значимости принципа истины

приводит здесь к кругу. Ни негативное утверждение — истины не существует, ни позитивное — истина

существует, не могут быть предложены даже как утверждения, если уже заранее не предполагать

наличие истины. В самодостаточной форме науки истинное есть свободно парящий комплекс, внутри

которого одни единичные положения могут быть доказаны посредством других как истинные, но

который в качестве целогоне допускает подобного доказательства. Если бы наука была завершена, то,

исходя из аксиоматически положенной истины А, мы ею доказывали бы положение В, посредством В

— положение С и т.д. Z же, которого мы достигли бы после прохождения всех содержаний знания, в

свою очередь, дало бы доказательство для сначала бездоказательно положенного А. Это — круг, но не

порочный, ибо иллюзорным эта форма делает доказательство только между отдельными положениями;

то, что в рамках целостности каждый член может строиться только в полном взаимодействии с другим,

служит выражением их замкнутого единства и самодостаточности. Так же как мир,

==48

мыслимый в качестве абсолютно сущего, может только сам нести себя, держаться только посредством

собственного парения, может быть таковым мир, возникающий (по идее) как целостность под

категорией научного познания. Он полностью покоится на форме теоретического доказательства; но

значимость этой формы может быть теоретически доказана лишь посредством petitio principii*.

Впрочем, совершенно легитимно это может быть только внутри мира научного познания. С того

момента, как мир научного познания начинают видеть охваченным жизненной связью и основанным на

ней, это становится иным. Теперь все содержания науки имеют «основание», причем находящееся вне

знания. Теперь практическая телеология всей жизни (со всеми часто подчеркиваемыми оговорками при

употреблении этого недостаточно удовлетворяющего выражения) дает доказательство того, что

представление верно или ошибочно; теперь, как я уже указывал, тот факт, что мы вообще живем,

служит доказательством того, что наше познание не может быть постоянно ошибочным. Внутри

относительности, которая присуща познанию как отдельной функции в сложной переплетенности

тотальной человеческой жизни и ее раскрытия, познание достигает возможности быть доказанным, за

утрату этой возможности оно платит потерей суверенности и обладания собственным миром, в котором

познание, радикально преодолевая эту относительность, возвышается как космос науки.

В каких бы жизненных отношениях и в служении каким бы то ни было историческим целям ни

возникали логические и методические (в широком смысле слова) формы, решающим является то, что

они сами создают свой предмет как содержание науки в чистом, отклоняющем всякую дальнейшую

легитимацию господстве. Практическое, требуемое жизнью и входящее в жизнь знание в принципе не

имеет ничего общего с наукой; с точки зрения науки, оно — предшествующая ей форма. Кантовское

представление, согласно которому рассудок создает природу, предписывает ей ее законы,

действительно только для имманентно научного мира. Познание же, поскольку оно — удар пульса или

опосредствование осознанной практической жизни, происходит отнюдь не из собственного творчества

чистых интеллектуальных форм, его носителем является динамика жизни, соединяющая нашу

реальность в себе с реальностью мира. Пусть даже образ отдельного объекта в науке такой же, как в

области практики, совокупность образов и их связей,

*

Вывода из недоказанной предпосылки (лат.).

==49

называемых нами наукой и составляющих теоретический «мир», возникает лишь посредством поворота

оси, перемещающей определяющие основания образов познания из содержаний и их значения для

жизни в самые формы познания. Они предстают теперь как наполненные совершенно исконной силой

творения и сами создают мир, автономия и достаточность которого не меняется от того, что в наше

владение переходят лишь отдельные и часто совершенно несвязанные части его идеального состояния.

Ибо только вследствие этого поворота перед нами в идеале предстает логически в себе связанная

целостность, воспроизведением которой является научное знание. Пока знание — только момент

жизненного процесса, выходящее из него и в него возвращающееся, об этом нет и речи; смысл, для

реализации которого оно в этом случае предназначено, — витальная целесообразность, установление

определенного бытия в нас и бытийного отношения между нами и вещами. Можно было бы сказать:

жизнь изобретает, наука открывает. Там познание также упорядочивается по своей интенции в

соответствии с единым целым. Но это не теоретический космос науки, а линия практической жизни в

смысле внутреннего и внешнего отношения. Создаваемое и используемое жизнью знание является для

науки чем-то предварительным потому, что формы мышления, которые берут на себя превращение

содержаний мира в науку, сами созданы в процессе жизни, сами составляют только принципиальное

выражение практического отношения между нами и остальным бытием. Происхождение этих форм и

требований совершенно не затрагивает сущность науки. Ибо их качественный характер не имеет

значения для этой сущности в ее чистом смысле и понятии; только то, что эти формы, в свою очередь,

определяют мир, что содержания принимаются теперь в этот мир, чтобы удовлетворять его формам, —

это составляет науку в ее отделении от жизни.

Точное понимание радикализма этого поворота затрудняется в некоторой степени тем, что

изолированное содержание в витапьной предшествующей науке форме и в самой науке часто выглядит

неразличимым, и различие возникает только при рассмотрении целого и благодаря связи и внутренней

интенции. Значительно яснее это различие предстает там, где из созданных жизнью предварительных

форм и над ними надстраивается мир искусства.

Для области эмпирически практической созерцательности установлено, что она дает нам

принципиально иную по своему построению картину мира, отличную от той, признать которую

==50

объективной нас побуждает наука. Для нее вещи распространены по бесконечному пространству в

абсолютной координации, без того, чтобы какой-нибудь пункт особенно подчеркивался и

насильственно вводил бы этим градуированность пространственного устройства. Они обладают здесь

абсолютной непрерывностью, такой же, как само пространство, и каждая мельчайшая часть в своем

беспрерывном движении динамически связана с каждой частью соседних вещей. Наконец, это

движение означает постоянное течение; беспрестанное перемещение энергий не допускает

действительного упрочения формы качественного или пространственного пребывания однажды

ставшего бытия. Эти определения полностью меняются, как только мир созерцает живой субъект. В нем

прежде всего дан центр или отправной пункт, который переводит равномерную рядоположность

пространственных вещей в градуированный или перспективный порядок вокруг созерцающего. Теперь

существуют акцентированные как таковые близость и даль, отчетливость и неотчетливость, сдвиги и

скачки, перекрещивания и пустоты, для чего в бытии вещей без субъекта не существует аналогии; наше

практическое видение прорывает и устойчивость материи (конечно, в далеком от атомистической

проблемы смысле), так что можно было бы почти сказать: это видение состоит именно в

ограничивающем вычленении определенных «вещей» из непрерывности бытия; мы «видим» их, выводя

их формирование как замкнутые каким-либо образом единства из той объективной беспрерывности

или, вернее, вводя в нее их формирование; и этим в конечном итоге наш взор останавливает и

гераклитовское течение действительности в ее объективном, временном становлении: наш тип видения

создает для себя действительно устойчивые образы, и утверждение Платона, будто чувственный мир

выражает лишь вечное беспокойство и изменение, и только абстрактная мысль постигает истину, т.е.

неизменное так-бытие форм, если не в абсолютном, то в ближайшем и эмпирическом смысле

приблизительно противоположно действительному положению вещей.

Если мы проследим эти функции нашего видения, связанные с жизнью и ее практическим устройством

за пределами меры, данной им практикой, то в их направленности мы натолкнемся на характер

созидания, присущий изобразительному искусству.. Ибо его первое деяние состоит в том, что оно

освобождает свое творение как самодостаточное единство от постоянных переплетений с реальным

существованием,

==51

перерезает все нити, связывающие его с внешним миром, создает форму, в которой по ее смыслу нет

ничего от становления, изменения, исчезновения. Но это не техника, которую делает необходимой

жизнь для организаций нашего типа внутри нашей среды, — когда обособление предмета в качестве

«одного», в качестве экземпляра понятия, происходит только для того, чтобы сразу же вновь ввести его

в беспрерывно текущий процесс жизни, —такое формирование есть самоцель искусства; здесь

подлинно предметное в содержании не есть то, что определяет жизнь, что именно ради этой связи

должно быть охвачено этой формой; оно избирается как относительно случайное для того, чтобы

данная художественная форма нашла в нем свое выражение, чтобы она была, — подобно тому как в

науке все вещи были одинаково оправданы, потому что в качестве материала познания, в качестве

конечной цели они вообще не «оправданы», а безразличны. Это легитимный момент в утверждении, что

для художественного произведения его предметное содержание безразлично. Однако, именно исходя из

этого, данное утверждение в применении к действительному занятию искусством опровергается, так

как различные предметы предоставляют совершенно различные возможности для реализации в них

артистического видения. Их различие в этом отношении вновь дает содержаниям различие в их

ценности для искусства, из которого их другие различия, возникающие из других ценностных

категорий, с полным основанием остаются изгнанными. Творческий процесс в изобразительном

искусстве можно рассматривать как продолжение процесса художественного видения. У обычных

людей внешнее и внутреннее видение настолько переплетено с многочисленными практическими

рядами, что они могут, правда, придать ему отдельные содержания и модификации, но подлинный

импульс и главная цель исходят не от видения как такового; оно остается просто средством для уже

имеющейся в виду активности, а там, где оно не таково, оно носит чисто созерцательный характер и

является вообще не переходящим в деятельность созерцанием. У художника же в часы его

продуктивности самый акт видения как будто переходит в кинетическую энергию руки. То, что многие

художники даже при самом свободном преобразовании природы полагают, как известно, что они

создают только то, что «видят», может отчасти происходить из чувства этой непосредственной связи;

однако эти художники толкуют как субстанциальное перенесение формально одинакового то, что в

действительности есть нечто функциональное, совершенно безразличное к

==52

одинаковости или неодинаковости причины и действия, — превращение в творчество просто видения,

которое обычно, лишь поддерживая и опосредствуя, примешивает свою силу в течения из других

источников. Это самостоятельное, самоответственное продолжение процесса видения в деятельности

художника соответствует самостоятельности самого художественного видения, отсутствующей в

видении обычном. Видение здесь как бы изолировано из своего переплетения с практическими,

неоптическими целями и происходит исключительно по своим собственным законам; поэтому видение

художника можно с полным правом определить как творческое, — нов конечном итоге оно может

только благодаря произведенным этим модификациям отличаться от видения других людей.

Произошел поворот, в результате которого функция видения осуществляется не ради содержаний, а,

наоборот, ради нее и посредством нее создаются содержания; в более остром определении: обычно мы

видим, чтобы жить, художник живет, чтобы видеть. Впрочем, не следует забывать, что всегда и вообще

видит весь человек, а не только глаз как анатомически дифференцированный орган. Если глаз

художника действительно видит в особом, автономном, исключительном смысле, то это не значит, что

его глаз функционирует в более решающей абстракции от действительной жизни, чем глаза других

людей. Напротив, в видение творящего художника входит большая сумма жизни, целостность жизни

более охотно подчиняется тому, что ее вводят в канал этого направления. Лишь вторично и как бы

технически художник обладает в своей жизни большим видением, чем другие; первично и сущностно

то, что в его видении больше жизни, что может быть выражено в следующих словах: внутренне

созданная для целей реальной жизни форма создает идеальный мир посредством того, что она не входит

в витальную структуру, а сама определяет или составляет структуру, в которую должна войти жизнь —

как действительность, как представление, как образ.

Упомяну только об одной черте этого отношения между практически эмпирическим видением и

видением и формированием художественным. Каждое оптическое восприятие означает

непосредственно выбор из неограниченных