бытия с собственной внутренней
гармонией, — то первую ценность можно определить как «значительность», вторую как «красоту».
Значительное означает «нечто», значительность является, правда, бытием, но бытием транзитивным,
которое в качестве деяния, успеха, познания, воздействия прорывает собственные очертания и, как оно
ни самовластно в остальном, обретает меру своей ценности в этом отношении. Если мы сведем
бесчисленные долженствования, исторически считающиеся «мужскими», к абстрактному выражению,
— следовательно, оставляя в стороне общечеловеческую этическую сторону, — то оно будет таковым:
мужчина должен быть «значительным»; причем в этом слове должны быть, конечно, устранены все
случайные оттенки словоу
==253
потребления. Если таким же образом определить «женское» долженствование — женщина должна быть
прекрасной, то и это надо понимать в широком и абстрактном смысле, в котором отсутствует всякое
узкое понимание красоты, как, например, сведение его к красивому лицу. Говоря, что скрюченная
старуха «прекрасна», мы отнюдь не насилуем это понятие. Ибо в полном своем смысле это понятие
означает замкнутость в себе, которая придает художественному произведению, завершенному созданию
человека, его, впрочем, часто неверно понимаемое отношение к «красоте»; придает ему единство
внутреннего и внешнего с их создающейся часто сложным путем символикой, способность при всем
своем существовании для другого с полной самодостаточностью покоиться в себе. Если мужчина
выходит из своих пределов, помещает свою силу в свое деяние и тем самым, динамически или
идеально, «означает» что-то, создавая или представляя лежащее вне его, то идея женской сущности
составляет ту не подверженную прорыву периферию, ту органическую замкнутость в гармонии частей
сущности между собой и в их равномерном отношении к центру, — что и есть формула прекрасного.
Женщина по символике метафизического понятия — сущая, мужчина — становящийся; поэтому ему
приходится обретать свою значимость в вещи или идее, в историческом мире или мире познания, тогда
как женщина должна быть прекрасна в том смысле, в котором прекрасно «блаженство в самом себе».
Это отношение между женским принципом и принципом красоты (причем последнее мыслится не как
ценность, а просто как форма существования) проявляется и в телесном облике. Обоснования
Шопенгауэром более высокой красоты мужского тела не представляются мне убедительными. И здесь
мужественность должна считаться скорее значительностью. Большее развитие необходимых в работе
мускулов, несомненная явная целесообразность анатомического строения, выражение силы вместе с как
бы агрессивной угловатостью форм, — все это выражение не столько красоты, сколько значимости, т.е.
возможности выхода из себя, действенного соприкосновения с внешним. «Целесообразность» женского
тела рассчитана не на соприкосновение такого рода, а на пассивную или пребывающую по ту сторону
активности и пассивности функцию. Гладкое лицо, отсутствие прерывающего плавное течение линий
сексуального органа, более равномерно округленные жировые отложения приближают женское тело
значительно больше к идеалу «красоты» стиля, чем к идеалу активной «значительности». Первому
идеалу больше соот
==254
ветствуют круглые, чем угловатые формы, так как делают наглядными отношение к равномерно
объединяющему центру, а тем самым и замкнутость в себе, в которой женская сущность находит свое
символическое выражение. Поэтому красота более свойственна женскому облику, чем мужскому, —
хотя лишь в том смысле, что женское тело по своей природе больше предрасположено к выражению
красоты; также и в душевной жизни; отнюдь не все женщины, конечно, являются «прекрасными
душами», но все-таки в их психической структуре содержится в бесконфликтной форме существования,
как бы само собой, интенция, устраняющая в своем единстве противоположности жизни мужчин,
несущая в своей действительности идею; и эта форма существования эмпирически обнаруживается
почти только у женщин. Подобно тому как очарование произведения искусства вообще состоит в том,
что ценности, существующие в эмпирической действительности независимо друг от друга и не
имеющие друг к другу отношения, объединяются в нем в само собой разумеющееся единство, и в этой
способности, быть может, содержится его глубочайшая сущность, так актер соединяет драматическое
действие с наглядной красотой — два совершенно независимых друг от друга ряда — в художественное
единство. Кроме родственного актерскому искусству танца, нет другого искусства, в котором красота
столь непосредственно требовалась бы от деяния личности, — а не от результата такого деяния, будь то
от статики момента, или от выразительности жеста; ибо когда над непрерывностью происходящего и
движущегося появляется покой зримой красоты, возникает специфический феномен «прелести». Актер
переносит это требование больше в ценностную сферу значимости, актриса же (независимо от того, в
какой степени ей предъявляется это требование) уже самой формулой своей сущности предрасположена
к тому, чтобы включением драматического содержания в эту формулу реализовать синтез актерского
искусства.
Я не стану далее указывать на возможность очерчивать внутри общих сфер культуры области
недоступных мужчинам женских деяний, следовательно, области, в которых женщины содействуют
росту объективной культуры, а остановлюсь на двух областях женской деятельности, в высокой степени
творческих в культурном отношении или считающихся таковыми: это —дом и влияние женщин на
мужчин. Даже в тех случаях, когда понятие «дом» связывалось с самыми высокими ценностями, их
относили обычно к отдельным действиям, а не к категории жизни вообще, которую он представляет.
Ряду наиболее важ
==255
ных культурных областей присуща своеобразная схема: каждая из них, с одной стороны, есть часть
общей жизни, соотносящаяся с другими также отграниченными формой своей сущности областями,
составляя вместе с ними и во взаимодействии с ними совокупность нашего индивидуального,
общественного и духовного бытия. Но, с другой стороны, каждая такая часть общей жизни образует
целый мир, т.е. такую форму, в которую содержания жизни вообще принимаются и упорядочиваются,
рассматриваются, переживаются по особому закону. Структура нашего существования предстает в
первом понимании как сумма взаимопереплетенных, сформированных содержаний, во втором —как
своего рода сумма миров, каждый из которых заключает одинаковое содержание бытия в
специфическую или представляющую собой целостность форму. Таковы религия, искусство,
практическая жизненность, познание. Каждая из этих областей есть часть жизни, в меняющихся
комбинациях как главное и второстепенное они составляют в своей совокупности единство целого
индивидуального или общественного бытия. Но каждая из них есть и целый мир, т.е. содержания всех
переживаний могут быть восприняты в аспекте их религиозного значения, совокупность вещей
подвластна в принципе возможностям художественного формирования, все, что предлагает нам мир,
может стать предметом этико-практической установки, сфера данного вообще образует одновременно
выполнение или задачу познания. Конечно, эмпирическое осуществление этих миров, образованных в
каждом случае априорным законом формы, достаточно проблематично. Господство подобного закона
формы всегда ослаблено данной исторической ситуацией, схватывание содержаний становится
конечным в зависимости от силы и продолжительности жизни индивидов. Однако в принципе
существует столько целостностей миров, сколько форм такого рода, и в каждую из них содержание
должно войти, чтобы быть пережито, — вне их оно может быть выражено лишь как абстрактная идея.
Так же, как эти формы, действуют в известных границах и конкретные образования. Например,
государство. Внутри целостности жизни даже самого ангажированного государством человека
государство всегда является только одним из элементов наряду с другими, которые относятся к сферам
других форм наших интересов. Вместе с тем, однако, государство может рассматриваться как
всеохватывающая форма, в организацию и сферу влияния которой могут быть тем или иным способом
втянуты все возможные содержания жизни — сколь ни различно осуществление этой принципи
==256
альной возможности в исторических государствах. И наконец: «дом» также играет эту двойную
категориальную роль. Он, с одной стороны, момент в жизни тех, кто с ним связан, кто своими личными,
религиозными, деловыми и духовными интересами, сколь бы значительны или минимальны они ни
были, выходит за рамки «дома» и строит свою жизнь из него и этих интересов; с другой стороны, дом
— особый вид формирования всех содержаний жизни; нет интересов, выгод или потерь внешних и
внутренних — по крайней мере в странах развитой европейской культуры, — нет затрагиваемой
индивидами области, которая бы вместе со всеми остальными не входила бы в единый в своем роде
синтез дома, не присутствовала бы как-то в нем. Дом — это часть жизни и вместе с тем особый способ
соединять, отражать, формировать всю жизнь. Свершение этого является великим культурным деянием
женщины. Здесь—объективное образование, своеобразие которого ни с чем не может быть сравнено,
созданное особыми способностями и интересами, чувством и интеллектом женщины, всей ритмикой ее
существа. Оба значения дома, как часть и как целое, значимы для обоих полов, но разделяются по своей
степени таким образом, что для мужчины дом означает в большей степени часть жизни вообще, для
женщины же — скорее ее особо сформированную целостность. Поэтому смысл дома не объективен и не
исчерпывается для женщины какими-либо отдельными задачами, в том числе и связанными с детьми;
для нее в нем самодовлеющая ценность и цель, и он настолько аналогичен произведению искусства,
что, хотя все его субъективное культурное значение состоит в успехе, признанном воспринимающими
его, вне этого существует и объективное значение, которое соответствует совершенству сообразно его
собственным законам. Что указанное культурное значение дома часто не понимали, объясняется
текучими, лабильными, служащими требованиям дня и личностям деталями его явления, заслонявшими
объективное культурное значение формы, в которой дом совершает синтез этих текучих,
растекающихся деяний. Во всяком случае то, чем владеет «дом» сверх суммы тех быстро проходящих
действий в качестве подлинного формообразования их длительных ценностей, воспоминаний,
организации жизни, более радикально связано с меняющейся и личной жизнью дня и года, чем
объективные культурные деяния мужчин. Здесь можно было бы, правда, с помощью большей
абстракции указать на общечеловеческую корреляцию. Дуалистическая, неспокойная, отдающаяся
неопределенности становления сущность мужчин
9—2067
==257
(ибо так можно ее определить в противоположность женской сущности, оставляя в стороне
индивидуальные модификации) ищет своего выражения в объективной деятельности. Все
флюктуирующие расчленения культурного процесса, под действием которых мужчина, выражаясь
символически, как бы отрывается в своем развитии от почвы природного бытия, создают свой
противовес в прочных, объективных, надиндивидуальных творениях, на создание которых направлена
культурная деятельность мужчины как такового, будь он король или извозчик. Можно, пожалуй,
прийти к выводу, что человеку вообще необходимо известное смешение или пропорция этих двух
основных тенденций: становления и бытия, дифференцированности и собранности, отдачи себя ходу
времени и возвышения над ним в идеальное или субстанциальное. Эти противоположности не могут
быть выражены в своей чистоте даже с помощью такой абстракции; это — формальные элементы
человеческой сущности, которые могут быть доступны сознанию только на какомнибудь отдельном
материале их функционирования. Характер их комбинации в типе женщины прямо противоположен
только что указанному в типе мужчины. Мы ощущаем женщину не столько по идее становления,
сколько по идее бытия — сколь ни неопределенно и лишь отдаленно указывает на это такое понятие.
Однако то единое, природное, в себе собранное, что отличает женскую сущность от мужской, находит,
вероятно, в этом свою наиболее абстрактную категорию. Свое «обратное действие» и тем самым
равновесие общечеловеческого существования оно обретает в характере содержаний женской
деятельности; они представляют собой нечто текущее, предающееся отдельному моменту,
становящееся и исчезающее по требованию мгновения, — не построение в каком-либо смысле
прочного, надличностного культурного мира, а служение дню и людям, позволяющим этому
построению подняться. Поэтому та же, лишь несколько более специальная корреляция, состоит в том,
что женщина по сравнению с мужчиной, этим как бы прирожденным нарушителем границ, предстает
как замкнутое, очерченное строгой границей существо, но в области художественной деятельности
оказывается несостоятельной именно там, где преобладает строгая замкнутость формы: в драме, в
музыкальной композиции, в архитектуре. С оговоркой, что подобные понятийные симметрии не
являются застывшими конструкциями, а образуют лишь узкое, обыгрываемое множеством изменений
