но с подобными претензиями выступали и другие социалистические учения, например, фурьеризм. И если Маркс и Энгельс третируют Фурье как «утопического социалиста», относя название «научный социализм» лишь к своему учению, то Фурье утверждал, что он создал анализ социальных явлений столь же точный, как и ньютоновская физика, и построенный по ее подобию. Он писал:

«Теория страстного влечения и отталкивания есть нечто незыблемое, где целиком применимы геометрические теоремы…»

(97, с. 43).

«Итак, о связи между новыми науками. Скоро я понял, что законы страстного влечения по всей линии соответствуют законам материального притяжения, открытым Ньютоном и Лейбницем, и что существует единство движения мира материального и мира духовного»

(97, с. 43).

Сопоставление этих двух учений — Фурье и Маркса — может помочь понять, какую роль играл в них обоих мотив «научности».

Собственно говоря, создатели марксизма не всегда отрицали значительность научных построений Фурье. Например, сравнивая их с учением Сен-Симона, Энгельс писал:

«Правда, и в них нет недостатка в мистицизме, и даже подчас крайне сумбурном. Однако, если его оставить в стороне, остается нечто, чего у сен-симонистов нельзя найти, — научное изыскание, трезвое, смелое, систематическое мышление, короче — социальная философия»

(3, т. II, с. 395).

Сейчас очень трудно понять такую точку зрения. Общая концепция Фурье чрезвычайно далека от современных представлений о стиле научной теории. Она заключается в том, что планеты и другие небесные тела — живые существа: они живут, умирают и совокупляются друг с другом:

«Планета — существо, имеющее две души и два поля. В ее акте зачатия, как и животного и растения, происходит соединение двух производительных субстанций».

«Светило может совокупляться 1) с самим собой — полюс северный и полюс южный, подобно растениям; 2) с другим небесным светилом путем истечения флюидов с противоположных полюсов; 3) с чем-то промежуточным: тубероза есть продукт слияния трех аромов: южного арома — Земли, северного — Урана и южного — солнца»

(97, с. 69).

Жизнь Земли, воспринимаемой как единый организм, внутренне связана с жизнью человечества, различные эпохи их развития (до сих пор их было семь) соответствуют друг другу. Сейчас предстоит переход к восьмой эпохе;

«Между тем Земля буйно жаждет творения: свидетельством тому частые истечения северного сияния, показатель течки планеты, бесполезного истечения ее плодоносного флюида; он не может совокупиться с флюидом других планет, пока род человеческий не проделает предварительной работы; эти работы может выполнить лишь восьмое общество, которому предстоит организоваться»

(97,с.71).

Это восьмое общество — «комбинированного строя» и осуществляет социалистические идеалы. В его описании мы встречаем знаменитые фаланстеры и многообразные формы свободной любви, а по дороге и критику современной Фурье цивилизации. Вступив в «восьмое общество», человечество проделает работы, создающие предпосылки для нового акта совокупления Земли. В результате произойдут изменения, которые, в свою очередь, окажут плодотворное влияние на человечество и облегчат развитие «комбинированного строя»: вода в морях и океанах приобретет вкус лимонада; вместо акул и китов появятся антиакулы и антикиты, появится множество амфибий, которые будут способствовать перевозкам и рыбной ловле, а в пустыне вместо львов и тигров возникнут антильвы и антитигры, исполняющие волю людей.

Таким образом, мы имеем здесь дело с очень древним представлением мифологического характера, согласно которому деятельность человека необходима для функционирования космоса. Именно на этих представлениях основывается церемония «интичиума» австралийских аборигенов, имеющая целью обеспечить плодородие природы, или многотысячные человеческие жертвоприношения ацтеков, благодаря которым, как они считали, сохранялась животворящая сила солнца. Очевидно, именно это древнее представление было истинной основой учения Фурье, а не «применение геометрических теорем», которые в его рассуждениях полностью отсутствуют. Теория Фурье не только не опирается ни на какие «геометрические теоремы» или «научные изыскания», в ней вообще отсутствует всякая попытка обоснования развития. Чувствуется, что она «явилась» Фурье, и в этом непосредственном ее восприятии есть искренность, отчасти объясняющая ее успех*. Что касается имитации научной фразеологии, у Фурье еще очень неловкой, то она была лишь данью вкусам XIX в., была нужна, чтобы повысить привлекательность его системы.

Такой вывод, совершенно очевидный, когда вопрос касается фурьеризма, заставляет не принимать на веру и претензии марксизма на роль научной теории. И тот признак, который создатели марксизма объявили основным — «критерий практики», — дает, по-видимому, наиболее ясный ответ. Согласно этому критерию научную теорию следует проверять по ее конкретным выводам. Но предсказания марксизма почти все, как на подбор, оказались неверными: больший процент верных предсказаний можно было бы, вероятно, получить, делая их наугад. Примеры многократно приводились, и мы здесь поэтому укажем только три — лишь для того, чтобы подчеркнуть типичную и в большинстве других случаев принципиальную ошибочность: истина оказывается не просто другой, но прямо противоположной.

а) Национальный вопрос.

«Национальная особенность и противоположность интересов разных народов уже теперь все более и более исчезают, благодаря развитию буржуазии, свободе торговли, всемирному рынку, однообразию способов производства и соответствующих им жизненных условий.

Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение»

(3, т. V, с. 500).

б) В частности, еврейский вопрос: он должен исчезнуть, как только станут невозможными финансовые операции, торгашество.

«Химерическая национальность еврея есть национальность купца, вообще денежного человека»

(3, т. I, с. 382).

«Организация общества, которая упразднила бы предпосылки торгашества, следовательно, возможность торгашества, сделала бы еврейство невозможным»

(3, т. I, с. 379).

в) Роль государства. «Первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества, — взятие во владение средств производства от имени общества, — является в то же время последним самостоятельным актом его как государства. Вмешательство государственной власти в общественные отношения становится тогда в одной области за другой излишним и само собой отмирает. На месте управления лицами становится управление вещами и руководство государственными процессами. Государство не „отменяется“, оно „отмирает“» (98, с. 285).

«С исчезновением классов, исчезает неизбежно и государство. Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место, в музей древностей, рядом с прялкой и бронзовым топором»

(3, т. XVI, с. 149).

Несомненный громадный УСПЕХ марксизма в XIX и в первой половине XX в. никак не доказывает его верности как научной теории, ибо не меньший успех имел, например, в свое время ислам, никогда, однако, не претендовавший на то, чтобы его считали частью науки.

И непосредственное впечатление от произведений основоположников марксизма подтверждает тот же вывод: в них нет атмосферы, характерной для научных исследований. Для авторов весь мир науки распадается на две неравные части. Одна часть — это узкий кружок их единомышленников. Другая — это враги, составившие против них заговор, ради достижения своих целей готовые на любые преступления против истины. Например, немецкие экономисты годами замалчивали «Капитал», усердно его списывая, а английские специалисты по первобытному обществу так же поступали с книгой Моргана. Но и с ними не церемонятся: произведения основоположников марксизма пестрят такими характеристиками их ученых коллег, как «либеральные фальсификации», «банальность и общее место худшего сорта», «виртуоз в этом претенциозном кретинизме» и т. д.

Основным произведениям марксизма чужд наиболее характерный признак научного творчества — бескомпромиссное стремление к истине ради нее самой. И хотя иногда этот долг ученого и прокламируется, практически истина всегда остается «партийной», т. е. подчиненной интересам политической борьбы. Это партийное отношение к науке выражено, например, в последних словах предисловия к работе Маркса «К критике политической экономии»:

«…мои воззрения, как бы о них ни судили и как бы мало они ни согласовались с эгоистическими предрассудками господствующих классов, являются результатом добросовестных и долголетних исследований»

(3, т. XII, с. 9).

Тем самым сразу на любые возражения против его взглядов набрасывается тень подозрения в том, что они вызваны «эгоистическими предрассудками». Благодаря этому равнодушию к истине мы так часто можем встретить в марксизме противоречия, небольшая часть которых погубила бы любую научную теорию. Мы приводили, например, замечания Виттфогеля о том, как у Маркса и Энгельса то появлялась, то исчезала «азиатская формация» — в зависимости от перипетий их борьбы с Прудоном и Бакуниным. Таких примеров можно привести много. Так, в «Коммунистическом манифесте» сказано:

«Средние сословия: мелкий промышленник, мелкий торговец, ремесленник и крестьянин — все они не революционны, а консервативны. Даже более, они реакционны, они стремятся повернуть колесо истории назад»

(3, т. V, с. 493).

Ту же мысль Лассаль включает в Готскую программу:

«По отношению к пролетариату все остальные массы составляют одну реакционную массу».

Но как раз в это время Маркс борется с Лассалем (и очень неуспешно) за влияние в немецкой социал-демократии. И он пишет:

«Лассаль знал Манифест наизусть, и если он так грубо исказил его, то сделал это лишь для того, чтобы оправдать свою измену рабочему классу»*

(3, т. XV, с. 277).

«Капитал» Маркса, конечно, несравненно лучше имитирует стиль научного трактата, чем, например, «Теория четырех движений» Фурье: там есть и таблицы, и большое количество цитат и примечаний (как подчеркивал Маркс, даже греческих!). Но в своей сути он столь же мало является научным произведением, ибо центральные положения в нем утверждаются, но не дедуцируются. Еще С. Булгаков в работе (100) обратил внимание на примечание в I т. «Капитала»:

«Конечно, гораздо легче посредством анализа найти земную сущность религиозных представлений, нежели наоборот, то есть из данных реальных отношений выводить их религиозные формы. Последний метод есть единственно материалистический, а потому — единственно научный метод».

Но об этом Маркс сказал лишь в примечании, нигде не попытавшись применить на деле свой «единственно научный метод». Точно так же ни Маркс, ни Энгельс не попытались показать, каким образом, например, «ручная мельница дает феодальное общество с сюзереном во главе». Они, впрочем, и не могли этого сделать — ручная мельница была известна в древнем Шумере и многих других обществах. И подобных примеров тоже можно привести очень много.

Отношение классиков марксизма к науке выпукло иллюстрируется высказываниями Энгельса о математике. Ведь именно по этому поводу он предуведомляет в предисловии к «Анти-Дюрингу»:

«…сознание того, что я еще недостаточно овладел математикой, сделало меня осторожным: никому не удастся найти у меня действительных погрешностей против известных в то время фактов, а также неправильностей в изложении принятых в то время теорий»

(98, с. 7).

Тем не менее, в этом сочинении «удается найти» такие сообщения:

«Мы уже упоминали, что одной из главных основ высшей математики является противоречие, заключающееся в том, что при известных условиях прямое и кривое должны представлять собой одно и то же. Но в высшей математике находит свое осуществление и другое противоречие, состоящее в том, что линии, пересекающиеся на наших глазах, тем не менее уже в пяти-шести сантиметрах от точки своего пересечения должны считаться параллельными, т. е. такими линиями, которые не могут пересечься даже при бесконечном их продолжении»

(98, с. 120).

«Девственное состояние абсолютной значимости неопровержимой доказательности всего математического навсегда ушло