Решающим для этого факта вообще служит то, что приключение по своей
специфической сущности и своим соблазнам является формой переживания. Содержание само по себе
еще не составляет приключения: преодоление опасности для жизни, обладание женщиной в счастливые
минуты, поразительный выигрыш или проигрыш, которые принесли неизвестные факторы, побудившие
решиться на игру, вхождение в физической или душевной маскировке в такие сферы, из которых к
привычной жизни возвращаются, как из чуждого мира, — все это еще необязательно должно быть
приключением; таковым оно становится только вследствие известной напряженности жизненного
чувства, которое ведет к осуществлению этих содержаний; лишь в том случае, если поток, текущий в ту
и другую сторону между самым внешним в жизни и центральным источником силы, втягивает эту
внешнюю сторону жизни в себя и если особая окраска, температура и ритмика жизненного процесса
становятся подлинно решающими, в известной степени звучащими сильнее содержания этого процесса,
событие превращается из простого переживания в приключение. Этот принцип акцентирования не
свойствен старости. Только молодости ведом в общем такой перевес жизненного процесса над
содержаниями жизни, тогда как в старости, когда этот процесс начинает замедляться и застывать,
главным становятся содержания, которые протекают или пребывают в своего рода вневременности,
индифферентности по отношению к темпу и страсти их переживания. В старости обычно ведут либо
совершенно централизованную жизнь, при которой периферийные интересы отпадают и не связаны
более с сущностной жизнью и с ее внутренней необходимостью, либо происходит атрофия центра,
существование проходит только в изолированных мелочах и подчеркнутой важности внешнего и
случайного. В обоих этих случаях отношение между внешней судьбой и источником внутренней жизни,
которое и составляет приключение, невозможно, в обоих случаях не может возникнуть ощущение
контраста, связанного с приключением, ощущение того, что действие совершенно вырвано из общей
связи жизни и тем не менее вбирает в себя всю ее силу и интенсивность. Эту противоположность между
молодостью и старостью, вследствие которой приключение становится прерогативой первой и которая
в первом случае акцентирует жизненный процесс, его метр и его антиномии, во втором — содержания,
для которых переживание всегда является чем-то большим, чем относительно случайная форма — эту
==222
представить и как противоположность между романтическим и историческим восприятием жизни. Для
романтической настроенности все дело в жизни, в ее непосредственности, следовательно, и в
индивидуальности каждой ее формы, ее «Здесь» и «Теперь»; эта настроенность больше всего ощущает
полную силу жизненного потока именно в очерченности вырванного из обычного течения жизни
переживания, к которому все-таки протягивается нерв от сердца жизни. Весь этот бросок жизни из
самой себя, эта дистанция в напряженности проникнутых ею элементов может питаться только
избытком и озорством жизни, существующими лишь в приключении, в романтике и в молодости.
Старости же, если она сохраняет как таковая характерную, достойную, собранную манеру поведения,
свойственно историческое восприятие. Расширяется ли оно до мировоззрения или интерес ее
ограничивается непосредственно собственным прошлым, она во всяком случае направлена в своей
объективности на ретроспективное размышление, на картину жизненных содержаний, из которых сама
непосредственность жизни исчезла. История как картина в узком научном смысле всегда возникает
посредством такого преобладания содержаний над невыразимым, только переживаемым процессом их
настоящего. Связь, которая была установлена между ними этим процессом, распалась и должна быть
ретроспективно установлена в своей идеальной образности посредством совершенно иных нитей. С
этим перемещением акцента исчезает вся динамическая предпосылка приключения. Его атмосферой
является, как я уже указывал, безусловность настоящего, концентрация жизненного процесса в пункте,
который не имеет ни прошлого, ни будущего и поэтому содержит в себе жизнь в такой интенсивности,
по сравнению с которой материал событийности часто становится безразличным. Подобно тому как для
подлинного игрока решающим мотивом служит совсем не выигрыш, исчисляемый тем или иным
количеством денег, а игра как таковая, власть переходящего от счастья к отчаянию и обратно чувства,
как бы осязаемая близость демонических сил, выносящих свое решение в пользу того или другого, —
так и очарование приключения в бесчисленных случаях составляет совсем не содержание, которое оно
нам предлагает и которое, будь оно предложено в другой форме, быть может, не привлекло бы к себе
нашего внимания, а приключенческая форма его переживания, интенсивность и напряженность, с
которыми оно позволяет нам именно в этом случае ощутить жизнь. Именно это сближает молодость и
приключение. То, что называют
==223
субъективностью молодости, есть, в сущности, лишь ее отношение к материалу жизни в его
объективном значении, как к чему-то менее важному, чем лежащий в ее основе процесс, чем сама
жизнь. То, что старость «объективна», что она создает из содержаний, оставленных ускользнувшей
жизнью в особом виде вневременности, новое построение, являющееся результатом созерцательности,
объективного взвешивания, свободы от беспокойства жизни в настоящем, — все это и делает
приключение чуждым старости, ведет к тому, что старый искатель приключений кажется нам
отвратительным или не соответствующим своему положению; нетрудно вывести сущность
приключения из того, что это — несвойственная старости форма.
Все определения и положения в жизни, которые чужды, даже враждебны форме приключения, не
предотвращают того, что в рамках самого общего аспекта приключение примешивается к практике
каждого человеческого существования, что оно служит повсюду присутствующим элементом, который
лишь во многих случаях выступает в самом тонком распределении, как бы макроскопически
невидимым и скрытым в явлении другими элементами. Независимо от уходящего в метафизику жизни
представления, будто наша жизнь на Земле как целое и как единство есть приключение, в чисто
конкретном и психологическом рассмотрении следует признать, что каждое переживание содержит
некоторое количество определений, которые, достигнув известной степени, приводят его к «порогу»
приключения. Самое существенное и глубокое из этих определений — вычленение событий из общей
связи жизни. Действительно, принадлежность к жизненной связи не исчерпывает значения ни одной
части приключения. Даже там, где такая часть самым тесным образом связана с целым, где она в самом
деле как будто растворена в течении жизни, подобно самому по себе не подчеркнутому слову в
произнесенной фразе, — и там при внимательном слушании различается собственная ценность этой
части существования, своим находящимся в его собственном центре значении такая часть
противопоставляет себя тому тотальному развитию, которому оно, будучи рассмотрено с другой
стороны, нераздельно принадлежит. Как богатство жизни, так и ее беспомощность во множестве
случаев проистекают из этой двойственности ценностей ее содержаний. Рассмотренное из центра
личности каждое переживание представляется как необходимым, развившимся из единой истории Я,
так и случайным, чуждым этому единству, непреодолимо отграниченным и окрашенным глубоко
лежащей непостижимостью, будто оно
==224
находится в некоей пустоте, ни к чему не тяготея. Так тень того, что в своем уплотнении и отчетливости
создает приключение, ложится, собственно говоря, на каждое переживание; каждому из них присуще,
наряду с его включенностью в цепь жизни, известное чувство замкнутости в начало и конец, некое
решительное акцентирование отдельного переживания как такового. Это чувство может уменьшаться,
становясь совершенно незаметным, однако латентно оно присутствует в каждом переживании и подчас,
к нашему удивлению, поднимается из него. Нам не известна столь ничтожная дистанция от постоянства
жизни, при которой не могло бы возникнуть чувство авантюрности, впрочем, не известна нам и столь
большая дистанция такого рода, при которой оно должно было бы возникнуть для каждого; все не
могло бы стать приключением, если бы элементы приключения в какой-то степени не находились во
всем, если бы они не принадлежали к витальным факторам, которые позволяют вообще считать
событие человеческим переживанием.
Так же обстоит дело с отношением между случайным и осмысленным. Во всем происходящем, нам
встречающемся, находится столько данного, внешнего, случайного, что следует ли считать целое чем-то
разумным, постигаемым по своему смыслу, или исходить из того, что окраску этому целому придает
его неразделимость в прошлом и его неопределимость в будущем, — является лишь вопросом
количества тех или иных его свойств. От самого надежного буржуазного предприятия к самой
иррациональной авантюре ведет непрерывный ряд явлений жизни, в которых постигаемое и
непостигаемое, вынужденное и милость, исчисляемое и случайное смешиваются в бесконечно
различных степенях. Именно потому, что приключение определяет одну крайность в этом ряду, его
свойства разделяет и вторая сторона. Скольжение нашего существования по шкале, на которой каждое
деление определено одновременно действием нашей силы и зависимостью от непроницаемых вещей и
сил, эта проблематика нашего положения в мире, которая в религиозном понимании принимает облик
неразрешимого вопроса о свободе человека и Божественном предназначении, — превращает всех нас в
искателей приключений. В положении, в которое ставит нас соотношение сферы нашей жизни и ее
задач, наших целей и наших средств, мы не могли бы и дня прожить, если бы не относились к тому, что
в сущности неопределимо, как к определимому, если бы не доверяли нашей силе в том, чего в сущности
может достигнуть она не одна, а лишь в сочетании с таинственной деятельностью сил судьбы.
8—2067
==225
Содержания нашей жизни непрерывно охватываются беспорядочно движущимися формами, которые
таким образом создают ее единое целое: повсюду действует художественное формирование, действует
религиозное восприятие, окраска нравственных ценностей, отношение между субъектом и объектом.
Быть может, во всем этом течении нет места, где бы каждый из этих и многих других видов
формирования не окрашивал хоть каплю его волн. Однако только там, где они из фрагментарных и
смешанных степеней и состояний, в которые поднимает и опускает их обычная жизнь, достигают
господства над материалом жизни, они превращаются в те чистые образования, наименование которым
дает язык. Как только религиозная настроенность создала из самой себя свой образ Бога, она стала
религией; как только эстетическая форма придала своему содержанию вторичную значимость, в
которой она живет лишь внимающей себе жизнью, она стала «искусством»; лишь тогда, когда
нравственный долг выполняется потому, что он есть долг, независимо от его меняющихся содержаний,
которые раньше, в свою очередь, определяли волю, он становится «нравственностью». Не иначе
обстоит дело и с приключением. Мы — искатели приключений на Земле, наша жизнь полна на каждом
шагу напряжений, которые составляют приключение. Однако лишь тогда, когда они достигают такой
силы, что господствуют над материалом, который лежит в их основе, возникает «приключение». Ибо
оно состоит не в содержаниях, которые при этом обретаются или теряются, которыми наслаждаются
или от которых страдают, — все это доступно нам и в других формах жизни. Приключение отличает
радикализм, посредством которого оно ощущается как напряжение жизни, как рубато* жизненного
процесса независимо от его материи и присущих ей различий; простое переживание превращается в
приключение, когда количество этих напряжений достаточно велико, чтобы, минуя материю, вырвать
жизнь из обычных рамок. Конечно, приключение есть только часть бытия наряду с другими его
частями, однако оно относится к тем формам, которые помимо своего участия в жизни и всех
случайностей их единичного содержания, обладают таинственной силой, позволяющей на мгновение
ощутить всю сумму жизни как их реализацию и основу, данную только для их осуществления.
*
Музыкальный термин, означающий дозволенность свободного исполнения, не требующего точного
соблюдения длительности нот (итал.)
==226
00.htm — glava10
В
еликая борьба между волей духа и необходимостью природы завершается действительным
миром, соперничество стремящейся ввысь души и стремящейся вниз тяжести достигает подлинного
равновесия только в одном искусстве — в зодчестве. Собственная закономерность материала в поэзии,
живописи, музыке вынуждена покорно следовать художественной мысли, в завершенном произведении
она вбирает в себя материал, как бы делает его невидимым. Даже в скульптуре осязаемый мрамор не
есть произведение искусства: то, что предоставлено ему камнем или бронзой,
