реальной жизни тайное вневременное

существование души, которая связана реальностями только как бы издалека, воспримет жизнь в ее

данной и ограниченной целостности по отношению к той трансцендентной и единой в себе судьбе, как

приключение. Этому как будто способствуют известные религиозные настроения. Там, где наш земной

путь рассматривает

==216

ся лишь как предварительная стадия в выполнении вечных законов, где признается, что Земля для нас

лишь преходящее пристанище, а не родина, там перед нами, очевидно, лишь особая окраска общего

чувства, согласно которому жизнь как целое есть приключение. Этим только выражено, что в жизни

концентрируются симптомы приключения, что она находится вне подлинного смысла и неизменного

процесса существования и все-таки связана с ним роком и тайной символикой, что она — фрагмент и

случайность и все-таки, имея начало и конец, завершена как художественное произведение, что она

подобно сновидению соединяет в себе все страсти и также, как оно предназначена быть забытой, что

она как игра отделяется от серьезности и тем не менее как va banque* игрока стоит перед альтернативой

наибольшего выигрыша или уничтожения.

Синтез великих категорий жизни, особой формой которого является приключение, совершается между

активностью и пассивностью, между тем, чего мы достигаем, и тем, что нам дано. Правда, в

приключении такой синтез позволяет ощущать противоположность этих элементов особенно сильно. С

одной стороны, в приключении мы насильственно вовлекаем в себя мир. Это становится особенно

очевидным из различия с тем, как мы обретаем его дары в труде. Труд находится как бы в органическом

отношении к миру, он постоянно развивает его материал и силы, обрабатывая их для целей человека,

тогда как отношение приключения к миру не органическое; оно приходит как завоеватель, быстро

пользуется представившимся шансом, независимо от того, извлекаем ли мы этим гармоническое или

негармоническое приобретение для себя, для мира или для отношения между тем и другим. Но, с

другой стороны, в приключении мы брошены на волю случая без защиты, без резервов — в большей

степени, чем во всех тех отношениях, которые связаны множеством мостов со всей нашей жизнью в

мире и поэтому защищают нас от хаоса и опасностей предуготовленными способами уклонения и

приспособления. В переплетении деятельности и страдания, в котором проходит наша жизнь,

достигают своего напряжения элементы, ведущие одновременно к овладению, чему мы обязаны лишь

собственной силе и присутствию духа, и к полной покорности властям и шансам мира, способным нас

осчастливить, но и уничтожить. В том, что единство, в котором мы ежеминутно пребываем, сочетая

*

В карточной игре термин, означающий решение все поставить на карту (франц.).

==217

активность и пассивность в нашем отношении к миру, — это единство, собственно говоря, и есть в

известном смысле жизнь, — доводит свои элементы до столь крайнего обострения, и тем самым, будто

они являются лишь двумя аспектами одной и той же таинственно нераздельной жизни, заставляет

глубже ощущать себя как .единство, и состоит одно из удивительных очарований, служащих для нас

соблазном в приключении.

Нечто большее, чем рассмотрение того же основного отношения под другим углом зрения, происходит,

когда приключение представляется скрещиванием момента уверенности с моментом неуверенности,

присущими жизни. Уверенность, которую мы, оправданно или неоправданно, ощущаем в нашей вере в

успех, придает нашим действиям качественно особую окраску: напротив, если мы не уверены,

достигнем ли мы той цели, к которой устремились, если мы знаем о своем не-знании успеха, то это

ведет не только к качественному снижению уверенности, но означает также внутреннее и внешнее

изменение наших практических действий. Другими словами, искатель приключений относится к

неопределимому в жизни так, как мы относимся к тому, что может быть с уверенностью определено.

(Поэтому философ — искатель приключений в области духа. Он предпринимает безнадежную — но

поэтому не бессмысленную — попытку выразить в познавательных понятиях жизнь души, ее

настроенность по отношению к себе, к миру, к Богу. Он рассматривает эту неразрешимую задачу так,

будто она разрешима.) Там, где сплетения непознаваемых элементов рока делают сомнительным успех

наших действий, мы обычно ограничиваем использование наших сил, сохраняем открытым путь

отступления, делаем, как бы пробуя, отдельный шаг. В приключении мы действуем прямо

противоположно: мы делаем ставку на колеблющийся шанс, на судьбу и неопределенность, мы ставим

все на карту, рушим мосты за нашей спиной, вступаем в туман, исходя из уверенности, что путь при

всех обстоятельствах должен привести нас к цели. Таков типичный фатализм искателя приключений.

Конечно, и для него темный покров судьбы не более прозрачен, чем для других, но он действует так,

будто для него он прозрачен. Своеобразная решительность, с которой он покидает прочные устои

жизни, создает в известной степени для своего оправдания чувство уверенности в неминуемом успехе,

которое обычно связано только с прозрачными вследствие своей определяемости событиями. Это лишь

субъективная разновидность фаталистической убежденности в том, что неведомая нам наша судьба

неминуемо нам предназ

==218

начена, что искатель приключений считает себя уверенным в своей подчиненности этому

непознаваемому; поэтому трезвому человеку часто представляются безумными действия искателя

приключений, ибо, чтобы иметь смысл, они должны исходить из того, что непознаваемое познается. О

Казанове принц де Линь сказал: «Он ни во что не верит, разве только в то, что наименее вероятно».

Очевидно, что в основе этого лежит искаженное, или во всяком случае «авантюристическое»,

отношение между известным и неизвестным. Коррелятом этому служит, без сомнения, скептицизм

искателя приключений — то, что он «ни во что не верит»: для того, кому невероятное представляется

вероятным, вероятное легко становится невероятным. Искатель приключений полагается, правда, в

некоторой степени на собственную силу, но прежде всего на свое счастье, в сущности же на странным

образом недифференцированное единство того и другого. Сила, в которой он уверен, и счастье, в

котором он неуверен, субъективно соединяются в нем в чувство уверенности. Если сущность гения

состоит в обладании непосредственным отношением к тайным единствам, которые посредством опыта

и рассудочного расчленения распадаются на совершенно обособленные явления, то гениальный

искатель приключений, руководствуясь неким мистическим инстинктом, пребывает в той точке, где

мировой процесс и индивидуальная судьба еще как бы не дифференцировались друг от друга; именно

поэтому в искателе приключений часто легко проявляется своего рода оттенок «гениальности». Эта

особая констелляция, в которой он делает такой же предпосылкой своих действий самое ненадежное,

неопределяемое, как другие люди — только определяемое, объясняет «уверенность лунатика»,

проявляемую искателем приключений в своей жизни; своей непоколебимостью по отношению к

каждому опровержению она доказывает фактами, насколько глубоко эта констелляция коренится как

предпосылка в жизни подобных натур.

Если приключение — форма жизни, которая может быть осуществлена в непредсказуемой полноте

содержаний жизни, то упомянутые определения делают понятным, что такую форму должно прежде

всего принимать содержание эротическое — ив нашем словоупотреблении под приключением

понимаются преимущественно приключения эротического характера. Впрочем, ограниченное во

времени любовное переживание отнюдь не всегда может быть названо приключением, с этим

количественным моментом должны сочетаться особые душевные свойства, в взаимопересечении

которых

==219

состоит приключение. Их тенденция к такому сочетанию станет постепенно очевидной.

В любовном отношении отчетливо содержатся те два элемента, которые соединяются в форме

приключения: овладевающая сила и непринуждаемая покорность, успех, достигнутый собственными

возможностями, и зависимость от счастья, которое дается нам милостью того, что недоступно нашему

определению, пребывает вне нас. Известная эквивалентность этих направленностей внутри

переживания, полученная на основе их резкой дифференциации, быть может, существует только у

мужчины; быть может, потому доказано, что, как правило, любовная связь только для мужчины

становится по своему значению «приключением», для женщины же она обычно подпадает под другие

категории. Активность женщины в возникающем романе уже типически пронизана пассивностью,

данной ей природой или историей; с другой стороны, ее восприятие и ощущение счастья являются

непосредственной покорностью и даром. Оба, выражаемые в очень разных оттенках полюсы —

овладение и милость — связаны для женщины более тесно; для мужчины они расходятся более

решительно, и поэтому их сочетание придает для него эротическому переживанию отпечаток

«приключения». То, что мужчина является бурной, нападающей, подчас неистово овладевающей

стороной, легко приводит к тому, что в каждом эротическом переживании, какой бы характер оно ни

носило, упускают из виду момент судьбы, зависимость от того, что не может быть предвидено и не

поддается принуждению. Здесь имеется в виду не только зависимость от согласия другого участника

любовной связи, но нечто более глубокое. Конечно, взаимность в любви всегда дар, который не может

быть «заслужен» даже большой любовью, так как любовь не подвластна требованиям и сравнениям и в

принципе относится к совсем иной категории, чем сравнение чувств сторон, — в этом пункте

проявляется одна из аналогий любви глубокому религиозному чувству. Между тем сверх того, что мы

получаем от другого в виде всегда свободного дара, в счастье любви заключена — как глубокая

безличная основа этого личного чувства — также и милость судьбы: мы получаем это счастье не только

от другого, то, что мы его получаем, есть милость не подлежащих определению сил. В самом гордом,

самоуверенном отношении к событию в этой области заключено нечто, требующее от нас смирения.

Однако соединением силы, обязанной своим успехом самой себе, всегда придающей успеху в любви

оттенок победы и триумфа, с упомянутой милос

==220

тью судьбы в известной степени предобразована констелляция приключения.

Отношение эротического содержания к более общей форме приключения коренится в глубокой основе.

Приключение — это эксклав жизненной связи, оторванность, чье начало и конец не сопричастны

единому течению существования, — и вместе с тем оно все-таки как бы вне этого течения и, не

нуждаясь в его опосредствовании, связано с самыми тайными инстинктами, с последним намерением

жизни вообще и отличается этим от случайного эпизода, от того, что просто внешним образом

«случается». Там, где любовные отношения ограничены кратким временем, они также существуют в

этом сплетении поверхностного и все-таки центрального характера. Пусть такая любовь и придаст

нашей жизни лишь мгновенное сияние, подобно лучу, который бросил в помещение промелькнувший

свет; этим все-таки будет удовлетворена потребность, вернее это вообще возможно лишь при наличии

определенной потребности, которая — назовем ли мы ее физической, душевной или метафизической —

существует как бы вне времени в основе или в центре нашего существа и связана с данным

мимолетным переживанием так же, как случайное и сразу исчезнувшее освещение — с нашим

желанием света вообще. Наличие такого двойственного отношения в эротике отражено и в ее

двойственном временном аспекте: два периода в эротической связи — период растущего, затем резко

падающего упоения и период непреходящести, в идее которой находит свое выражение во времени

мистическая предназначенность двух душ друг для друга и для высшего единства, — можно сравнить с

двойным существованием духовных содержаний, которые, правда, только внезапно появляются в

мимолетном душевном движении, в стремящемся вдаль фокусе сознания, но логический смысл которых

обладает вневременной значимостью, идеальным значением, совершенно независимым от того момента

сознания, в котором оно становится действительным для нас. Феномен приключения с его резкой

подчеркнутостью, которая сдвигает конец в предел зримости начала, и с его одновременной связью с

жизненным центром, которая отделяет его от просто случайного происшествия и без которой

«опасность для жизни» не была бы присуща приключению, — этот феномен является той формой,

которая своей временной символикой как бы предназначена для эротического содержания.

Эти аналогии и общие формы любви и приключения уже сами по себе показывают, что приключения не

соответствуют

==221

стилю жизни старых людей.