность, посредством
==213
которой приключение возвышается над общей судьбой, носит не механический, а органический
характер. Так же, как организм определяет свою пространственную форму, исходя не из того, что он
справа и слева наталкивается на препятствия, а следуя движущей силе изнутри формирующейся жизни,
и приключение кончается не потому, что начинается нечто другое; его временная форма, его
радикальное завершение есть полное выражение его внутреннего смысла. Это прежде всего объясняет
глубокую связь между приключением и художником, а быть может, и склонность художника к
приключениям. Ведь сущность художественного произведения заключается в том, что оно вычленяет из
бесконечных непрерывных рядов созерцания и переживания некий отрезок, освобождает его от всякой
связи с тем, что находится по эту и по ту его сторону и придает ему самодостаточную, как бы
определенную и сдерживаемую внутренним центром форму. Общей формой художественного
произведения и приключения является то, что они как часть существования, входящая в его
непрерывность, все-таки ощущаются как целое, как замкнутое единство. И вследствие этого то и другое
при всей односторонности и случайности их содержаний ощущаются так, будто в каждом из них какимто образом выражена и исчерпана вся жизнь. И не менее полно, а совершеннее это происходит потому,
что художественное произведение вообще находится вне жизни как реальности, а приключение — вне
жизни как непрерывного процесса, связывающего каждый элемент с соседними ему элементами.
Именно потому, что художественное произведение и приключение противостоят жизни (хотя и в очень
различном значении этого противостояния), и то и другое аналогичны целостности самой жизни так,
как она предстает в кратком и сжатом переживании сна. Поэтому искатель приключений — самый
яркий пример неисторического человека, существа, пребывающего в настоящем. Он, с одной стороны,
не определен прошлым (что связано с его противоположностью старости, — это будет рассмотрено
ниже), с другой — для него не существует будущего. Весьма красноречивым примером этого факта
служит то, что Казанова, как мы узнаем из его мемуаров, несколько раз в течение своей полной
эротических приключений жизни серьезно намеревался жениться на той женщине, которую он в
данный момент любил. Ничего более противоречащего натуре Казановы и его образу жизни, внутренне
и внешне невозможного нельзя себе представить. Между тем Казанова был ведь прекрасным знатоком
не только человеческой природы вообще,
==214
но, очевидно, и собственной, и хотя он должен был понимать, что не выдержит брак и двух недель и что
самые бедственные последствия этого шага совершенно неизбежны, — но опьянение моментом
(причем я хотел бы поставить акцент больше на момент, чем на опьянение) как бы полностью
поглощало перспективу будущего. Потому, что он был полностью подвластен чувству настоящего, он
хотел вступить на будущее в связь, которая именно вследствие его подвластной настоящему натуры
была невозможна.
Изолированное и случайное может обладать необходимостью и смыслом — именно это определяет
понятие приключения в его противоположности всем сторонам жизни, которые только вводят на ее
периферию покорность велениям судьбы. Приключение становится таковым лишь посредством
двойного смысла — оно есть образование, в себе установленное посредством начала и конца некоего
значимого смысла и со всеми своими случайностями и своей экстерриториальностью по отношению к
континууму жизни оно тем не менее связано с сущностью и назначением своего носителя в широком,
возвышающемся над рациональными рядами жизни значении и в таинственной необходимости. В этом
проявляется близость искателя приключений к игроку. Игрок, правда, зависит от бессмысленного
случая; однако поскольку он рассчитывает на его благосклонность, считает обусловленность своей
жизни этим случаем возможной и реализуемой, случай предстает ему в тесной связи со смыслом.
Типичное для игрока суеверие не что иное, как осязаемая и изолированная, но поэтому и ребяческая
форма этой глубокой и всеохватывающей схемы его жизни, согласно которой в случайности заключен
смысл, заключено необходимое, хотя и не соответствующее законам рациональной логики значение.
Посредством суеверия, которое заставляет игрока с помощью примет и магических средств втягивать
случай в свою целевую систему, он лишает случай его недоступной изолированности и ищет в нем
протекающий по законам, правда, фантастическим, но все-таки законам, порядок. Таким образом,
искатель приключений исходит из того, что случай, находящийся вне единого, подчиненного некоему
смыслу жизненного порядка, все»таки этим смыслом как-то охвачен. Он привносит центральное
чувство жизни, которое проходит через эксцентричность искателя приключений, и именно в далекой
дистанции между своим случайным, извне данным содержанием и единым, придающим смысл центром
существования создает новую, полную значения необходимость своей жизни.
==215
Между случайностью и необходимостью, между фрагментарностью внешних данностей и единой
значимостью изнутри развивающейся жизни в нас идет вечный процесс, и крупные формы, в которые
мы заключаем содержания жизни, суть синтезы, антагонизмы или компромиссы этих двух главных
аспектов. Приключение—одно из них. Если профессиональный искатель приключений создает из
бессистемности своей жизни некую систему жизни, если он ищет голые внешние случайности, исходя
из своей внутренней необходимости, и вводит в нее эти случайности, он лишь делает макроскопически
зримым то, чем является сущностная форма каждого «приключения» даже для неавантюристического
по своему характеру человека. Ибо под приключением мы всегда имеем в виду нечто третье,
находящееся вне как просто внезапного события, смысл которого остается для нас внешним, — он и
пришел извне, — так и единого ряда жизни, в котором каждый член дополняет другой для создания
общего смысла. Приключение не есть смешение обоих, а особо окрашенное переживание, которое
можно толковать только как особую охваченность случайно-внешнего внутренне-необходимым.
Однако в некоторых случаях все это отношение охватывается еще более глубоким внутренним
образованием. Как ни основано приключение на различии внутри жизни, жизнь в качестве целого также
может ощущаться как приключение. Для этого не надо быть искателем приключений или пережить
множество приключений. Тот, кто обладает такой установкой по отношению к жизни, должен
чувствовать над ее целостностью некое высшее единство, как бы сверхжизнь, которое относится к ней,
как непосредственная тотальность жизни к отдельным переживаниям, служащим нам эмпирическими
приключениями. Может быть, мы принадлежим к метафизической сфере, может быть, наша душа живет
в трансцендентном бытии таким образом, что наша сознательная земная жизнь не более чем
изолированный отрезок некоей неизреченной связи совершающегося над ней существования. Миф о
перевоплощении душ представляет собой, быть может, робкую попытку выразить этот сегментный
характер каждой жизни. Тот, кто ощущает на протяжении всей
