границ, с неисчерпаемостью

противодействующих в нем сил. Однако глубокий мир, который, как священный ореол, окружает

руину, несет в себе эту констелляцию: мрачный антагонизм, обусловливающий форму всего бытия —

то действуя лишь внутри природных сил, то в самой душевной жизни, то, как в нашем случае, между

природой и материей, —этот антагонизм здесь также не достигает равновесия, но дает одной стороне

преимущество, другую уничтожает и при этом все-таки предлагает уверенный в своей форме, спокойно

пребывающий образ. В эстетической ценности руины соединяются неуравновешенность, вечное

становление борющейся с самой собой души с умиротворением формы, с точным установлением

границ произведения искусства. Поэтому там, где руина разрушена до такой степени, что неспособна

создать ощущение ведущей вверх тенденции, ее метафизически-эстетическое очарование исчезает.

Остатки колонн на Forum Romanum просто уродливы и все, тогда как до половины обломанная колонна

может восприниматься как в высшей степени очаровательная.

Правда, чувство умиротворенности легко приписать и другому мотиву, тому, что руина вызывает

воспоминание о про

==232

шлом. Она — остаток прошлого, жизнь из которого ушла, — но это не просто нечто негативное и

примысленное, как при виде бесчисленных, когда-то проплывавших в потоке жизни и случайно

выброшенных на берег вещей, которые не могут быть вновь подхвачены течением. В данном случае

непосредственно созерцаемым настоящим является то, что жизнь с ее богатством и изменениями когдато была здесь. Руина создает в настоящем форму прошедшей жизни, и не по ее содержаниям или

следам, а по ее прошлому как таковому. В этом состоит и очарование древностей; ведь лишь

ограниченные по своей логике люди могут утверждать, что абсолютно точная их имитация может

обладать равной эстетической ценностью. Пусть даже мы в отдельных случаях бываем обмануты, — в

предмете, который мы держим, мы духовно властвуем над целым отрезком времени, начиная с момента

возникновения этого предмета; прошлое с его судьбами и изменениями концентрировано в данной

точке эстетически созерцаемого настоящего. Здесь, как и при созерцании руины, этой высшей формы

выражения прошлого в настоящем, действуют столь глубокие и всеобъемлющие энергии нашей души,

что резкое разделение между созерцанием и мыслью в данном случае совершенно несостоятельно.

Здесь действует душевная целостность, которая, как и ее объект, охватывает прошлое и настоящее

слитыми в единую форму, охватывает всю сферу телесного и духовного видения в эстетическом

наслаждении, коренящемся в единстве более глубоком, чем единство эстетического наслаждения.

Так, цель и случайность, природа и дух, прошлое и настоящее снимают в этом пункте напряжение

своих противоположностей, или, вернее, сохраняя это напряжение, ведут к единству внешнего образа, к

единству внутреннего воздействия. Создается впечатление, будто часть бытия должна сначала

подвергнуться разрушению, чтобы утратить всякое сопротивление по отношению к идущим со всех

сторон течениям и силам. Быть может, в этом и состоит очарование разрушения, упадка, декаданса

вообще, очарование, выходящее за пределы чисто негативного, за пределы упадка. Богатая и

разносторонняя культура, безграничная способность производить впечатление, открытость

многостороннего понимания, свойственные эпохам декаданса, и означают соединение всех

противоположных тенденций. Выравнивающая справедливость связывает не оказывающее

сопротивления единство всего, и распадающегося, и противостоящего друг другу, с упадком тех людей

и того творчества, которые теперь только податливы в своей пассивности и неспособны уже ни создать

своими силами собственные формы, ни сохранить их.

==233

00.htm — glava11

Женская культура

ультуру можно рассматривать как совершенствование индивидов, которое достигается

К

посредством объективации духа в исторической деятельности рода. Благодаря тому, что единство и

целостность субъективного существа реализуется путем овладения такими объективными ценностями,

как нравы и знание, искусство и религия, социальные образования и формы выражения своих

внутренних переживаний, это существо становится культивированным. Таким образом, культура —

единственный синтез субъективного и объективного духа, последний смысл которого может

заключаться только в совершенствовании индивидов. Однако поскольку содержания объективного духа

должны сначала противостоять этому процессу совершенствования в качестве самостоятельных,

обособленных как от создающего, так и от воспринимающего их, чтобы затем войти в этот процесс как

его средства или разделы, то эти содержания, все высказанное и сформированное, идеально

существующее и реально действующее, совокупность чего составляет достояние культуры времени,

можно определить как его «объективную культуру». В отличие от этого установления мы определяем

проблему, которая сводится к тому, в какой мере распространенности и интенсивности индивиды

воспринимают эти содержания как проблему «субъективной культуры». Как с точки зрения

действительности, так и с точки зрения ценности оба эти понятия вполне самостоятельны по

отношению друг к другу. Множество людей может быть исключено из сферы высокоразвитой

объективной культуры, тогда как, напротив, та же масса людей может быть настолько причастна

относительно примитивной культуре, что субъективная культура достигает в данном случае огромной

высоты. Соответственно варьируется и ценностное суждение: чисто индивидуалистически и прежде

всего чисто социально мыслящий че

==234

ловек связывает все значение культуры с тем, сколько человек и в каком объеме причастны к ней,

какую степень развития, счастья, красоты и нравственности извлекает из нее реализованная в индивиде

жизнь. Другие же, которым важна не польза от вещей, а сами вещи, не только беспокойный поток

деятельности и наслаждения, а вневременной смысл носящих отпечаток духа форм, будут

интересоваться развитием объективной культуры, указывая, что ценность произведения искусства,

знания, религиозной идеи, даже правового положения и нравственной нормы не зависит от того,

насколько часто или редко они попадают на случайные пути действительной жизни.

На развилке этих двух линий разделяются и две проблемы, поставленные современным женским

движением. На стадии возникновения оно как будто направлялось в сторону субъективной культуры.

Поскольку женщины стремились перенять формы жизни и деятельности мужчин, речь для них шла о

личном участии в уже существующих, но закрытых для них культурный сферах, которые, как они

полагали, дадут им новое счастье, новые обязанности или новое развитие личности; здесь борьба всегда

идет только за права отдельных людей, пусть даже их число составляет миллионы в настоящем или

будущем, а не за то, что выходит за пределы всего единичного и личного. Речь идет о количестве

ценностей, а не о создании объективно новых. С этим направлением связаны, вероятно,

эвдемонистические, этические, социальные акценты женского движения. Однако при этом не исчезает

другая, более абстрактная, созданная значительно менее настоятельной необходимостью сторона

вопроса — возникнет ли из этого движения качественно новое образование, увеличение объективного

содержания культуры? Не умножение существующего, не только дополнение к уже созданному, а новое

созидание? Пусть даже женское движение, как полагают его сторонники, неизмеримо поднимет

субъективную культуру или, как пророчествуют его противники, угрожает ей падением, — в обоих

случаях рост объективной культуры не будет зависеть от женского движения, о шансах которого здесь

идет речь; или, точнее, речь идет об основе этих шансов, о принципиальном отношении женской

сущности к объективной культуре.

Здесь важно прежде всего установить тот факт, что культура человечества не является по своим чистым

объективным содержаниям чем-то как бы бесполым и вследствие своей объективности отнюдь не

находится по ту сторону различия между мужчиной и женщиной. Напротив, наша объективная

культура является — за исключением очень немногих областей — только мужской. Муж

==235

чины создали искусство и промышленность, науку и торговлю, государство и религию. Вера в чисто

«человеческую» культуру, в которой речь не идет о мужчинах и женщинах, происходит из того же

основания, из которого такой культуры не существует, — из наивного отождествления «человека» и

«мужчины», вследствие чего во многих языках оба понятия выражаются одним словом. Пока я

оставляю в стороне вопрос, объясняется ли этот мужской характер объективных элементов нашей

культуры внутренней сущностью полов или просто превосходством мужчин в силе, ничего общего с

вопросом культуры, собственно, не имеющим. Это во всяком случае служит поводом для того, чтобы

называть недостаточно высокие свершения в различных областях чисто «женскими», а выдающиеся

успехи женщин — «достойными мужчин». Поэтому не только характер, но и мерило нашей

деятельности в области культуры связаны со специфически мужской энергией, с мужскими чувствами,

с мужским интеллектом, — что важно для всей культуры, в частности же, для тех ее пластов, которые

можно определить как относящиеся к полупродуктивности; где из духовной основы творчества не

извлекается как бы впервые нечто новое, но в то же время и не происходит механическое повторение

точно предписанных образцов, а совершается нечто среднее. В исследовании истории культуры эта

чрезвычайно важная для тонкости общественной структуры особенность еще недостаточно изучена. В

пространных областях техники и торговли, науки и военного дела, литературы и искусства требуется

бесчисленное количество деяний, так сказать, вторичной оригинальности, которые внутри данных форм

и предпосылок содержат инициативу, своеобразие, творческую силу. И именно здесь очевидна

необходимость в мужских силах, так как эти формы и предпосылки происходят из мужского духа и

придают свой характер этим как бы эпигонским деяниям.

Приведу лишь один пример такой мужской сущности как будто вполне нейтральных содержаний

культуры. Часто подчеркивают «чуждость», женщин «праву», неприятие ими юридических норм и

приговоров. Однако это совсем не должно означать чуждость праву вообще, а означает лишь чуждость

мужскому праву, которое мы только и имеем и которое поэтому отождествляем с правом как таковым,

— так же, как исторически сложившаяся, временем и местом определенная мораль, которой мы

располагаем, отождествляется нами с понятием морали вообще. Во многом отличающееся от мужского

женское «чувство справедливости» создало бы и иное право. Ибо при всей логической

проблематичности этого чувства нельзя отрицать, что законодательство, как и судопро

==236

изводство, в конечном итоге основаны лишь на такой основе. Если бы существовала объективно

устанавливаемая конечная цель права вообще, то, исходя из нее, можно было бы в принципе чисто

рационально конструировать каждое правовое определение; однако и эта конечная цель могла бы быть

положена только посредством надлогического деяния, которое было бы не чем иным, как другой

формой «чувства справедливости», его кристаллизацией в прочное логическое образование. Поскольку

же этого нет, чувство справедливости остается как бы в текучем состоянии, в котором оно, действуя и

направляя, примешивается к каждому определению и решению, подобно тому как почти во всех

клетках полностью расчлененного животного тела присутствует какое-либо количество

недифференцированной протоплазмы. Каждое определенное чувство права дало бы, следовательно,

право, и основанное таким образом на специфически женском чувстве право только потому не было бы

признано объективно значимым «правом», что его объективное априори отождествляется с правом

мужским. То обстоятельство, что объективное содержание нашей культуры носит вместо кажущегося

нейтрального в действительности мужской характер, основано на многообразном сплетении

исторических и психологических мотивов. Культура, в конечном счете состояние субъектов, пролагает

свой путь не только через объективации духа; с продвижением каждого из ее больших периодов сфера

объективного все более расширяется, индивиды в своем развитии, своей продуктивности все дольше

пребывают в этой промежуточной области; это приводит к тому, что объективная культура

представляется в конечном итоге культурой вообще, а ее выражение в восприятии субъектов не как ее

цель и смысл, а как в сущности иррелевантное частное дело этих субъектов. Ускорение развития

затрагивает в большей степени вещи, чем людей, и «отделение рабочего от средств производства»

являет собой лишь очень специальный экономический случай общей тенденции, которая состоит в том,

что акцент действия и ценности культуры переносится с людей на совершенствование и

самодостаточное развитие объективного. Это не требующее доказательства овеществление нашей

культуры находится в тесном взаимодействии с другим ее бросающимся в глаза свойством — с ее

специализацией. Чем в большей степени человек создает вместо целого лишь отдельную, не имеющую

самостоятельного значения часть, тем в меньшей