о ручной работе,

женщины составляют особую группу рабочих, обладающих иными способностями и иными

потребностями, чем мужчины. Для того чтобы в равной мере сохранять здоровье и работоспособность

обоих полов, часто необходима дифференциация задачи». Здесь, следовательно, как бы наивно уже

решена важная проблема культуры женского труда, новое отношение к вопросу проложено таким

комплексом задач, в котором связаны определенные профессии, предназначенные для специфического

женского умения. Уже из этого следует, что женщины могут делать кое-что, к чему не способны

мужчины. Ибо хотя до сих пор мужчины и выполняли такую работу, но задачи, соответствующие силам

женщин, безусловно лучше выполняются ими.

Я не касаюсь деталей этой возможности, которая и для познания может быть усмотрена только на

практике, и обращаюсь к другой: к тому, что в высшей степени оригинальная и специфически женская

деятельность возникает как бы в пробелах, оставленных мужчинами. Применительно к науке здесь

также могут быть даны лишь очень спорадические замечания, прежде всего касающиеся медицины. О

практической и социальной — безусловно очень значительной — ценности врачей-женщин, способных

делать и делающих то же, что мужчины, здесь речь не идет; возникает вопрос, можно ли ждать от

деятельности женщин в области медицины такого качественного роста медицинской культуры, который

недостижим для мужчин. И мне представляется возможным дать на это утвердительный ответ, исходя

из того, что как диагноз, так и терапия в значительной степени основаны на вчувствовании в состояние

пациента. Методы объективного клинического исследования очень часто завершаются безрезультатно,

если их не дополняет непосредственно инстинктивное или опосредствованное высказываниями

пациента субъективное знание о состоянии и чувствах больного. Я считаю такое знание исключительно

действенным априори врачебного искусства, не осознаваемым лишь потому, что оно как бы само собой

разумеется; поэтому, вероятно, и шкала такого знания с ее очень тонко нюансированными усло

==243

виями и следствиями еще не стала объектом изучения. К этим же условиям, которые в какой-то мере

всегда имеются и в зависимости от своей степени определяют и меру понимания врача, относится

известная аналогия конституции врача и больного; своеобразно темный, но поэтому не менее

несомненный и оказывающий важное воздействие факт внутреннего воспроизведения состояния

пациента основан, без сомнения, именно на том и определен тем, что врач является существом такого

же рода. Очень опытный невропатолог однажды сказал, что некоторые неврозные состояния врач может

вполне понять с медицинской точки зрения только в том случае, если он сам переживал нечто подобное.

Таким образом, напрашивается вывод, что в лечении женщин врач-женщина может не только поставить

более точный диагноз и вернее предусмотреть правильное лечение отдельного заболевания, но и

открыть чисто научные, типичные связи, скрытые для мужчины, и тем самым внести специфический

вклад в объективную культуру; ибо в данных случаях женщина обладает благодаря одинаковой

конституции с больной орудием познания, недоступным мужчине. И мне представляется, что меньшая

стыдливость женщин по отношению к женщине-врачу происходит не по само собой разумеющимся

мотивам, но основана также на чувстве, что женщина во многом поймет ее лучше, чем мужчина; это

особенно важно при лечении женщин низших слоев общества, средства выражения которых

несовершенны и которые поэтому вынуждены надеяться на инстинктивное их понимание. Таким

образом, в этой области женщины могут вследствие особенностей своего пола и в чисто теоретическом

смысле достигнуть того, что недоступно мужчине. Исходя из того же предположения, что различное

бытие определяет и различное познание, можно утверждать, что женская психика способна оказать

специфическую службу и исторической науке. Критика познания показала неверность и

поверхностность того реализма, для которого научная история представляет собой по возможности

точное, фотографическое воспроизведение событий прошлого «каким оно действительно было»,

заполнение научного сознания непосредственной реальностью. Теперь мы знаем, что «происходящее»,

которое может быть вообще не познано, а только пережито, становится «историей» лишь посредством

действия функций, определенных структурой и интенциями познающего духа; из особенности этого

определения следует и особенность конструированного построения истории. Из-за этого история

отнюдь не становится чем-то «субъективным», недоступным

==244

установлению истины или заблуждения; но истина основана не на способности духа зеркально

отражать события, а на известном функциональном отношении к ним и на том, что представления,

следуя собственной необходимости, вместе с тем повинуются требованию вещей, которое, каким бы

оно ни было, во всяком случае не является требованием их фотографирования. Я коснусь здесь лишь

одной из проблем, связанных с этой неизбежной зависимостью исторической картины от структуры

духа историка и ее особенности. Если бы знание истории ограничивалось тем, что точно установлено и

«узнано», то мы располагали бы кучей не связанных друг с другом фрагментов; лишь посредством

беспрерывного интерполирования, дополнения по аналогиям, упорядочения в соответствии с

понятиями складываются единые ряды «истории» — подобно тому как складывается даже описание

очевидцами скопления людей на улице. Однако под этим пластом, в котором даже ряды

непосредственных фактов становятся связанными и осмысленными лишь посредством духовной

спонтанности, находится другой пласт, целиком формирующийся этой спонтанностью. Но даже если бы

все чувственно устанавливаемое в мире людей было полностью известно, то все зримое, осязаемое и

слышимое было бы таким же безразличным, как прохождение облаков по небу или шум ветвей, если бы

мы не интерпретировали это психологически, т.е. не обнаруживали бы за всем этим внешне

происходящим мышление, чувствование, воление, которые никогда нельзя непосредственно

установить, а можно только предположить посредством вчувствующейся фантазии. Обычно это

построение всякой истории из продуктивно внутреннего воспроизведения вечно непознаваемого — ибо

все внешнее имеет ведь исторический смысл только как выражение душ, как следствие или причина

душевных процессов — достаточно не продумывают потому, что и повседневная жизнь проходит в

построении постоянных гипотез о душевной ценности высказываний людей, которые

интерпретируются с большой уверенностью как нечто само собой разумеющееся. Совершаемое

исключительно исторически познающим субъектом психологическое толкование основано на

своеобразном отношении равенства и неравенства между этим субъектом и его объектами. Известное

фундаментальное равенство должно иметь место: житель Земли, быть может, вообще бы не «понял»

обитателя какой-либо звезды, даже если бы ему был известен весь его внешний образ действий; и

вообще соотечественников мы понимаем лучше, чем представителей других народов, членов

==245

своей семьи лучше, чем чужих, людей одинакового с нами темперамента лучше, чем обладающих

противоположным темпераментом. Поскольку понимание является воспроизведением непосредственно

неуловимого душевного процесса, мы понимаем дух другого в той мере, в какой мы на него похожи.

Однако здесь нет механически повторяющегося параллелизма: не надо быть Цезарем, чтобы понять

Цезаря, или Августином, чтобы понять Августина; более того, известное различие создает иногда более

благоприятную дистанцию для психологического познания другого, чем пребывание в совершенно

одинаковой душевной констелляции. Психологическое, а следовательно и историческое понимание

определяется, очевидно, очень меняющимся и еще совсем не анализированным отношением между

субъектом и объектами, которое несомненно не может быть объяснено абстрактным выражением

простого количественного смешения равенства и неравенства. Однако на основе сказанного выше

можно считать установленным, по-видимому, одно: несомненные внешние факты допускают в

принципе вообще безграничное число психологических оснований; внутри сферы, окруженной, правда,

фантастическими и хрупкими конструкциями, одна и та же внешняя картина может вызывать в

различных душах разные внутренние, т.е. толкующие это внешнее душевными силами, картины, и все

они будут одинаково оправданы. Это отнюдь не просто различные гипотезы по поводу одного и того же

положения вещей, из которых лишь одна верна (хотя, конечно, и это достаточно часто случается); они

соотносятся как портреты различных, одинаково квалифицированных художников, работающих на

одной модели; ни один из них нельзя считать «правильным» — каждый из них дает замкнутую,

внутренне в себе и в своем особом отношении к объекту оправданную целостность, каждый говорит о

модели что-то, отсутствующее в изображении других, но не опровергающее их*. Так психологическая

интерпретация мужчин женщинами в основе своей отлична от интерпретации женщин друг другом — и

наоборот. Гёте высказал однажды как будто внутренне противоречивую мысль, что идея женщины у

него, вероятно, врожденная, и поэтому его женские характеры лучше, чем существующие в

действительности. Ведь в сущности невозможно предположить (и Гёте меньше всего склонен к этому),

что врожденные идеи ложны. В действительности это изречение — лишь

*

О всех этих априорностях истории ср. мою работу «Проблемы философии истории», гл.1.

==246

парадоксальное выражение того чувства, что постижение глубокой душевной сущности других людей

зависит от сущности постигающего субъекта; но кроме того, существует некое более общее и

неличностное эмпирическое знание о людях, и оно совсем не должно всегда совпадать с тем первым

знанием, которое из такой же глубины черпается нами, с какой оно проникает в другого. Намеченные

этим связи показывают, как мне представляется, что в той мере, в какой история является прикладной

психологией, женская натура может служить в ней основой оригинальных свершений. Женщины как

таковые не только обладают иным смешением равного и неравного по отношению к историческим

объектам, чем мужчины, и тем самым возможностью видеть иное, чем они; но вследствие их особой

душевной структуры они обладают возможностью и видеть иначе. Подобно тому как они вообще

интерпретируют бытие, исходя из априори своей сущности, иначе, чем мужчины — обе эти

интерпретации не должны оцениваться с позиции простой альтернативы, истинно или ложно, —

исторический мир мог бы посредством психологической интерпретации женщин дать нам другой

аспект частей и целого. Сколь ни проблематичными и предварительными с точки зрения

принципиальных связей не кажутся такие возможности, я все-таки полагаю, что в исторической науке

могут быть специфически женские функции, успехи, основанные на особых органах восприятия,

вчувствования и конструкции, присущих женской душе, начиная от глухого понимания народных

движений и непризнанных мотиваций отдельных лиц до расшифровки надписей.

Наиболее вероятно объективирование женской сущности в произведениях культуры в области

искусства, где уже существуют известные начатки этого. В литературе во всяком случае уже есть ряд

женщин, которые не проявляют рабского честолюбивого стремления писать «как мужчина» и не

показывают, принимая мужские псевдонимы, что они не имеют понятия о том оригинальном и

специфически значимом, что они могут совершить в качестве женщин. Конечно, ввести нюанс женской

сущности в литературу очень трудно, так как общие формы ее являются продуктами мужчин (а

специфические женские литературные формы относятся пока, хотя они, вероятно, и возможны, к

области утопии), вследствие чего в них проявляется легкое внутреннее противоречие при наполнении

их специфическим женским содержанием. Даже в лирических произведениях женщин, причем именно в

очень удачных, я часто ощущаю известную двойственность между личностным содержанием и

==247

художественной формой, будто творящая душа и ее выражение обладали не вполне одним и тем же

стилем. Внутренняя жизнь, требующая объективации в эстетическом образе, с одной стороны, не

заполняет целиком его очертания, так что, поскольку ее требования должны быть удовлетворены, это

может быть достигнуто лишь с помощью известной банальности и конвенциональности; вместе с тем, с

другой стороны, во внутренней жизни остается часть чувства и жизненности, не получивших желанного

образа и не освобожденных. Может быть, в этом проявляется то, что «поэзия уже есть предательство».

Ибо создается впечатление, что обе потребности человека — раскрыться и замкнуться — в женской

душе перемешаны иначе, чем в мужской. Между тем традиционные внутренние формы лирики — ее

словарный запас, сфера чувств, в котором она пребывает, отношение между переживанием и символом

выражения, — все это при различной сфере действия в каждом случае в целом установлено по

известной общей мере выявления душевного переживания, а именно по мужской. Если же иная по

своему характеру женская душа хочет выразиться в тех же