общения. Разумеется, объединение в экономические и кровнородственные союзы, образование
культовых общин или банд грабителей — всегда результат особых обстоятельств или интересов. Но как
бы по ту сторону всех возможных содержаний, порождающих различные формы обобществления,
существует некое чувство удовлетворения от самого факта обобществления, ощущение ценности
обобществления как такового, влечение, зовущее именно к этой форме существования, иногда само
изыскивающее реальное содержание, мотивирующее тот или иной конкретный случай обобществления.
И подобно тому как творческий импульс «извлекает» из вещи ее форму и строит особый, именно этому
импульсу соответствующий образ, так и тяга к общению в ее чистом виде вычленяет из
действительности социальной жизни чистый процесс обобществления, берет его как нечто ценное и
желаемое, конституируя тем самым то, что мы именуем общением в узком смысле.
Отнюдь не случайно даже из словоупотребления следует, что в любом общении, вплоть до самого
натуралистического, если, конечно, оно осмысленно и устойчиво, особенно важна форма. Ибо форма
есть взаимодействие элементов, благодаря которому они и образуют единство, и если отпадут
конкретные жизненно целесообразные мотивации общения, тем большую силу и действенность будет
иметь чистая форма, так сказать, свободнопарящая, внутреннедействующая взаимная связь индивидов.
Из-за того, что общение соотносится с реальностью чисто формально, в его процессе не приходится
преодолевать сопротивление последней, однако в общении постоянно присутствует (и чем оно более
развито, тем в большей степени) символическая игра жизненных сил, а также и смысл, который
поверхностный рационализм обычно ищет лишь в конкретных содержаниях — при этом, если таковые
не находятся, общение просто сбрасывается со счетов. Нельзя не отметить, что во многих, может быть,
даже во всех европейских языках общество означает просто взаимосвязь общающихся. Государством,
промышленностью, любой иной целесообразностью связанное воедино общество будет все же
«обществом» всегда и всюду. Ведь лишь общающиеся представляют собой «общество вообще» без
всяких давлений, ибо они являют собой чистую, принципиально объединенную от всяких особенных
содержаний форму всех односторонне характеризуемых «обществ», воплощают общество в некой
словно бы абстрактной картине, разрешающей все содержания в чистой игре форм.
==489
Если употребить социологические категории, можно обозначить общение как игровую форму
обобществления и как — mutatis mutandis — нечто, относящееся к собственной содержательно
определенной конкретности, подобно тому как произведение искусства относится к реальности. В
рамках общения получает свое, только в этих рамках возможное, решение важная, если хотите, даже
важнейшая проблема общества: какова мера значимости и роль индивида в отношении с социальным
окружением? Поскольку общение в чистом виде не предполагает какой-либо вещественной цели,
содержания или результата, лежащих вне момента общения как такового, его характер определяют
такие качества личности, как любезность, воспитанность, сердечность, обаяние и т.п. Однако именно
потому, что все здесь поставлено на личность, она не может проявлять свою индивидуальность
слишком резко, подчеркнуто. Когда реальные интересы, соединяясь или сталкиваясь, организуют
социальную форму, тем самым уже гарантируется, что индивид будет демонстрировать свою
особенность и исключительность в известных пределах. Природа общения требует ограничить
самовозвеличение и самолюбование личности, без этого совместное существование невозможно.
Именно поэтому столь важно чувство такта, которое помогает индивиду регулировать свое поведение.
Можно сказать, что специфическая функция такта заключается в ограничении индивидуальных
порывов, выпячивания собственного Я, внутренней и внешней претенциозности, в ограничении там, где
этого требуют права других.
Здесь обнаруживается любопытное социологическое явление. В общении не присутствуют те черты
личности, которыми она обладает в силу объективных структур. Богатство и общественное положение,
ученость и известность, исключительные способности и заслуги индивида не должны играть в общении
никакой роли, в крайнем случае они могут проявляться как легчайшие оттенки той имматериальности,
которую приобретает реальность вообще, сталкиваясь с социально-художественным образом общения.
Неуместно, бестактно (поскольку это противоречит правилу взаимодействия) привносить в общение
глубоко личностное — сугубо личные проблемы и разочарования, приподнятость и подавленность, свет
и мрак глубин жизни. Это исключение личностного доходит до крайности: дама, например, не могла бы
появиться на интимно-дружеской встрече в присутствии одного или нескольких мужчин в таком
декольте, которое вполне нормально и уместно в «обществе». Там она менее ангажирована именно как
индивидуальность и может позволить себе безличную свободу маски, ибо, хотя она здесь —
==490
только она, но она не целиком, а лишь в качестве элемента в формально существующей совместности.
Человек как таковой — это еще неоформленный комплекс содержаний, сил, возможностей; в условиях
изменчивого быта он преобразуется в дифференцируемый, со строго определенными границами объект.
С экономической точки зрения, как политик, член семьи или представитель профессии он, можно
сказать, ad hoc сконструированный продукт; его жизненный материал одушевляется каждый раз какойто особенной идеей, отливается в особенную форму, чье относительно самостоятельное существование,
конечно, поддерживается энергией общего, однако непосредственно не проявляющегося источника —
Я. В этом смысле человек в общении выступает своеобразным, не встречающимся в других контекстах
феноменом. С одной стороны, он устранил все содержательные характеристики собственной личности и
вступает в общение со способностями, побуждениями и интересами, свойственными ему как человеку
вообще. Вместе с тем сама эта структура накладывает запрет на глубоко личностное и субъективное.
Скромность, которую можно назвать первым требованием, необходимым для общения с другими, так
же необходима и в отношении к собственному Я; нарушение этого правила грозит вырождением
общения как художественной формы общества в социологический натурализм. Следовательно, можно
говорить о существующем для индивидов верхнем и нижнем «порогах общения». В обоих случаях —
идет ли речь о взаимодействии, основанном на объективном содержании и цели, или же о таком, где
неограниченно выражается абсолютно личностное и субъективное каждого из участников, — общение
перестает быть центральным формообразующим принципом и начинает играть формальную,
посредническую роль.
К этим негативным определениям сущности общения можно подобрать и позитивный
формообразующий мотив. Кант выдвинул в качестве принципа права следующий постулат: каждый
должен иметь столько свободы, сколько допустимо с точки зрения свободы любого другого. Если
признать, что тяга к общению есть его, общения, источник или субстанция, то вот вам и
конституирующий общение принцип: каждый должен настолько удовлетворять свое влечение к
общению, насколько это совместимо с точно такой же степенью удовлетворения этого влечения всеми
другими. Если же выразить это иначе, говоря не о влечении, а о его результатах, то принцип общения
будет выглядеть так: каждый должен дать другим тот же максимум цен
==491
ностей общения (радость, легкость, оживленность), который совместим с максимумом этих ценностей,
полученных им самим. Как право, основанное на кантовском постулате, символизирует демократизм,
так и этот принцип указывает на демократическую структуру любого общения, которую, разумеется,
каждый общественный слой может реализовать лишь внутри себя и которая зачастую делает
противоречивым и болезненным взаимодействие представителей разных социальных классов.
Равенство здесь возникает в силу отпадания всего личностного, с одной стороны, и всего
содержательного, т.е. того, что служит до обобществления его материалом и от чего впоследствии оно
освобождается, формируя общение, — с другой.
Демократия общения между равными есть игровая демократия. Общение создает, если угодно,
идеальный социологический мир, в котором радость каждого непосредственно связана с радостью
других, и никто принципиально не в состоянии удовлетворить свое стремление за счет
неудовлетворенности другого, что во многих иных жизненных формах хотя и обеспечивается благодаря
поставленному над ними этическому императиву, однако не гарантируется непосредственно их
собственным внутренним принципом.
Мир общения — единственный, где возможна демократия равноправных, — искусственный мир,
созидаемый теми, кто хочет реализовать абсолютно чистый, лишенный всякого дебалансирующего
материального акцента идеал взаимодействия. Если мы полагаем, что в общении мы стали бы
«людьми», тем, что мы есть в действительности, освободились бы от того, что отягощает нашу жизнь,
от пылких восторгов и разочарований, от «слишком много» и «слишком мало», т.е. от всего того, чем в
реальной жизни искажается наше представление о самих себе, то это означает, что современная жизнь
перегружена субъективным содержанием и объективной необходимостью. Освобождаясь от них в круге
общения, мы полагаем, что возвращаемся к своему естественно-личностному бытию, но забываем при
этом, что человек в общении есть не столько личность в ее особенности и естественной полноте,
сколько личность, созданная стилизацией и оговорками. В прежние времена, когда человеку не
приходилось отрешаться от такого множества объективных, содержательных моментов, закон формы
был более отчетливо ориентирован по отношению к личностному бытию:
индивидуальное поведение раньше было гораздо более церемониальным, подлежало более жесткой и
строгой надиндивидуальной регуляции. Редукция личностной периферии до той
==492
степени, которую дает индивиду равноправное взаимодействие с другими, привело к противоположной
крайности: специфическим родом поведения в обществе стала куртуазность. Сильный и выдающийся
здесь не только ставил слабейших на один уровень с собой, но даже предполагал, что каждый из них
более ценен, чем он сам. Если обобществление вообще представляет собой взаимодействие, то здесь мы
имеем дело с его чистейшим и, так сказать, наиболее стилизованным вариантом — взаимодействием
между равными, точно так же как симметрия и равновесие суть самые яркие формы художественной
стилизации наглядных элементов. Поскольку, следовательно, общение представляет собой
осуществляемую по принципу искусства или игры абстракцию обобществления, оно требует
чистейшего, прозрачнейшего, доступнейшего вида взаимодействия — взаимодействия между равными;
оно должно разыгрываться между участниками, которые настолько лишены содержания, настолько
модифицированы в своих внешних и внутренних проявлениях, что в общении выступают как равные
друг другу и каждый из них наделяется ценностями общения лишь при условии, что остальные точно
так же их получают.
Это — игра, в которой «считается», что все равны и в которой одновременно каждый пользуется
особенным уважением.
Последнее в такой же малой мере является ложью, в какой лгут искусство или игра, отклоняясь от
реальности. Ложь возникает в тот момент, когда поступки и речь общающихся касаются перспектив и
событий реальной жизни, точно так же, как картина лжет, когда она претендует на панорамное
отображение действительности. То, что в рамках своеобразного, реализующегося в имманентной игре
форм общения закономерно, правильно, упорядочено, становится ложью, если общение — лишь
видимость, а на самом деле преследуются цели совсем иного — не связанного с общением — рода.
Такое, разумеется, легко может случиться по причине фактической вплетенности общения в ткань
реальной жизни.
В этой связи становится ясным, что понятие «общение» включает все, что обычно обозначается как
социологическая игровая форма, и прежде всего игра сама по себе, которая занимает важное место в
общении всех эпох. Выражение «общественная игра» в высшей степени многозначно. Все
существующие формы взаимодействия и обобществления: стремление к власти, обмен, образование
партий, размежевание, случайные встречи и расставания, чередование соперничества и партнерства,
ловушка, реванш, — все это, будучи в серьезной жиз
==493
ни наполнено содержанием, в игре живет собственной, основанной лишь на переживании этих функций
самих по себе и самодостаточной жизнью. Ибо даже там, где игра идет на деньги, не деньги — их ведь
можно добыть и иначе — определяют ее специфику, для настоящего игрока привлекательность игры в
динамике и азарте самой этой социологически важной формы деятельности. Общественная игра
глубоко двойственна: она не только «играется» в обществе, которое внешне по отношению к ней несет
ее, так сказать, в себе, но в ней фактически «играется» «общество».
Это рассуждение можно применить к социологии полов: эротика вырабатывает свою игровую форму —
кокетство, находящее в общении легчайшее, прозрачнейшее, однако и полнейшее выражение*. Если
все эротические проблемы у представителей противоположных полов вращаются вокруг общения и
отказа (предметы их, естественно, бесконечно разнообразны и многообразны и по природе своей не
только не радикально физиологичны, но могут вообще не относиться к физиологии), то сущность
женского
