к бессмыслице и разрушению. Общей формулировке этого типа

подчинена и мода. Ей с самого нача

==274

ла свойственно влечение к экспансии, будто ей каждый раз надлежит подчинить себе всю группу;

однако как только это удалось бы, она была бы уничтожена как мода вследствие возникновения

логического противоречия ее сущности, ибо полное распространение снимает в ней момент

отъединения.

В том, что в современной культуре мода имеет огромное значение — проникая в до того чуждые ей

области и беспрерывно усиливая изменение там, где она уже укоренилась, есть лишь усиление

психологической черты времени. Наш внутренний ритм требует все более коротких периодов в смене

впечатлений, или, другими словами, акцент раздражения все больше сдвигается с его субстанциального

центра к началу и концу. Это начинается с незначительных симптомов, например со все более

распространяющейся замены сигары папиросой, проявляется в жажде путешествий, которые делят год

на множество коротких периодов с резкой акцентировкой прощаний и возвращений. Специфически

«нетерпеливый» темп современной жизни свидетельствует не только о жажде быстрой смены

качественных содержаний, но и о силе формальной привлекательности границы, начала и конца,

прихода и ухода. Короче говоря, посредством своей игры между тенденцией к полному

распространению и уничтожению этим ее смысла, к которому приводит именно такое распространение,

мода обретает своеобразную привлекательность границы, привлекательность одновременного начала и

конца, привлекательность новизны и вместе с тем преходящести. Ее проблемой не является бытие и

небытие, она есть одновременно бытие и небытие, находится всегда на водоразделе между прошлым и

будущим и, пока она в расцвете, дает нам такое сильное чувство настоящего, как немногие другие

явления. Если в подъеме социального сознания до того пункта, на который мода указывает, уже

заключен зародыш ее смерти, ее предназначения к тому, что она будет изменена, то эта преходящесть в

целом не только не умаляет ее значения, а, напротив, придает ей новое очарование. Во всяком случае

предмет, будучи назван «модным», теряет свое значение только в том случае, когда по другим

объективным причинам хотят сделать его отвратительным и дискредитировать; тогда мода становится

ценностным понятием. Нечто новое и внезапно распространившееся в жизненной практике не будет

названо модой, если оно вызывает веру в его длительное пребывание и фактическую обоснованность;

лишь тот назовет это модой, кто уверен в таком же быстром исчезновении нового явления, каким было

его появление. Поэтому одним из оснований господства моды в наши дни в сознании людей является

также то, что глубокие, прочные, не

==275

сомненные убеждения все больше теряют свою силу. Арена сиюминутных, изменяющихся элементов

жизни все расширяется. Разрыв с прошлым, осуществить который культурное человечество

беспрерывно старается в течение более ста лет, все более связывает сознание с настоящим. Это

акцентирование настоящего есть одновременно, что очевидно, и акцентирование изменения, и в той

мере, в какой сословие является носителем данной культурной тенденции, оно будет во всех областях,

отнюдь не только в манере одеваться, следовать моде.

Из того факта, что мода как таковая еще не могла получить всеобщего распространения, отдельный

человек извлекает удовлетворение, полагая, что в нем она все еще представляет собой нечто особенное

и бросающееся в глаза, хотя вместе с тем он внутренне ощущает не только общность с теми, кто делает

то же, что он, но и с теми, кто стремится к этому. Поэтому отношение к модному несомненно таит в

себе благотворное смешение одобрения и зависти. Модный человек вызывает зависть в качестве

индивида и одобрение в качестве представителя определенного типа. Однако и эта зависть имеет здесь

определенную окраску. Существует оттенок зависти, который отражает своего рода идеальное участие

в обладании предметами зависти. Поучительным примером этого служит реакция пролетариев,

бросивших взгляд на празднества богатых людей: основой является то, что созерцаемое содержание

просто как таковое вызывает удовольствие, не связанное с субъективным действительным владением

им, — примерно так, как воспринимается художественное произведение, счастье от созерцания

которого не зависит от того, кто им владеет. Вследстие возможности вообще отделять чистое

содержание вещей от проблемы владения ими (соответственно способности познания отделять

содержание вещей от их бытия) становится возможным то соучастие во владении, которое

осуществляет зависть. Быть может, это не какой-то особый оттенок зависти, он присутствует как

элемент повсюду, где существует зависть. Завидуя предмету или человеку, мы уже не абсолютно

исключены из него, мы обрели известное отношение к нему, между нами уже существует одинаковое

душевное содержание, хотя и в совершенно различных категориях и формах чувства. По отношению к

тому, чему мы завидуем, мы находимся одновременно ближе и дальше, чем по отношению к тому, что

оставляет нас равнодушными. Зависть позволяет измерить дистанцию, что всегда означает

отдаленность и близость; безразличное же находится вне этой противоположности. Зависть может

содер

==276

жать едва заметное владение своим объектом (как счастье в несчастной любви) и тем самым своего рода

противоядие, которое иногда препятствует проявлению самых дурных свойств чувства зависти. Именно

мода, поскольку ее содержания не абсолютно недостижимы, как многие другие состояния души, ибо

какой-нибудь неожиданный оборот судьбы может предоставить возможность следовать ей и тому, для

кого она пока лишь предмет зависти, представляет особый шанс для такой умиротворяющей окраски

зависти.

Из того же соотношения следует, что мода является подлинной ареной для таких индивидов, которые

внутренне несамостоятельны, нуждаются в опоре, но которые вместе с тем ощущают потребность в

отличии, внимании, в особом положении. Это в сущности та же констелляция, в которой повторяемые

всеми банальности наиболее успешно распространяются, ибо повторение их дает каждому ощущение,

будто он особый, возвышающийся над толпой ум; это — банальности критического,

пессимистического, парадоксального типа. Мода возвышает незначительного человека тем, что

превращает его в особого представителя общности, в воплощение особого общего духа. Ей свойственно

— поскольку она по своему понятию может быть только никогда всеми не выполняемой нормой — то,

что она создает возможность социального послушания, являющегося одновременно индивидуальной

дифференциацией. В щеголе общественные требования моды достигают высоты, в которой они

полностью принимают вид индивидуального и особенного. Для щеголя характерно, что он выводит

тенденцию моды за обычно сохраняемые границы; если модной стала обувь с узкими носами, то носы

его обуви превращаются в подобие копий, если модными стали высокие воротники, то его воротники

доходят до ушей, если модным стало слушать научные доклады, то его можно найти только среди

слушателей таковых и т.д. Таким образом, он представляет собой нечто вполне индивидуальное,

которое состоит в количественном усилении элементов, являющихся по своему качеству общим

достоянием определенного круга. Он опережает других, но в точности следуя их путем. Поскольку он

олицетворяет собой вершину вкуса общества, кажется, что он марширует en tete* всех. В

действительности же к нему применимо то, что во многих случаях применимо к отношению между

отдельными людьми и группами: ведущий в сущности оказывается ведомым. При демократическом

правлении эта констелляция особенно заметна — даже Бисмарк и другие выдаю

*

Во главе (франц.)

==277

щиеся вожди партий в конституционных государствах подчеркивали, что они, будучи вождями группы,

должны следовать ее требованиям. Напыщенность щеголя является, таким образом, карикатурой на

поддерживаемую демократией констелляцию отношения между отдельным лицом и общностью.

Однако герой моды несомненно представляет собой посредством отличия обретенного на чисто

количественном пути и маскирующегося в различие по качеству, воплощение действительно

оригинального равновесия между социальным и индивидуализирующим влечением. По этой причине

становится понятным внешне столь нелепое, глупое пристрастие к моде в остальном вполне

интеллигентных и не мелочных людей. Мода дает им комбинацию отношений к вещам и людям,

которые обычно выступают обособленно. Это не только смешение индивидуальной особенности и

социального равенства, но, с более практической точки зрения, чувства господства и подчинения или,

будучи несколько иначе выражено, мужского и женского начала; причем именно то, что в области моды

это происходит как бы в идеальном, более тонком выражении, что осуществляется только форма того и

другого в применении к самому по себе безразличному содержанию, создает особую притягательность

моды для чувствительных, нелегко мирящихся с грубой действительностью натур. Форма жизни в

соответствии с модой характеризуется уничтожением прежнего содержания и обладает своеобразным

единством, в котором удовлетворения влечения к разрушению и влечения к позитивным содержаниям

уже не могут быть отделены друг от друга.

Поскольку здесь речь идет не о значимости отдельного содержания или отдельного удовлетворения, а

именно об игре обоих и их взаимном снятии, ту же комбинацию, которой достигает полное послушание

моде, можно получить также из оппозиции ей. Тот, кто сознательно одевается и ведет себя не по моде,

обретает, собственно, связанное с этим чувство индивидуализации не посредством своих

индивидуальных качеств, а простым отрицанием социального примера: если следование моде является

подражанием социальному примеру, то намеренная немодность — подражание ему с обратным знаком;

и она не менее свидетельствует о власти социальной тенденции, от которой мы зависим в позитивном

или негативном смысле. Человек, намеренно не следующий моде, исходит из совершенно того же

содержания, что и щеголь, подводя, однако, это содержание под другую категорию, не под категорию

усиления, а под категорию отрицания. Даже в целых кругах большого общества может стать модой

быть немодным — одно из поразительных социальных переплетений, в кото

==278

ром влечение к индивидуальному отличию, во-первых, довольствуется просто инверсией социального

подражания, а во-вторых, основывает свою силу на поддержке внутри узкого круга единомышленников;

если бы конституировался союз противников союзов, он был бы логически не более невозможен и

психологически не более возможен, чем данное явление. Подобно тому как атеизм превратился в

религию и стал отличаться таким же фанатизмом, такой же нетерпимостью, такой же способностью

удовлетворять душевные потребности, как те, которые были свойственны религии; как свобода,

сломившая тиранию, часто оказывается не менее тиранической и насильственной, чем ее преодоленный

враг, — и явление тенденциозной немодности показывает, насколько человеческие существа готовы

вбирать в себя полную противоположность содержаний и демонстрировать их силу и

привлекательность на отрицании того, с утверждением чего они, казалось, были неразрывно связаны.

Что же касается ценностей, к которым стремятся указанные здесь индивиды, то для них все дело только

в том, чтобы быть такими же, как другие, делать то же, что другие, и одновременно быть чем-то другим

— синтез, достигнуть которого легче всего одним из многих возможных формальных изменений

принятого всеми содержания. Поэтому часто совершенно невозможно прийти к заключению, что же

перевешивает в комплексе причин подобной немодности, сила личности или ее слабость. Нежелание

следовать моде может происходить из потребности не смешиваться с толпой, потребности, в основе

которой лежит если не независимость от толпы, то внутренне суверенная позиция по отношению к ней;

но она может быть также проявлением слабости и чувствительности, при которой индивид боится, что

ему не удастся сохранить свою не слишком ярко выраженную индивидуальность, если он будет

следовать формам, вкусу, законам общности. Оппозиция ей далеко не всегда признак силы личности;

сильная личность настолько сознает своеобразие своей ценности, которой не грозит внешнее

попустительство, что она не только без всякого опасения принимает общие формы вплоть до моды, но

именно в этом послушании осознает добровольность этого послушания и того, что находится вне его.

Если в моде одновременно находит свое выражение и подчеркивается влечение к равенству и к

индивидуализации, привлекательность подражания и отличия, то это, быть может, объясняет особое

пристрастие к моде женщин. Дело в том, что слабость социального положения, которое женщины

преимущественно занимали в истории, вела их к тесной связи с тем, что является