т. д., что хотите, но для борьбы необходимо соединить все наши силы в один кулак и сконцентрировать их в одном пункте атаки“.
2. 1964 г. „После победы делайте с авторитетом и т. д., что хотите…“
В „варианте“ 1964 г. слово „власть“ везде заменено словом „авторитет“. Зачем же понадобился этот подлог? Таким нехитрым способом — заменой близким по значению словом, искажена и затемнена ясная мысль Энгельса, который говорит не о каком-то там „авторитете“, а о политической власти! Еще бы, ведь одна эта фраза, совершенно недвусмысленная, можно сказать, стирает с лица земли олигархию: „После победы делайте с властью и т. д., что хотите…“, т. е., как бы пролетариат, народ, не организовался конкретно, формы этой организации после победы уже не имеют решающего значения (Ф. Энгельс, конечно, имел ввиду формы демократической социалистической организации народа — да других трудящиеся после победы просто не могут создать). После победы действительно социалистической революции отнюдь не требуется „возрастание роли партии и государства“, как раз наоборот — и именно это соответствует тем взглядам, которые всю жизнь исповедовали Ф. Энгельс и К. Маркс.
После построения основ социалистического общества, т. е. после завершения революции, революционных преобразований, политическая жизнь страны в том виде, в каком она еще остается и при социализме, т. е. в виде медленно отмирающей, засыпающей демократии (что, несомненно, будет весьма длительным процессом) должна быть организована так свободно, насколько это вообще возможно. Какие-то временные объединения граждан, очевидно, будут существовать, особенно перед выборами, но в них не должно быть жесткой организации, присущей прежним политическим партиям. „В обычных рассуждениях о государстве постоянно делается та ошибка, от которой здесь предостерегает Энгельс и которую мы отмечали мимоходом в предыдущем изложении. Именно: постоянно забывают, что уничтожение государства есть также уничтожение демократии, что отмирание государства есть отмирание демократии. На первый взгляд такое утверждение представляется крайне странным и непонятным; пожалуй, даже возникнет у кого-либо опасение (смеяться здесь или плакать? Н.С.), не ожидаем ли мы пришествия такого общественного устройства, когда не будет соблюдаться принцип подчинения меньшинства большинству, ибо ведь демократия это и есть признание такого принципа? Нет. Демократия не тождественна с подчинением меньшинства большинству. Демократия есть признающее подчинение меньшинства большинству государство. т. е. организация для систематического насилия одного класса над другим, одной части населения над другою?“ Вот же любитель насилия! Да не о насилии теперь уже идет речь в прежнем понимании старого классового общества с его классовым антагонизмом, вот что важно. Это примерно то же самое, что „сравнивать“ насилие маньяка над ребенком и „насилие“ родителя или воспитателя над ребенком в детском саду или в школе. „Что касается проекта устава, то я считаю его принципиально ошибочным, а в области профессиональных союзов у меня, я думаю, больше опыта, чем у любого из моих современников. Не вдаваясь в детали, замечу только, что организация, построенная на основе централизма, пригодна для тайных обществ и сектантских движений, но противоречит сущности профессиональных союзов. Будь она даже возможна, — а я заявляю, что она просто-напросто невозможна, — она была бы нежелательна, особенно в Германии, где рабочий с детских лет живет в атмосфере бюрократической регламентации и верит в авторитеты, в начальство, и где его нужно прежде всего приучать к самостоятельности“.
Каждый член общества должен иметь возможность свободно, независимо от воли и желаний других лиц вступить в любую общественную организацию и выйти из нее без всяких формальностей. Никаких специфических групповых обязательств, „партийной тайны“, „закрытых заседаний“ и т. д. нельзя допустить. Постепенно „традиции“ капитализма отомрут и люди просто привыкнут к этой свободной организации общественной жизни. „Теперь же немецкий пролетариат может даже обойтись без официальной организации, и открытой и тайной; простая, сама собой разумеющаяся связь одинаково мыслящих товарищей по классу достаточна для того, чтобы без всяких уставов, комитетов, постановлений и тому подобных осязаемых форм потрясти всю Германскую империю“. В одной этой гениальной фразе Энгельса заключено больше коммунизма и демократии, чем во всех писаниях оппортуниста и бюрократа Ленина. „Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство сосредоточится в руках ассоциации индивидов, тогда публичная власть потеряет свой политический характер. Политическая власть в собственном смысле слова — это организованное насилие одного класса для подавления другого. Если пролетариат в борьбе против буржуазии непременно объединяется в класс, если путем революции он превращает себя в господствующий класс и в качестве господствующего класса силой упраздняет старые производственные отношения, то вместе с этими производственными отношениями он уничтожает условия существования классовой противоположности, уничтожает классы вообще, а тем самым и свое господство как класса. На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех“. „… политическое управление людьми должно превратиться в распоряжение вещами и в руководство процессами производства…“
Нужно избавиться от старого плоского понимания „интернационализма“ навязанного нам государственным капитализмом. Действительный интернационализм это не поцелуи с китайцами или африканцами на аэродроме, и даже не строительство предприятий, хотя бы потому что больше и лучше строят западные монополии.
Интернационализм — это тенденция. Интернационализм это взаимообогащение, взаимопроникновение.
При капитализме тоже есть и взаимообогащение и взаимопроникновение, но превалирует нивелировка, стандартизация под один эталон (европейский или американо-европейский) — это легко заметить даже по манере одеваться. Эта превалирующая и частно-капиталистическая и государственно-капиталистическая тенденция стандартизации закономерно встречается со все более усиливающейся встречной тенденцией, вызванной этой стандартизацией — растущим национализмом.
Для того, чтобы начать объединяться, нужно предварительно как следует размежеваться. Не нужно ожидать, что сразу после свершения социалистической революции народы „сольются в братском поцелуе“ — прежде чем привести к позитивным результатам и, прежде всего, вначале — пересилить тенденцию к национализму, тенденции к интернационализму понадобится время и поначалу она приведет, как это ни парадоксально на первый взгляд — к национальному самоопределению, которое в большинстве случаев, вероятно, закончится политическим, государственным отделением. Это особенно важно для такой страны как Россия и надо быть готовыми к этому.
Если учесть, что социалистическая революция победит сначала в одной или нескольких странах, а большая часть мира останется еще капиталистической, то станет ясно — этот процесс, прежде чем даст первые, едва заметные результаты, займет десятилетия и потребует поколений.
Как переход к коммунистическому обществу, так и взаимопроникновение и взаимообогащение наций, потребуют столетий, причем интернационализм, то есть процесс истинного возникновения и становления человечества есть процесс более длительный, чем экономическое построение коммунизма.
1. Социализм и товарно-денежные отношения
К. Марко и Ф. Энгельс отнюдь не были столь наивны, чтобы не понимать, что общество, только что вышедшее из недр капитализма, не сможет обойтись без обмена между ассоциациями, без обмена между ассоциациями и обществом и без обмена между ассоциациями и обществом с одной стороны и индивидуумами с другой, также как совершенно ясно, что по Марксу и Энгельсу (а главное, конечно, потому что это действительно так) социализм не может иметь товарный характер, коль скоро нет обмена между производителями — частными собственниками средств производства, извлекающими прибавочную стоимость, а рабочая сила перестает быть товаром. „В обществе, основанном на началах коллективизма, на общем владении средствами производства, производители не обменивают своих продуктов; столь же мало труд, затраченный на производство продуктов, проявляется здесь как стоимость этих продуктов, как некое присущее им вещественное свойство, потому что теперь, в противоположность капиталистическому обществу, индивидуальный труд уже не окольным путем, а непосредственно существует как составная часть совокупного труда. Выражение „трудовой доход“, неприемлемое и в настоящее время из-за своей двусмысленности, теряет таким образом всякий смысл.
Мы имеем здесь дело не с таким коммунистическим обществом, которое развилось на своей собственной основе, а, напротив, с таким, которое только что выходит как раз из капиталистического общества и которое поэтому во всех отношениях, в экономическом, нравственном и умственном, сохраняет еще родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло. Соответственно этому каждый отдельный производитель получает обратно от общества за всеми вычетами ровно столько, сколько сам дает ему. То, что он дал обществу, составляет его индивидуальный трудовой пай, например, общественный рабочий день представляет собой сумму индивидуальных рабочих часов; индивидуальное рабочее время каждого отдельного производителя — это доставленная им часть общественного рабочего дня, его доля в нем. Он получает от общества квитанцию в том, что им доставлено такое-то количество труда (за вычетом его труда в пользу общественных фондов), и по этой квитанции он получает из общественных запасов такое количество предметов потребления, на которое затрачено столько же труда. То же самое количество труда, которое он отдал обществу в одной форме, он получает обратно в другой форме. Здесь, очевидно, господствует тот же принцип, который регулирует обмен товаров, поскольку последний есть обмен равных стоимостей. Содержание и форма здесь изменились, потому что при изменившихся обстоятельствах никто не может дать ничего, кроме своего труда, и потому что, с другой стороны, в собственность отдельных лиц не может перейти ничто, кроме индивидуальных предметов потребления. Но что карается распределения последних между отдельными производителями, тоьзлесь господствует тот же принцип что и при обмене товарными эквивалентами: известное количество труда в одной форме обменивается на равное количество труда в другой. Поэтому равное право здесь по принципу все еще является правом буржуазным, хотя принцип и практика здесь уже не противоречат друг другу, тогда как в товарообмене обмен эквивалентов существует лишь в среднем, а не в каждом отдельном случае.
Несмотря на этот прогресс, это равное право в одном отношении все еще ограничено буржуазными рамками. Право производителей пропорционально доставляемому ими труду; равенство состоит в том, что измерение производится равной мерой — трудом.
Но один человек физически или умственно превосходит другого и, стало быть, доставляет за то же время большее количество труда или же способен работать дольше; а труд, для того, чтобы он мог служить мерой, должен быть определен по длительности или по интенсивности, иначе он перестал бы быть мерой. Это равное право есть неравное право для неравного труда. Оно не признает никаких классовых различий, потому что каждый является только рабочим, как и все другие; но оно молчаливо признает неравную индивидуальную одаренность, а следовательно, и неравную работоспособность естественными привилегиями. Поэтому оно по своему содержанию есть право неравенства, как всякое право. По своей природе право может состоять лишь в применении равной меры; но неравные индивиды (а они не были бы различными индивидами, если бы не были неравными) могут быть измеряемы одной и той же мерой лишь постольку, поскольку их рассматривают под одним углом зрения,
