концов я был вынужден ответить, что Померанц — не кандидат и не доктор, а просто работает библиографом в Фундаментальной библиотеке общественных наук.

Боже! Надо было видеть ту смесь негодования и презрения, которая выразилась на лице этого ничтожного стукача. «Как? — воскликнул он. — Даже не кандидат?»

Г.С. Померанц написал свою первую большую работу, которую хотел представить как диссертацию, незадолго до начала войны. Затем была война. Затем его посадили. Вскоре после выхода из лагеря Г.С. Померанц стал известным самиздатчиком, и ему просто не дали возможности защититься. Он написал новую диссертацию и представил ее в один институт, однако диссертацию вернули, не потрудившись даже подыскать приличного оправдания.

В XX веке уважение к ученым и к учености велико, велико уважение и к другим профессиональным достижениям. Но для неспециалиста (а в любой заданной области подавляющее большинство граждан – неспециалисты) удостоверением профессионального уровня является признание государства. А государство знает, кого удостоверять, а кого — нет.

Однако дело не только в удостоверении. Современное общество характеризуется столь высокой степенью интеграции, что почти никакое серьезное достижение невозможно в одиночку, без сотрудничества с какими-то институционализированными коллективами людей. Пожалуй, только писатель и может работать один. Даже математик нуждается в наши дни в доступе к вычислительной машине. А можете ли вы вообразить физика-любителя, который в свободное от основной работы время бежит к ускорителю, чтобы исследовать соударения элементарных частиц? Архитектор — не архитектор, пока спроектированное им здание не построено, а кинорежиссер — не режиссер, пока его фильм не вышел на экраны.

Рост профессионального уровня в современных условиях неизбежно требует одновременного повышения в служебной иерархии. Практически в любой сфере деятельности человек, желающий осуществить свои творческие замыслы и имеющий необходимые способности и опыт, должен руководить хотя бы небольшой группой людей. И здесь тоталитарное государство ставит его перед трудным выбором: или принять «причастие буйвола», выражаясь словами Г.Белля, или отказаться от своих планов и профессионального роста. Ибо, согласно основному принципу нашего государства, руководитель в любой сфере деятельности должен не только руководить работой подчиненных, но и воспитывать их. Этот принцип бесконечно повторяется и подчеркивается в партийной теории и служит основой практической политики партии в хозяйстве и культуре.

Для воспитания подчиненных вовсе не требуется, чтобы начальник читал им лекции по марксистско-ленинской теории. Нет, от него ожидается совсем другое. Воспитывать подчиненных — значит подавать им пример угодного властям поведения. Как минимум, это включает гарантированное молчание по пово­ду тех вопросов, по которым велено молчать, и, конечно, беспрекословное исполнение «рекомендаций» партийных органов. Если вы выполняете это требование, вы можете подняться на первую ступеньку служебной лестницы. Это же условие необходимо для получения знаков отличия любого рода: премий, наград и т.п.

Наступление тоталитаризма на культуру шло, начиная с Октябрьской революции, сверху вниз, то есть «чуждые элементы» оттеснялись на все более низкие уровни иерархии. Теперь этот процесс, по-видимому, пришел к естественному завершению: стерилизована самая низшая ступенька лестницы, если, конечно, не считать тех лиц — того большинства лиц, которые совершенно никем не руководят. Во всяком случае, по опыту в научных учреждениях могу сказать, что «чуждые элементы» еще могут занимать должности младших или старших научных сотрудников, но ни в коем случае — заведовать лабораторией или сектором, или любой другой структурной единицей. Руководитель должен воспитывать своих подчиненных.

Так и осуществляется самовоспроизведение тоталитаризма в культуре. Руководители воспитывают себе подобных.

Дилемму — совесть или работа, которую тоталитарное общество ставит перед человеком творческой профессии, каждый решает по-своему. Большинство тех людей, которых называют порядочными, частично жертвуют работой, частично совестью. Они стараются свести к минимуму свое касательство к социальным проблемам, стараются ограничиться чисто профессиональными аспектами деятельности и чисто профессиональными контактами. Те же, кто не сохранил и капли порядочности, ничем не гнушаются для продвижения вверх. Иногда, например, они действуют в отвратительных инсценировках, где они якобы «свободно и откровенно» обмениваются мнениями с представителями Запада по вопросам политики и идеологии.

Уровни лишения свободы

Последнее открытие Государственной Науки:

центр фантазии — жалкий мозговой узелок в области варолиева моста. Трехкратное прижигание этого узелка Х-лучами — и вы излечены от фантазии — навсегда.

Вы — совершенны, вы — машиноравны, путь к стопроцентному счастью свободен. Спешите же все — стар и млад — спешите подвергнуться Великой Операции!

Евг. Замятин, «Мы»

Человека можно ограничить физически: например, приковать к галере или посадить за решетку. Это — лишение свободы на самом низшем уровне. Человека можно ослепить, и тогда он, формально свободный, будет вынужден довериться поводырю. Это — лишение свободы на более высоком, информационном уровне. Наконец, можно сохранить человеку все органы чувств и, следовательно, полную способность получать информацию о внешнем мире, но путем операции мозга или химических препаратов трансформировать его сознание, парализовать волю. Это — лишение свободы на высшем уровне, которое неопытный наблюдатель не всегда и заметит. И он заведомо ничего не заметит, если раньше никогда не видел нормального, не оперированного человека.

Через соответствующие стадии проходит и тоталитаризм в своем наступлении на общество. Он движется снаружи внутрь, захватывая все более глубокие слои общественного бытия и уродуя все более высокие уровни организации живой материи.

В первые годы после захвата власти большевистский ре­жим опирался исключительно на насилие («революционное»). В вопросах распространения информации проявлялось недо­пустимое, с точки зрения позднейших времен, легкомыслие. Издавались, например, воспоминания участников гражданской войны, сражавшихся против Красной Армии. Считалось, что «сознательный рабочий» отделит (с помощью предисловия) интересные исторические факты от злобных вымыслов врага. Члены партии имели довольно полную информацию о событиях на верхних уровнях иерархии, и уж, конечно, никому не приходило в голову ограничивать доступ к произведениям «буржуазной» философии. Напротив, считалось, что «врагов нужно знать».

В дальнейшем, однако, выяснилось, что врагов лучше не знать. Не следует также знать, что происходит в высших сферах, в местах заключения и во многих других местах. Так оно спокойнее. Было создано информационно закрытое общество, и его расцвет, его взлет приходился на последние годы жизни Сталина. Сотни тысяч осведомителей следили за каждым словом граждан. Все книги, имеющие хотя бы отдаленное отношение к политике, социологии или философии и написанные «с чуждых позиций», попали в спецхран. Контакты с иностранцами были сведены к минимуму и были возможны только под строгим контролем Государственной Безопасности. Само слово «иностранец» у простого человека вызывало страх; ассоциации, которые при этом возникали, были: шпионаж, органы, Лубянка.

Это была та стадия развития тоталитарного общества, когда основной упор делался на информационный уровень, а число физически уничтожаемых людей начинает уменьшаться. Конечно, сознание члена общества уже сильно трансформировано, но власти еще не очень этому верят. Поэтому они панически боятся информации, знания. Цинизм, необходимый для стационарного тоталитаризма, еще не выработался окончательно, еще не вошел в плоть и кровь общественного сознания. Считалось, что люди не знают о миллионах невинных жертв, о чудовищной мясорубке ГУЛага. Многие, действительно, не знали — разумеется, потому, что не хотели, боялись знать. Существовало нечто вроде негласного соглашения между властью и гражданами: власти создают информационные барьеры, а граждане радуются, что они могут как бы «не знать».

На третьей, заключительной стадии тоталитаризма упор делается на поддержание тоталитарного сознания членов об­щества. Эта стадия предполагает, что трансформация сознания закончена, воля к свободе полностью подавлена. При этом возникает возможность дальнейшего сокращения масштабов физического насилия и частичное (только частичное!) открытие информационных каналов — к вящей радости «сытых, благожелательных иностранцев с блокнотами и шариковыми ручками в руках» (А. Солженицын).

В 1956 году старые «сталинские соколы» возражали про­тив разоблачения преступлений Сталина, ибо они боялись, что если люди узнают и признают, что они узнали, то это нарушит равновесие и может привести к далеко идущим последствиям. Хрущев же, который делал личную карьеру на разоблачении Сталина, считал, что система достаточно прочна и ничего страшного не произойдет. И он, в общем, оказался прав. Люди узнали— и ничего. Советский человек, выражаясь словами Шолохова, «выдюжил». Крупные неприятности произошли только в Восточной Европе, где люди не имели нашей выучки. Двенадцать лет от подавления Венгерского восстания 1956 года до вторжения в Чехословакию в 1968 году были, в сущности, переходным периодом к третьей стадии тоталитаризма. Их можно сравнить с двенадцатью годами с 1922 по 1934 гг., ко­гда совершался переход от голого насилия к информационно закрытому обществу.

Принять или не принять?

Переходные периоды отличаются от периодов застоя тем, что все-таки что-то происходит, что-то меняется. При этом перед человеком встает проблема определения своего места в происходящих переменах. Вскоре после революции 1917 го­да русской интеллигенции стало ясно, что большевистский строй — это не тот строй, о котором она мечтала и которого ждала от революции. И встала проблема: принять или не при­нять? Из тех, кто не эмигрировал во время гражданской вой­ны, большая часть приняла; остальные были репрессированы, небольшая часть сохранилась в виде «внутренней эмиграции». Но так как террор был страшный, осталось ощущение, что и политический режим, и образ мышления навязаны насильно. И я считаю, что можно без колебаний утверждать: так оно и было.

Реабилитация людей — жертв сталинского террора — потя­нула за собой частичную реабилитацию идей. Стали выходить книги, которые раньше были запрещены. В среде интеллиген­ции стали говорить о необходимости демократизации, глас­ности, более свободного обмена информацией. Рано или позд­но это должно было вызвать социальное движение. Так оно и случилось. Была найдена подходящая форма — послание петиций высшим органам власти. Это, собственно говоря, была и есть единственная форма открытого политического движения, возможного в советских условиях. Людей, подписавших такие петиции, окрестили «подписантами».

В течение некоторого времени число «подписантов» увели­чивалось, и казалось, что движение может захватить широкие слои интеллигенции. Тогда власти стали принимать ответные меры. По сравнению со сталинским временем эти меры были смехотворны: обсуждение и осуждение на собраниях, отмена заграничных командировок, понижение в должности, иногда — увольнение с работы. Для членов партии (были и они в числе подписантов) — выговоры, а для упорствующих — исключение из партии. Многим просто ничего не было, они только были взяты на заметку. Я, например, хоть и подписал несколько коллективных протестов, в то время вообще избежал непри­ятностей.

Однако и этих мер оказалось достаточно, чтобы остановить движение. Максимум «подписантства» приходился на фев­раль-март 1968 года. К лету того же года, еще до вторжения в Чехословакию, стало уже ясно, что подписантство быстро идет на убыль. 21-е августа только закрепило победу, одер­жанную тоталитаризмом. Подписанты оказались в меньшинст­ве—в ничтожном меньшинстве; основная часть интеллиген­ции не поддержала их. Советский интеллигент снова был по­ставлен перед проблемой выбора — и он снова сделал выбор в пользу тоталитаризма, однако на этот раз — под несравненно