Алесь Кучер, объясняя, почему в 1937 году он не мог не писать доносы. По своей всегдашней деликатности Шамякин, хотя мерз, не прерывал наболевшую исповедь своего старшего коллеги.

Нынешний известный русский исследователь времен сталинизма Юрий Жуков, который глубоко изучил архивы, утверждает, что за каждым «делом» репрессированного — как минимум два доноса на него.

В середине 1950-х годов из Сибири вернулись Владимир Дубовка (он часто приезжал в Минск из Москвы, и я его хорошо помню), Сергей Граховский, Ян Скрыган, Федор Кулешов. Нашим соседом в доме по ул. К. Маркса стал Ян Скрыган, с младшей дочерью которого Галей я дружила. Ян Скрыган (вот уж кто — настоящий интеллигент!) довольно откровенно рассказывал Шамякину о своей жизни — рассказывал то, что мы не читали в «Архипелаге ГУЛАГе» А. Солженицына, да и вообще нигде не читали — ни тогда, ни теперь. Многие украинские писатели, в свою очередь, вспоминали о кровавой деятельности Н. С. Хрущева, первого секретаря ЦК, на Украине в 1930-е годы, а московские — о его же призывах к репрессиям в Москве. Почему мне их рассказы запомнились так хорошо, но оказались отвергнуты Шамякиным?

Многие произведения И. Шамякина 1950—1960-х годов написаны в русле доклада Н. С. Хрущева. Он вообще к нему относился лучше, чем к Л. И. Бреж­неву, и тем более — к М. С. Горбачеву и Б. Н. Ельцину. И хотя я в 1990-е годы и в начале «нулевых» приносила отцу книги ученых, в том числе иностранных, с аргументированными разоблачениями доклада Хрущева по всем его более чем 60 пунктам, отец остался при своем мнении. Скорее всего, ему так глубоко в душу запала исключительная атмосфера 1950—1960-х годов, что он на всю жизнь связал ее с именем Хрущева.

Да, атмосфера 1950—1960-х годов была удивительная, и для меня тоже это — наилучшее в жизни время. «Физики» и «лирики», вечера поэзии в Поли­техническом музее, журнал «Юность», песни Булата Окуджавы, романтика «Алых парусов», туристических походов и открытия новых земель. Недаром же мои брат и муж стали геологами, вечными бродягами.

У нас, детей интеллигенции, приученным к чтению, — еще были и много­кратно перечитанные собрания сочинений Майн Рида, Фенимора Купера и Жюль Верна, «Библиотека приключений», «Библиотека фантастики», постоянные подписки на научно-популярные журналы: «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание — сила», «Техника — молодежи», «Юный натуралист», «Юный тех­ник». Жили в постоянном поиске, в мечтах, в стремлении ко все более дальним горизонтам.

Но только назвать стоило бы ту среду и дух времени не «оттепелью» (это слякоть, хмурое небо, грипп), а как-то иначе, учитывая, кстати, при всей обая­тельной для элиты атмосфере, ухудшение общего состояния общества. Вернее, все, как и сегодня, состояло из парадоксов, невообразимых противоречий и пере­плетений добра-зла.

При всех заслугах Хрущева в даровании некоторых свобод все же больше тогда, как мне кажется, действовала инерция Победы, волна послевоенного вос­становительного энтузиазма, которая затухала не сразу, постепенно. И наше поко­ление имело счастье ее застать. А на самом деле, как я показала раньше, вспоми­ная детали, жизнь в 1960-е годы значительно примитивизировалась. Достаточно вспомнить похвалу Никиты Сергеевича показать по телевизору «последнего попа», взрывы церквей в центре Минска, закрытие в 1961 году Киево-Печер­ской лавры. Н. С. Хрущев фактически осуществил экономическую и духовную контрреволюцию, но никто этого не заметил среди либеральных, постоянно зву­чащих побрякушек, общей, что правда, динамики в творческо-художественных процессах — бардовских песнях, повестях Василия Аксенова, многих отличных комедиях и прочего, так притягательного для нас тогда.

Все же полагаю, что мой отец под конец жизни не застыл в своем мнении, а не знал, как в случае с НЛО, что думать. Вот именно не знал, что думать. Это его и погубило: подсознание дало установку на самоуничтожение. Ведь неиз­вестно, какая предсмертная болезнь унесла Шамякина — при том, что в полном разуме он оставался до конца.

Как драматично принимал Шамякин новую реальность и оценивал про­шлое, свидетельствуют его дневники последних лет жизни. А тогда, в 1950— 1960-х годах, ничто не предвещало будущего краха державы, которую большая часть элиты полагала родной. Однако писатели, конечно же, знали намного больше, чем публиковалось в официальных изданиях. Например, Андрей Его­рович Макаенок, который общался со многими московскими драматургами, режиссерами и артистами, говорил мне о существовании за рубежом двухсот научно-исследовательских институтов по изучению национальной психологии народов СССР — вплоть до добывания этими институтами стенных газет раз­ных учреждений и предприятий. В тех же специфических зарубежных орга­низациях — специальные отделы по придумыванию анекдотов для наивных советских людей.

Естественно, я в душе по-юношески ничему этому не верила, считая, что взрослые находятся в плену у советской пропаганды. Но в 1990-е годы про­читала о том же у многих солидных, в том числе зарубежных, авторов. Потому сегодня, познакомившись с некоторыми белорусскими якобы юмористическими журнальчиками, сплошь заполненными мерзкими анекдотами про дурных жен и врагинь тещ, я думаю об общей установке, данной понятно откуда, — уничто­жении института семьи, родительства, романтической любви, всех привычных для человека ценностей. Ведь отрицать исчезновение и деградацию их в нашей реальности уже невозможно. Но только читатели анекдотов не всегда понимают, что даже в юморе идет работа на некую определенную задачу.

А про плен советской пропаганды я рассуждала тогда напрасно. Отец и его друзья мыслили очень критично и ответственно. Многие их прозрения подтвер­дились через двадцать лет. Не предвидели они только одного — ликвидации СССР. Хотя военный конфликт допускали. Видели опускание культуры и морали. И если в отношении Сталина и Хрущева их мнения разделились, то в 1964 году, после свержения Хрущева и установления власти Л. И. Брежнева, они оказались единодушны в убеждении, ставленником каких сил он был. И все 18 лет правле­ния Брежнева с этой мыслью и прожили.

Действительно, уже при Брежневе диссидентура реально определилась. Она делилась как бы на две части: высшие обслуживали властную элиту, являясь помощниками, советниками, спичрайтерами Генсека и членов Политбюро. Лео­нид Ильич снисходительно-добродушно называл их — «мои социал-демократы», то есть видел их нутро, но нюансов, конечно же, не улавливал. Вторая часть — в основном творческая интеллигенция. Иногда Председатель КГБ Юрий Влади­мирович Андропов высылал творцов за границу — вовсе не в наказание, а чтобы сохранить, дать известность как гонимым, мученикам, подчеркнуть их якобы значимость.

О диссидентах пишет, правда, уже в наши дни, известный кинорежиссер и актер Никита Михалков: «Я уважаю людей, которые высказывают свою точку зрения, но принципиально не приемлю диссидентства. Потому что, как правило, это борьба не с чем-то конкретным, что мешает жить, а борьба вообще. Борьба с тем, что являет собой принцип власти и силы. Диссидентство — это отрица­ние. А мне неинтересно ни говорить, ни делать то, что я не люблю. Неинтересно говорить, как я не люблю Ленина. Мне интересней рассказывать, как я люблю Обломова. И вообще объединение людей вокруг «нет» опустошительно. Только те, которые объединяются вокруг «да», могут что-то создать. Меня интересует возможность созидать. <…> Мне объясняют, что интеллигенция всегда была в оппозиции к власти. А почему это должно быть так? <…> Если я верю, что решения власти вызваны искренним желанием сделать стране лучше, я готов ее понять и вместе с ней нести все тяготы». Именно так ощущали себя белорусские интеллигенты, но… до определенного момента. Именно до того момента, когда увидели окружение Л. И. Брежнева.

Я не раз писала о временах Л. И. Брежнева, которые многие мои сверстники вспоминают как золотой век социализма. Я отмечала, что этот период можно рассматривать либо в качестве передышки между невероятно сложными мобили­зационными сталинскими годами и хаосом «перестройки», либо как постепенное омещанивание народа и деградацию советского проекта, прежде всего из-за пре­дательства элиты.

В самом деле, можно подходить ко времени правления Л. И. Брежнева по- разному. Как и к любому времени. В каждом — в каждой эпохе, десятилетии, годе, даже дне — есть и хорошее, и плохое, и парадоксальное, и абсурдное, нево­образимое — с точки зрения наших потомков.

Я очень многое с энтузиазмом принимаю в нашем времени. Почему бы нет? Ведь я — из 1960-х годов, времени НТР — научно-технической революции. Мы страстно увлекались фантастикой, горячо интересовались научными и техниче­скими достижениями. Очень многие прорывные идеи того времени, пропаганди­руемые в так любимых мною до сих пор научно-популярных журналах, реализо­ваны именно сейчас, а многое и до сих пор не осуществлено.

Эх, те бы милые, сердечные, дружеские отношения между людьми да соеди­нить с нынешними техническими достижениями, о которых мы так мечтали! Можно ли не любить сегодняшнее время, когда в нем сбываются мечты юности! Но, как говорится, какой ценой?! Многое душа не принимает. Может, это пока, — надо надеятся, что от удивительных изобретений мир и правда станет лучше, как мечтали советские фантасты? Просто люди в растерянности. Мы сразу получи­ли слишком много и не сообразили, как этим пользоваться. Стоило бы изучить мечты тогдашних молодых, чтобы лучше оценить сегодняшнее.

Помнить историю нужно и по другой причине. Вспоминая, я даже сама удивляюсь, насколько глубоко мы носим в себе минувшее: прошлое определяет нас, людей ХХІ века, — буквально все в нас! Моя любовь к деревне — от детства в Терюхе; мои курсы лекций и публикации по истории мировой культуры — от хождения по музеям и путешествиям в отрочестве; библиофильство, корпора­тивный дух — от общей атмосферы «писательского» дома; подписка, до сих пор, на двадцать изданий ежемесячно — от традиции семьи; любовь ко всему необычному и загадочному (даже докторскую диссертацию защитила о самом загадочном в филологии — о мифе) — от любимых книг в подростковом воз­расте. И что бы ни взять — проросло из прошлого. Время хотя и течет, но в человеке — остается.

Так и в обществе: наше ближайшее прошлое, как бы это кому ни было про­тивно, — советское. Мы из него вышли, выросли, видим ежедневно вокруг. А свое прошлое, чтобы понимать себя нынешних, нужно знать.