академиком, способствовала бы смягчению приговора. Икс принадлежал к числу первых академиков — подписантов, и это давало мне основания наде­яться на положительный результат моей миссии. Однако на­деждам не суждено было оправдаться. Времена переменились. Академик отказался написать характеристику.

Кронид Любарский был осужден на пять лет строгого ре­жима. Он — тяжело больной человек, у него ампутирована большая часть желудка. Каждый день пребывания в тюрьме для него — пытка.

Недавно произошел случай, незначительный сам по себе, но очень характерный для атмосферы последних лет. Профес­сор Ю.Ф. Орлов, физик, член-корреспондент Армянской Академии наук, позвонил академику Игрек, тоже физику, чтобы договориться о встрече и обсудить какие-то вопросы. Увы,

Ю.Ф. Орлов известен не только как физик, но и как один из наиболее активных диссидентов. Едва Игрек понял, кто с ним говорит, и не успев еще услышать, о чем тот хочет разговаривать, он поспешил предупредить:

— Только учтите, проблемы поступательного движения человечества меня не интересуют.

А ведь Игрек тоже подписал некогда письмо-протест против применения сталинских методов. Однако нынче диссиденты не в моде. Ведь «все равно ничего не сделаешь». Серьезные люди этим не занимаются. Будет ли человечество двигаться вперед или назад — академику это безразлично. Он заботится только о том, чтобы его не втянули в разные там выступления в защиту невинно заключенных и прочую чепуху.

По поводу отдельных случаев — которых любой из диссидентов может привести великое множество — всегда есть возможность возразить, что это все-таки отдельные случаи, а не статистика. Но вот есть форма общественной активности, где статистика набирается автоматически, сама собой: это голосование на собраниях и заседаниях коллективных органов, таких как ученые советы научных институтов. Ленинградского литературоведа Эткинда уволили с работы в результате того, что КГБ довело до сведения руководства свое мнение о его неблагонадежности. Для увольнения человека, занимающего конкурсную должность в научном институте, необходимо решение ученого совета института, которое принимается путем тайного голосования. Такое решение и было принято, причем члены ученого совета высказались за увольнение Эткинда единогласно. Иностранные корреспонденты в Москве, передавая сообщение об этом за границу, очень удивлялись: как это так, что из пятидесяти с чем-то человек не нашлось ни одного, кото­рый при тайном голосовании оказался бы против увольнения по политическим причинам? Как это может быть?

Может быть, господа, может быть. Не зря советская пропа­ганда кричит на весь мир о морально-политическом единстве советского общества. Она, конечно, производит подтасовку, смещает смысл слов, но все же не врет напропалую. В своем пренебрежении к правам личности, отсутствии чувства собст­венного достоинства, в своем раболепии перед властью совет­ское общество едино: и морально, и политически.

Мне говорили (не знаю, насколько это верно), что члены ученого совета по какой-то причине имели зуб на Эткинда, и это отчасти объясняет (хотя, разумеется, никак не оправды­вает) результат голосования. Но вот перед моими глазами другой случай. В одном научном институте работал физик А. — человек большой доброты и безукоризненной честности, с ру­мяным круглым лицом — живой символ русского доброду­шия и общительности. Я думаю, во всем институте не было и одного человека, который был бы настроен к нему недобро­желательно. И вот А. «провинился». Будучи членом КПСС, он написал письмо в высшие партийные инстанции, которое этим инстанциям не понравилось. Обратите внимание, А., в сущ­ности, лишь выполнял устав КПСС, согласно которому комму­нист должен сообщать вышестоящим инстанциям о тех дейст­виях нижестоящих инстанций, которые с его точки зрения являются неправильными. К тому же письмо, как и полагает­ся, было закрытое. Однако дело было в конце 1968 г., и в институте было то, что на партийном языке называется «слож­ная обстановка». Поэтому сверху спустили инструкцию: осу­дить вольнодумца. Ладно. В два счета провели партсобрание, осудили, вынесли строгий выговор. Потом собрали ученый со­вет. Сидят физики и думают: дело дрянь, обстановка сложная, надо А. наказать, а то как бы чего не вышло. Вносится предло­жение: перевести его с должности старшего научного сотруд­ника на должность младшего научного сотрудника. Это вле­чет понижение зарплаты более, чем на треть (а у А. жена и двое детей).

Лишь один человек счел предложение несправедливым — заведующий лабораторией Б. Встает он и говорит: зачем же понижать в должности? Ведь работает он прекрасно. Никаких претензий у нас здесь нет. Вынесли выговор по партийной линии, и хватит.

Тут все зашумели, замахали на Б. руками. Дескать, как можно так рассуждать, надо думать об интересах института и т. д. Перешли к тайному голосованию. Результат: единогласно за понижение в должности. Б. тоже голосовал за: ведь если был бы один голос против, ясно было бы, что этот голос его. Впрочем, это его не спасло: через некоторое время Б. был переведен с должности заведующего лабораторией на должность старшего научного сотрудника.

Репрессии против людей творческих профессий — ущемление или полное изгнание с работы — проводятся, как правило, вполне законным, «демократическим» путем. Общество само оскопляет себя, и эта традиция самооскопления передается следующему поколению.

Из института, в котором я работал до увольнения летом 1974 г., был уволен незадолго до меня кандидат технических наук А.М. Горлов. Вся его вина состояла в том, что он был знаком с А. Солженицыным и однажды, приехав к нему на дачу в отсутствие хозяина, нарвался на сотрудников КГБ, которые не то делали там обыск, не то устроили засаду. Горлова как следует избили и пригрозили, что если он не будет молчать, то ему будет худо. Горлов, однако, молчать не стал, и дело получило огласку. Естественно, у него начались неприятности на работе, и в конце концов он был уволен путем тайного голосования. Горлов проработал в этом институте 15 лет.

Личный опыт

Мой личный опыт также содержит немало поучительного.

Когда в конце августа 1973 года началась клеветническая газетная кампания против академика Сахарова, я выступил с кратким заявлением в его поддержку. Через неделю я уже присутствовал на общем собрании сотрудников института, созванном с целью осудить мой недостойный поступок. Часть выступавших восклицала, что не может быть такой человек, как я, заведующим лабораторией и руководить людьми (в течение шести месяцев я, действительно, по недосмотру властей в процессе перехода из одного института в другой, был — о чудо! — заведующим лабораторией). Другие ораторы требовали вообще изгнать меня из института, утверждая, что мне не место в их здоровом коллективе. Одна пожилая женщина патетически воскликнула:

— Я вот смотрю, к нему все студенты ходят. Разве мы можем, товарищи, доверить такому человеку воспитание наших детей?

Резолюция, осуждающая мое поведение, была принята единогласно. Из трехсот человек, присутствовавших на собрании, ни один не проголосовал против или хотя бы воздержался.

Вскоре после этих событий из издательства «Советская Россия», где готовилась к выходу моя книга «Феномен науки» (уже был начат набор), мне сообщили, что работа над книгой остановлена «из-за нехватки бумаги». Рукопись другой моей книги «Программирование на языке РЕФАЛ», которая была сдана в издательство «Наука», находилась в это время у рецензента. Рецензент вернул рукопись в издательство, заявив, что он считает себя «морально не вправе» рецензировать книгу автора с таким политическим лицом.

Морально-политическое единство…

Осуждение моего выступления на собрании в институте производилось открытым голосованием. Но есть у меня опыт и тайного голосования.

В сентябре 1973 г., вскоре после собрания, была расформиро­вана моя лаборатория, но я был оставлен в институте в долж­ности старшего научного сотрудника. В течение последовавших месяцев я спокойно работал и надеялся, что мне удастся совместить свое диссидентство с продолжением профессиональ­ной деятельности. Не тут-то было. Весной 1974 г. подошло время моего утверждения ученым советом института в занима­емой должности. Сначала вопрос о моем утверждении был от­ложен: вероятно, начальство не знало, как поступить, и запра­шивало инструкций. Затем было дано указание «треугольнику» отдела составить на меня характеристику.

В деловой части характеристики, написанной в отделе, были только хорошие слова по моему адресу. Но последний абзац характеристики гласил:

«В то же время, будучи близко связанным с академиком Сахаровым, В.Ф. Турчин сделал в сентябре 1973 г. заявление для представителей буржуазной прессы, в котором оправды­вал поведение Сахарова. Этот поступок В.Ф. Турчина был еди­нодушно осужден сотрудниками института».

В июле 1974 г. состоялось заседание ученого совета инсти­тута, на котором рассматривался, в частности, вопрос о моем утверждении в должности. Председательствовавший на совете заместитель директора не стал зачитывать деловую часть харак­теристики, а прочитал только заключительный абзац, начиная со слов «В то же время…» Затем он выразил надежду, что члены ученого совета «сделают соответствующие выводы» из зачи­танного абзаца. Больше по этому поводу не было сказано ни слова. Моя работа не обсуждалась. Хотя за месяц до этого на заседании отдела было принято решение рекомендовать учено­му совету института утвердить меня в занимаемой должности, заведующий отделом, который присутствовал на заседании как член ученого совета, не счел необходимым встать и объя­вить об этом. Результат тайного голосования был таков: 5 за утверждение, 19 — против. Так я вылетел из института.

Один из моих знакомых, когда я ему рассказал об этих со­бытиях, воскликнул:

— Ого! Пять человек из двадцати четырех голосовали про­тив. Это — дай-ка мне линейку — почти 21%. У вас на редкость порядочные люди в институте!

После увольнения я пытался устроиться в несколько науч­но-исследовательских институтов, но безрезультатно. Схема была всегда одна и та же: заведующий лабораторией хотел меня взять, но когда вопрос поднимался на уровень партбюро и дирекции института, ответ неизменно был отрицательным. Иногда мне говорили: «Вот если бы вы дали обещание вести себя… иначе, тогда еще можно было бы попытаться вас устро­ить». А в одном институте человек, который хотел меня взять, объявил мне с унынием в голосе, что не только директор, но и несколько человек, которые были заинтересованы во мне как в специалисте, сказали, что они, тем не менее, против моего приема. Они не хотят неприятностей.

Повествование об академиках я закончу следующей исто­рией. Один мой знакомый спросил академика Зет, не может ли он помочь мне устроиться на работу. С академиком Зет мы не только знакомы более пятнадцати лет, но даже имели сов­местные работы. Академик ответил кратко и ясно:

Нет. Эти люди идут против общества. Такие дела.

Отщепенцы

Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье…

О. Мандельштам

У меня нет иллюзий: мой конфликт — не только и, пожа­луй, даже не столько, конфликт с властями, сколько конфликт с обществом. Я хочу примерно того же и смотрю на вещи при­мерно так же, как люди круга, к которому я принадлежу. Это — конфликт ценностей. Но именно система, иерархия цен­ностей — что мы считаем более, а что менее важным — опреде­ляет в конечном счете наши поступки; и от