кокетства состоит в напряженном отношении между намеком на общение и намеком на отказ,
в том, чтобы привлечь мужчину, не обещая ничего окончательно, и оттолкнуть его, не отнимая
надежду. Кокетка очаровывает более всего, давая понять мужчине, что обещанное совсем близко, но
вместе с тем не воспринимая это всерьез; она живет как бы между «да» и «нет», не принимая
окончательного решения.
Эта свобода от тягостно однозначного содержания и жестких требований реальности придает кокетству
характер парения, облегченности, идеальности, в связи с чем мы в общем-то вправе говорить об
«искусстве», а не только о «приемах» кокетства. Но, как показывает опыт, для того чтобы кокетство
могло произрастать на почве общения как комнатный цветок, оно должно получить вполне
определенный отклик в поведении мужчины. Если мужчина не отвечает на кокетство или же, наоборот,
падает его жертвой, безвольно влачась вслед за каждым полу-да и полу-нет, кокетство не может обрести
собственно приличествующую общению форму. В нем отсутствуют те свободные взаимодействия и
эквивалентность элементов, которых требует основной закон общения. Они же проявляются лишь
тогда, когда мужчина стремится именно к этой свобод
*
Сущность кокетства я подробно разобрал в другой книге — «Философская культура» (Simmel G.
Philosophische Kultur. Gesammelte Essais. Leipzig, 1911; переиздание — Berlin, 1983, 1986)
==494
нопарящей игре, в которой любая эротическая определенность — лишь отзвук, некий отдаленный
символ и в которой очарование намеков и прелиминарий существует само по себе, и не вытекает из
влечений или страхов Кокетство в том виде, в котором оно во всей своей прелести царит на вершинах
культуры общения, изжило реальность эротических желаний, обещаний и отказов, оно довольствуется
изменчивой игрой теней, отражением реальностей. Там же, где эти последние обнаруживаются или же
действуют, оставаясь сокрытыми, само событие становится личным делом двоих, совершающимся на
уровне реальности; под социологическую же рубрику общения, куда не помещается организующая
свою жизнь вокруг себя как центр собственно личность, кокетство подпадает как забавная или даже
ироническая игра, в которой эротика — лишь чистая схема взаимодействий, порвавшая с собственными
материальными или строго индивидуальными содержаниями. Если в общении проигрываются формы
общества, то в кокетстве — формы эротики — сущностное родство, которое предопределяет второе в
качестве элемента первого.
В какой мере общение осуществляет абстракцию (значимых, впрочем, лишь в своем содержании)
социологических форм взаимодействия и наделяет их, словно бы кружащихся теперь вокруг себя самих,
неким призрачным телом, обнаруживается, наконец, в универсальном носителе всех человеческих
общностей — в разговоре. Главное здесь можно выразить весьма банальным суждением: в жизни
всерьез люди разговаривают ради некоего содержания, которое они хотят сообщить, объяснить,
истолковать; в общении же разговор — самоцель, однако не в натуралистическом смысле — как
говорение, но в смысле искусства саморазвлечения с его собственными художественными законами; в
разговоре-общении предмет его — лишь неизбежный носитель очарования, которое излучает живой
обмен репликами как таковой. Все формы, воплощаемые в этом обмене: спор или апелляция к
признанным обеими сторонами нормам, достижение мира путем компромисса или открытие общих
убеждений, благодарное восприятие нового или уклонение от тем, относительно которых
взаимопонимание невозможно, — все эти формы разговорных взаимодействий, в реальности
обслуживающие бесчисленные содержания и цели человеческой деятельности, здесь оказываются
значимыми в себе, т.е. в игре отношений, которой они способствуют, связывая и отпуская, побеждая и
поддаваясь, наделяя и получая, двусмысленность «саморазвлечения» здесь очевидна.
==495
Для того чтобы игра была самодостаточной как пустая форма, содержание не должно иметь
собственного веса: если дискуссия предметна, она уже не общение, она вращается вокруг своей
телеологической оси, поскольку нахождение истины, которая может стать ее содержанием, стало ее
целью. Точно так же беседа разрушает себя как общение, если она переходит в серьезный спор. Форма
совместного поиска истины, форма спора может сохраняться; однако она не должна допускать
серьезность содержания в свою субстанцию, подобно тому как не следует добавлять в перспективу
картины кусок трехмерной действительности ее предмета. Пусть не покажется, что содержание
общения-разговора несущественно, наоборот, оно должно быть интересным, захватывающим, даже
важным, но оно ни в коем случае не является целью разговора, объективный его результат несуществен.
Внешне поэтому два разговора могут показаться совершенно одинаковыми; общением же, согласно его
внутреннему смыслу, будет лишь тот, где содержание, сколь бы ни было оно ценно и привлекательно
само по себе, становится правомерным, уместным и целесообразным лишь в связи с функциональным
целым разговора как такового, лишь в связи с формой речевого взаимодействия, с ее особенной и
самонормирующейся значимостью.
Поэтому способность к быстрой и легкой смене предмета свойственна разговору-общению по самой его
сути; ведь предмет здесь — лишь средство, а заменяемость и случайность свойственны вообще
средствам в противоположность твердо устанавливаемым целям. Так что только в общении, пожалуй,
разговор становится самоцелью. Ибо благодаря тому, что он по меньшей мере двусторонен (если
исключить «самоуважение», это чистейшая и возвышеннейшая форма двусторонности из всех,
известных социологии), он реализуется как отношение, которое, если можно так выразиться, не желает
ничего другого, кроме себя самого, в котором, следовательно, то, что в ином случае является пустой
формой взаимодействия, становится его самодостаточным содержанием.
Даже рассказывание историй, анекдотов — часто для того, чтобы заполнить «пустоты» в разговоре,
может демонстрировать тонкий такт, где прозвучат все мотивы общения. Ибо прежде всего благодаря
такту разговор удерживается на основании, лежащем по ту сторону всего индивидуально интимного, по
ту сторону чисто личностного, т.е. всего, не включаемого в категории общения. Объективное
привлекается не ради его содержания, а ради интересов общения; высказывание и восприятие
==496
его — не самоцель, но чистое средство оживления, самопонимания, выработки общего сознания
общающегося круга. Следовательно, здесь дано не только содержание одинаково всеми
воспринимаемое, но налицо дар индивида общности, причем дар, за которым дающий, так сказать,
невидим: изящная, в духе общения рассказанная история такова, что за ней полностью исчезает
личность рассказчика; самая же совершенная успешно балансирует в точке равновесия, обеспечиваемой
этикой общения, где как субъективно индивидуальное, так и объективно содержательное полностью
растворяются, образуя чистую форму общения.
Отсюда можно заключить, что общение дает также игровую форму этических сил конкретного
общества. Важнейшие из стоящих перед обществом этических проблем: как побудить индивида
включиться во всеобщую связь и жить для нее; как, в свою очередь, сделать так, чтобы эта связь
наделяла индивида ценностями и идеалами; как превратить жизнь индивида в средство для достижения
целей целого, а жизнь целого — в средство достижения целей индивида. Серьезность, более того,
трагичность этих проблем общение переводит в символическую игру своего призрачного царства, где
нет никаких препятствий, ибо ведь призраки не могут мешать друг другу. Если далее этическая задача
обобществления состоит в том, чтобы в соединении и разделении своих элементов по возможности
точнее и правдивее передать собственные внутренние, целостностью жизни обусловленные отношения,
то в общении эти свобода и адекватность освобождаются от собственных конкретных содержательных
условий; в «обществе» образуются и раскалываются группы, разговор в нем струится импульсивно и
случайно, углубляется, разветвляется, иссякает — все это как бы миниатюрное изображение
общественного идеала, который можно было бы назвать свободой связывания. Если всякая
совместность должна быть феноменом, строго соразмерным своей внутренней реальности, и эта
последняя здесь отпадает, то сохраняется и живет только то явление, которое своей игрой, послушной
законам собственной формы, своей завершенной красотой эстетически воспроизводит ту
соразмерность, которая этически необходима в серьезной действительности.
Эта общая оценка общения наглядно реализуется в определенных исторических процессах. В раннем
германском средневековье существовали рыцарские братства, которые создавались дружественными
семействами патрициев. Религиозные и практические цели этих союзов довольно быстро были утра
==497
чены, и уже в XIV в. рыцарские интересы и способы поведения оказались их единственным
содержательным признаком. Скоро исчезли и они, а сами союзы сохранились лишь как объединения
представителей аристократии в целях общения.
Ясно, что общение в данном случае сохранилось как «резидуум» содержательно определенного
общества, как «остаток», который, поскольку содержание утеряно, воплощает в себе лишь форму и
формы совместности. То, что строение этих форм ‘ показывает лишь внутреннюю сущность игры или,
глубже, искусства, еще очевиднее подтверждается на примере придворного общества Ancien regime.
Здесь в результате исчезновения конкретных жизненных содержаний, которые были, так сказать,
«выжаты» из французской аристократии королевской властью, возникли своеобразные формы, в
которых кристаллизовалось сознание сословия, — формы, направленность, определенность и
интенсивность которых диктовались лишь общением, но не были символами или функциями реальных
связей и сил личностей или утверждений. Правила придворного этикета стали самоцелью, они не
подразумевали уже содержания, но содержали имманентные законы, подобные законам искусства,
которые значимы лишь с точки зрения искусства и не стремятся отобразить действительность модели
— вещи, вне искусства существующей.
В этих явлениях общение обрело свое самое полезное и самостоятельное, но стоящее уже на грани
карикатуры выражение. Разумеется, суть его заключается в том, чтобы из реальных человеческих
взаимоотношений изъять реальность и по законам формы воздвигнуть свое воздушное царство,
подвижное в себе, но не признающее никакой цели вне себя. Глубинный источник, питающий это
подвижное царство, следует искать не в самоопределяющихся формах, а в жизни реальных индивидов,
в их опыте и стремлениях, в полноте их импульсов и убеждений. Всякое общение есть лишь символ
жизни, как она отражена в струении легко дающейся игры, но именно поэтому оно — символ жизни,
образ которой изменяется лишь настолько, насколько этого требует достигнутая по отношению к ней
дистанция; точно так же самое свободное и фантастическое, бесконечно далекое от копирования
реальности искусство должно иметь с нею глубокие и верные связи, если оно не хочет оказаться пустым
и лживым. Искусство тоже ведь стоит, хотя и над жизнью, но над жизнью. Перерезав связывающие его
с жизненной реальностью нити, из которых оно, впрочем, ткет совсем иную стилизованную ткань,
==498
рой, а превратится в пустую забаву с пустыми формами, в безжизненную и гордую своей
безжизненностью схему.
Отсюда видно, что жалобы на поверхностность общественных контактов и справедливы, и
несправедливы. Одно из самых интересных явлений нашего духовного существования заключается в
том, что, если мы отнимем какие-то элементы от целостности бытия и построим из них собственное
царство, управляемое не по законам целого, а по собственным законам, это царство, полностью
отгороженное от жизни целого, может, конечно, обнаружить свою бессодержательную, воздушную
сущность, однако же, изменившись под влиянием каких-то не поддающихся учету факторов, как раз
при условии отдаления от непосредственной реальности, может полнее, цельнее, точнее
продемонстрировать глубочайшую суть последней, чем попытка понять ее реалистично и вблизи.
Поэтому развивающаяся по собственным нормам жизнь, которой живут в общении социальные
взаимодействия, может оказаться в зависимости от способа восприятия либо формальной
бессодержательной безжизненностью, либо символической игрой, в эстетическом блеске которой
передается тончайшая сублимированная динамика общественного существования.
Мы чувствуем и наблюдаем в искусстве, в символике церковной и религиозной жизни, в системах
научных формул, что своеобразие сфер чистой видимости, комбинация избранных поверхностных
элементов связаны с глубиной и целостностью полной реальности. Связь эту иногда трудно объяснить,
но именно благодаря ей видимость оказывается носителем и представителем прямо реального и
фундаментального существования.
Так что можно понять облегчающее и разрешающее воздействие многих этих из чистых форм
существования воздвигнутых царств: в них мы хотя и отпускаемы жизнью, но живем. Созерцание моря
внутренне освобождает нас, и не вопреки, а именно потому, что в нем — в набегании и отступании, в
игре и преломлении волн — воспроизводится жизнь в простейшем выражении ее динамики, жизнь,
чуждая переживаемой реальности, тяготам
