науки и «позитивной» философии (от него и пошел термин позитивизм). Контом руководили наилучшие побуждения — указать человечеству путь к благоденствию и счастью, но построенная им система вызывает содрогание ужаса: это убогий и мрачный тоталитаризм.

Я думаю, что от начала 19-го века ничего другого нельзя было и ожидать, и я уже говорил почему. Но есть и другая точка зрения, согласно которой порочен сам замысел религии человечества, а точнее — религии без трансцендентности. Такова, в частности, точка зрения Альбера Камю. Камю — глубокий и яркий мыслитель нашего времени. Он был одним из немногих, кто еще в 40-х годах имел мужество, вопреки интеллектуальной моде, царившей на Западе, вникнуть в сущность тоталитарного социализма и восстать против него. Я приведу длинную выдержку из его «Мятежника»:

«Конечные результаты, к которым пришел Конт, курьезным образом напоминают то, что было в конечном счете принято научным социализмом. В позитивизме мы совершенно явственно слышим отзвуки идеологической революции 19-го столетия, одним из представителей которой является также Маркс и которая состояла в том, что Райский Сад и Откровение, которые традиция помещала ранее в начало истории, теперь стали помещать в конец ее. Позитивистская эра, которая должна была последовать за метафизической и теологической эрами, знаменовала собой, по замыслу Конта, наступление религии человечества. Анри Гуйе очень точно определяет направление мышления Конта, говоря, что он ставил целью открыть человека, лишенного всяких следов Бога. Первоначальная цель Конта, которая была заменить всюду абсолютное на относительное, очень скоро трансформировалась под давлением обстоятельств в обожествление относительного и в исповедание новой религии, одновременно универсальной и лишенной трансцендентности. В якобинском культе разума Конт видел предвосхищение позитивизма и рассматривал себя, имея на то полное право, как подлинного преемника революционеров 1789 года. Он продолжал эту революцию и расширял ее охват, ведя борьбу с трансцендентностью принципов и систематически конструируя религию биологического вида. Именно это означала его формула «устранить Бога во имя религии». Положив начало мании, которая с тех пор стала весьма модной, он хотел быть святым Павлом этой новой религии и заменить Римское католичество Парижским католичеством. Мы знаем, что он хотел видеть во всех соборах «статую обожествленного человечества в прежних алтарях Бога». Он рассчитал, что не позднее 1860 года в Соборе Парижской Богоматери будут проповедовать позитивизм. Этот расчет не так смешон, как кажется. Собор Парижской Богоматери, правда, еще сопротивляется, хотя уже и осажден: но рели­гия человечества весьма эффективно проповедовалась к концу 19-го века, и Маркс, несмотря на то что он не читал Конта, был одним из ее пророков. Но только Маркс понял, что рели­гию, которая не имеет элементов трансцендентного, следует называть, как и положено, политикой. Если на то пошло, Конт тоже знал это или по крайней мере понимал, что его религия была, по существу, формой социального идолопоклонства, включающей политический реализм, отрицание индивидуальных прав и установление деспотизма. Общество, где ученые будут священниками, две тысячи банкиров и инженеров управ­ляют Европой с населением 120 млн. человек, где частная жизнь абсолютно отождествлена с общественной, где люди абсолютно послушны «в действии, мысли и чувстве» первосвященнику,— такова утопия Конта, которая возвещает собою то, что можно назвать горизонтальными религиями нашего времени. Убежденный в просвещающей силе науки, Конт забыл о необходи­мости полиции. Другие будут более практичны: религия человечества будет основана на крови и страданиях человечества».11

Безапелляционное догматическое провозглашение существования чего бы то ни было неприемлемо для ученого. Современ­ный позитивизм, в отличие от его ранних форм, готов принять любые языковые конструкции, если они способствуют организации чувственного и духовного опыта. Если, например, четырехмерная модель мира объясняет экспериментальные факты, то мы можем говорить, что четвертое измерение существует без всяких кавычек, как мы говорим о существовании ньютоновской силы тяготения. И если бы в нашем распоряжении были какие-то факты, которые было бы удобно описывать как продолжение существования души после распада тела, то мы говорили бы о бессмертии души. Но в традиционных религиях трансцендентные понятия вводятся догматически, и существование запредельного понимается без всякого анализа, чисто метафизически: что оно «на самом деле» существует и об этом становится известно благодаря «откровению». Уче­ный не может рассматривать так понятое «существование» иначе как чистый самообман, поэтому все эмоциональные ас­пекты трансцендентного для него теряются: они вянут и гибнут от сурового дыхания неверия. В интеллектуальном плане на этой основе также нельзя построить чего-либо достойного уважения. Христианская теология поражает меня своей уны­лой бесплодностью. В свое время она, конечно, была важной формой интеллектуальной жизни, но сейчас ее нельзя рассматривать иначе как анахронизм. Я, правда, не могу причислить себя к знатокам теологии. Но я пытался познакомиться с ней, читал, в частности, одно элементарное введение в христианское мировоззрение, рассчитанное на новичков. Когда речь идет о Христе и нравственных принципах его учения, это живые человеческие слова. Когда начинается теология, читать стано­вится невозможно.

Тем не менее, я привел выдержку из Камю не столько для того, чтобы спорить с ним, сколько для того, чтобы согласиться в главном — в противопоставлении трансцендентных религий различным видам идолопоклонства. Но я хочу осмыслить это противопоставление не в традиционных (для религий) ме­тафизических терминах, а с точки зрения операционалистской: нас будет интересовать вопрос, в каких именно наблюдаемых проявлениях различаются идолопоклонство и трансцендент­ная религия. Поставив так вопрос, мы приходим к следующему определению: идолопоклонство связывает религиозное чувст­во с конкретными предметами, трансцендентная религия — с предельно абстрактными понятиями.

В плане эволюционных возможностей различие между этими двумя видами религии чрезвычайно велико. Идолопоклонство неминуемо ведет к ограничению творческой свободы, к застою и окостенению общества. Трансцендентная религия по край­ней мере допускает бесконечное развитие. Ибо содержание аб­страктных понятий меняется по мере эволюции культуры; це­ли, сформулированные в предельно абстрактных понятиях, трансцендентны, недостижимы, как и подобает Высшим Целям.

Идолопоклонство зовет человека к идолу, трансцендентная религия — к Богу, то есть в смутно угадываемую бесконечность. Именно в абстрактности Высшей Цели, а не в наличии мета­физической трансцендентности состоит наблюдаемое разли­чие. Великие монотеистические религии стали возможны лишь после достижения некоторого уровня абстрактного мышления. Бог этих религий — абстрактная идея.

В своем конкретном социальном воплощении никакие транс­цендентные религии не свободны полностью от идолопоклонст­ва (чего стоит один принцип непогрешимости Римского Папы). В процессе конкретизации абстрактных идей конкретные цели и предметы становятся их воплощением. Когда они засло­няют собой фундаментальные абстракции, можно говорить об идолопоклонстве. В таких случаях борьба против идоло­поклонства — это борьба за возрождение и обновление подлин­ной трансцендентной религии. Реформация в Европе дает яркий тому пример. Идолопоклонство — одно из варварств трансцен­дентной религии. Если мы находим его в христианстве, то не удивительно, что мы находим его и в социализме. Культ вождя, культ класса, культ расы — различные формы социалистиче­ского варварства. Культ нации, который в 20-ом веке стал всеоб­щим бедствием, — также варварская форма социализма; совре­менный национализм силен и страшен тем, что имеет религиоз­ную окраску: здесь действует человек Достоевского, а не чело­век Маркса. Наконец, культ человечества в целом — это тоже идолопоклонство и варварство. Никакие конкретные люди — ни по отдельности, ни в своей совокупности — не должны стоять на верхней ступеньке иерархии целей и планов. В лучшем слу­чае культ человечества — это пошлое самолюбование и само­восхваление, нужное лишь тому, кто в сердце своем не ощуща­ет грандиозности «феномена Человека». Стыдно смотреть на тысячи плакатов: «Слава КПСС!», «Да здравствует Коммуни­стическая партия Советского Союза!», «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи» и т.п., которые развешиваются по всему Советскому Союзу по инициативе и под наблюдением этой са­мой партии. Было бы очень грустно, если бы эта манера само­восхваления (отражающая, в сущности, комплекс неполноцен­ности) распространилась на все человечество.

Определяя социализм как религию интеграции, я стоял на позиции описательной, а не нормативной. Я пытался лишь выя­вить ту общую основу, которая роднит различные социалисти­ческие течения и придает им жизненность. Но это не значит, что я вообще не намерен становиться на нормативные позиции, то есть высказывать свои суждения о том, каким должен быть социализм. Я намерен. Можно даже сказать, что я намерен проповедовать определенную религию или определенную фор­му религии. И эта религия будет тесно связана с наукой, неот­делима от нее, подобно тому как монотеистические религии неотделимы от языка, содержащего абстрактные понятия. Ирония Камю — как по поводу моды на «Святых Павлов», так и по поводу «просвещающей силы науки» — меня не тро­гает- Я не вижу, почему проповедь новой религии должна рас­сматриваться как более претенциозное дело, чем провозглаше­ние новой научной теории. В конце концов, религий существу­ет столько же, сколько людей. Человек, пытаясь ответить на вопрос, зачем он живет, приходит к выводам, которые могут быть по меньшей мере столь же интересны для его собратьев, как выводы о движении планет или строении тела насекомых. Тот факт, что его выводы имеют нормативный характер, не сви­детельствует о нескромности: ведь таков характер предмета, с которым имеет дело религия. А наука и в самом деле обла­дает огромной просвещающей силой, хотя она никогда не пре­тендовала на то, чтобы заменить собою полицию.

В свете сказанного, я делаю нормативный вывод: религия должна основываться на предельно абстрактных формулиров­ках, связанных с Высшей Целью. Мое описательное определе­ние социализма опирается на никак не конкретизированное понятие интеграции человечества и, следовательно, удовлетво­ряет этому требованию. Оно очень широко и включает, в частности, варварские формы социализма. Я буду строить норматив путем сужения этого определения. Но сужение не есть полная конкретизация. Постоянная часть религии должна сохранить предельно абстрактную формулировку, выраженную в понятиях, взятых из науки и трансформирующихся по мере развития науки. Такую религию можно назвать трансцендентной. Она является естественным продолжением метафизически

трансцендентных религий в обществе, принявшем критическое научное мировоззрение. Если воспользоваться метафорой Камю, такая религия не «горизонтальна», а «вертикальна», направле­на ввысь: ее идеалы, вызывающие религиозное чувство, лежат не в сфере непосредственно окружающих нас явлений, а в абстракциях высокого уровня. Замена метафизической транс­цендентности на подлежащую критическому анализу трансцендентную абстрактность — неизбежный результат вторжения в область религии философии современного ученого.

Знание и воля

Я приведу еще одну выдержку из Камю. Сравнивая реальность сталинской империи с предсказаниями марксизма, он пишет:

«Как мог так называемый научный социализм до такой степени противоречить фактам? Ответ прост: он не был научным. Напротив, его поражение явилось результатом его весьма сомнительного метода, претендовавшего на то, чтобы быть одновременно детерминистическим и пророческим, диалектическим и догматическим… Задачей исторического материализма может быть только критическое исследование современного общества; оставаясь в рамках научного метода, он может приводить лишь к некоторым предположениям об обществе будущего. Не потому ли