и из потребности передать эти богатства по наследству детям именно этого мужчины, а не кого-либо другого»

(3, т. XVI, с. 56).

О будущем семьи он говорит:

«С переходом средств производства в общественную собственность индивидуальная семья перестанет быть хозяйственной единицей общества. Частное домашнее хозяйство превратится в общественную отрасль труда. Уход за детьми и их воспитание станут общественным делом; общество будет одинаково заботиться обо всех детях, будут ли они брачными или внебрачными»

(3,т. XVI,с.57).

Казалось бы, раз семья лишается всех социальных функций, с точки зрения исторического материализма она необходимо должна исчезнуть. «Коммунистический манифест» действительно прокламирует уничтожение «буржуазной семьи». Что же займет ее место? Ответы классиков марксизма на этот вопрос поражают своей двусмысленностью. Мы уже обращали внимание на то место из «Манифеста», где авторы, говоря о том, что коммунистов обвиняют в желании ввести общность жен, явно уклоняются от того, чтобы прямо опровергнуть это обвинение. В другом документе, использованном Марксом при составлении «Манифеста», «Протоколах немецкого рабочего общества самообразования», говорится:

«Вопрос 20-й: Будет ли вместе с уничтожением частной собственности провозглашена общность жен? Ответ: Ни в коем случае. Мы будем вмешиваться в частные отношения между мужчиной и женщиной лишь постольку, поскольку они будут нарушать новый общественный строй. Мы очень хорошо знаем, что семейные отношения в ходе истории подвергались изменениям в зависимости от фаз и развития собственности и что поэтому и уничтожение частной собственности окажет на них самое решительное влияние»

(цитировано в 112).

Здесь опять невозможно понять, что так решительно отрицает автор: то ли, что возникнет общность жен, или лишь то, что она будет «провозглашена» и введена путем вмешательства общества.

В «Происхождении семьи, частной собственности и государства», произведении, написанном в наименее радикальный период его деятельности, Энгельс утверждает:

«…она (моногамия) не только не исчезнет, но, напротив, только тогда полностью осуществится»

(3, т. XVI, с. 57).

Каким же образом, если исчезнут ее экономические предпосылки? Ответ:

«Здесь вступает в действие новый момент… — индивидуальная половая любовь»

(3, т. XVI, с. 57).

Но тщетно было бы ожидать, что основоположник исторического материализма даст нам материалистический анализ этого «момента». Это не биологическая категория, ибо

«До средних веков не могло быть и речи об индивидуальной половой любви»

(?!) (3, т. XVI, с. 58).

Тогда можно было бы ожидать объяснения в духе «базиса» и «надстройки», вот где можно было бы показать, как этот «момент» «дается» «ручной мельницей»! Но вместо этого автор лишь загадочно указывает в качестве источника половой любви — на прелюбодеяние, то есть фактор, который с очень большим трудом можно отнести к сфере производственных отношений. Чтобы еще более увеличить наши недоумения, в примечании в конце книги Энгельс с симпатией говорит о «блестящей критике цивилизации» у Фурье:

«Замечу только, что уже у Фурье моногамия и земельная собственность служат главными отличительными признаками цивилизации…»

(3, т. XVI, с. 153).

Естественно, что эти общие принципы в первые послереволюционные годы были истолкованы очень неединообразно. Но одно объединяет большинство взглядов, высказывавшихся тогда: отношение к семье как к институту, противопоставляющему себя партии, классу или государству и в этом отношении опасному. Вот несколько примеров:

«Частые конфликты между интересами семьи и класса, хотя бы при стачках, при участии в борьбе, и та моральная мерка, которую в таких случаях применяет пролетариат, с достаточной ясностью характеризует основу новой пролетарской идеологии… В ущерб индивидуальному счастью, в ущерб семье — мораль рабочего класса будет требовать участия женщины в жизни, развертывающейся за порогами дома»

(122, с. 59).

«С того момента, как семья начинает себя противопоставлять обществу, замыкаясь в узкий круг своих чисто семейных интересов, она начинает играть консервативную роль во всем общественном укладе жизни. Такую семью мы, безусловно, должны разрушать»

(123, с. 156).

«Дух солидарности, товарищества, готовности отдаваться общему делу развит там, где нет замкнутой семьи. Это превосходно учитывалось вождями всех почти крупных общественных движений… В социалистическом строе, когда не станет домашнего хозяйства, а дети будут воспитываться за счет общества со дня рождения, вместо семьи, вероятно, создадутся другие формы союза полов»

(124, с. 12).

«В будущем социалистическом обществе, когда воспитание, образование и содержание детей отойдут от обязанностей родителей и всецело лягут на обязанности всего общества, ясно, что должна отмереть и семья»

(125, с. 121).

«Едва ли мы должны стремиться к особо устойчивой семье и под этим углом зрения рассматривать брак»

(126, с. 26).

Практические же выводы из этой общей тенденции делались разные. Коллонтай призывала к развитию свободной любви с частой сменой партнеров:

«для рабочего класса большая „текучесть“, меньшая закрепощенность общения полов вполне совпадает и даже непосредственно вытекает из основных задач данного класса»

(122, с. 59).

В пьесе «Любовь пчел трудовых» и статье «Дорогу крылатому Эросу!» она наглядно развивала эти положения. Против них резко возражал Ленин (Клара Цеткин «О Ленине»), Сольц:

«Беспорядочная половая жизнь несомненно ослабляет каждого как борца»

(«О партэтике»),

М. Н. Лядов (Мандельштам, один из старейших социал-демократов и большевик) и др. Зато Лядов, например, призывал к отмене семейного воспитания детей:

«Можно ли коллективного человека воспитать в индивидуальной семье? На это нужно дать категорический ответ: нет, коллективно мыслящий ребенок может быть воспитан только в общественной среде… Каждый сознательный отец и мать должны сказать: если я хочу, чтобы мой ребенок освободился от того мещанства, которое сидит в каждом из нас, нужно изолировать ребенка от нас самих… Чем скорее от матери будет отобран ребенок и сдан в общественные ясли, тем больше гарантий, что ребенок будет здоров»

(127, с. 25–27).

Напомним и сообщения об «интернировании» детей в коммунах, которые мы приводили выше.

Наконец, предлагалось и далеко идущее вмешательство государства в семейные отношения. Этому давалось и историческое обоснование:

«там, где государство овладело всеми хозяйственными ресурсами, как в древнем Перу, оно стремилось поставить под свой контроль как самое заключение брака, так и семейную жизнь брачующихся»

(124, с. 12).

Предлагались и радикальные евгенические меры, например:

«…у нас есть все основания предполагать, что ко времени социализма деторождение будет уже изъято из-под власти стихии»,

с сомнительным утешением:

«Но это, повторяю, единственная сторона брака, которой, по нашему мнению, сможет коснуться контроль социалистического общества»

(128, с. 450).

Один из влиятельнейших деятелей того времени, Преображенский, писал:

«С точки зрения социалистической является совершенно бессмысленным взгляд отдельного члена общества на свое тело как на свою безусловную личную собственность, потому что индивид есть лишь отдельная точка при переходе рода от прошлого к будущему. Но в десять раз более бессмысленным является такой взгляд на „свое“ потомство».

Автор признает

«полное и безусловное право общества довести свою регламентацию до вмешательства в половую жизнь для улучшения расы путем естественного подбора»

(цитировано в 112).

Иногда, впрочем, вопрос ставился более радикально, чем во всех приведенных нами примерах. Так, ячейка ВЛКСМ литейного цеха Людиновского завода (Брянская организация) приняла резолюцию по докладу «О половых отношениях»:

«Половых отношений нам нельзя избегать. Если не будет половых сношений, то не будет и человеческого общества»

(123, с. 168).

Практика, конечно, отставала от идеологии. Но все же был проведен ряд мер, идущих хотя и не столь далеко, но в том же направлении. Законодательство максимально упрощало заключение и расторжение брака, регистрация рассматривалась лишь как один из способов подтверждения брака (наряду, например, с его судебным подтверждением).

«…регистрация — пережиток старых буржуазных отношений, и ее в конце концов совсем не будет»

(126, выступление Ларина, с. 210).

Развод давался по первому заявлению одной из сторон. Отцовство устанавливалось на основании заявления матери:

«Наша судебная практика… возлагала ответственность на всех ответчиков (смех), предоставляя женщине взыскивать с каждого… суд, как общее правили, будет руководствоваться указаниями истицы: кого укажет истица, того и суд признает отцом (смех)»

(126, выступление наркома юстиции Курского, с. 232–233).

Новые дома не разделялись на отдельные квартиры, а строились в виде общежитии:

«И ни в коем случае нельзя обвинять тех рабочих и работниц, которые не хотят селиться в общих квартирах. Нужно постоянно иметь в виду, что прошлая жизнь рабочего класса глубоко уходила в буржуазное общество, строившееся на изолированности отдельных семей. Эта индивидуальная семья буржуазного общества — вот что стоит на пути коллективизации нашего быта»

(123,с. 12).

Квартиры-общежития не имели, как правило, кухонь, так как предполагалось, что питаться все будут в столовых и «фабриках-кухнях». В записке «Десять тезисов о советской власти» Ленин предлагал:

«Неуклонные, систематические меры к (переходу к Massenspeisung) замене индивидуального хозяйничанья отдельных семей общим кормлением больших групп семей»

(113, т. 36, с. 75).

Общежития, питание в столовых, воспитание детей отдельно от родителей — осуществлялось в ряде коммун (ср. приведенные выше примеры).

Эти меры действительно привели к значительному ослаблению семьи. В цитированной книге (123) приводится письмо «ответственного работника Комсомола»:

«Сейчас брак между комсомольцами почти не замечается».

Автор письма утверждает, что господствуют внебрачные половые отношения. Авторы книги упрекают его: но это и есть брак!

«Ведь для марксиста, казалось бы, сам факт половой связи должен свидетельствовать о брачных отношениях»

(123,с.164).

В Европейского части СССР, например, число браков на 100.000 с 1924 до 1925 г. упало с 1.140 до 980, а число разводов увеличилось с 130 до 150. В 1924 г. среди разводившихся состояли в браке меньше одного года на каждую 1.000: в Минске — 260, Харькове — 197, Ленинграде — 159 (для сравнения: в Токио — 80, Нью-Йорке — 12, Берлине — 11) (128, с. 412, 416). Известно, каким бедствием была в то время детская беспризорность:

«Немалую долю теперешней детской беспризорности нужно отнести за счет того, что семья распадается, разваливается»

(126, с.255).

И криком души звучит:

«…если мы пойдем таким путем, я опасаюсь, мы всю Россию превратим в сплошной всенародный брак»

(126, с. 270).

г) Культура

В послереволюционную эпоху в рамках социалистической идеологии не раз возникали более или менее разработанные теории и проекты уничтожения культуры, науки, искусства. Некоторые из них вышли из среды анархистов. Так, в опубликованной в 1917 г. работе (129) анархист А. Боровой утверждает, что лишь через преодоление культуры возможно достижение анархических идеалов. Чрезвычайно плодовитые в то время авторы — братья Гордины (анархисты, но в политической деятельности очень близкие к большевизму) провозглашают лозунг («клич») «Долой науку!», расшифровывая его как призыв к освобождению от угнетения логикой:

«Долой и духовное угнетение, насилие наукою, обманом, лжеубеждением!»

«Долой науку — духовное государство и ее логическую власть и армию, логическое насилие…»

(130, с. 144).

«Он (анархист — авт.) первым делом объявляет террор науке»

(130,с.137).

Вся книга посвящена сопоставлению и разоблачению двух суеверий — религии и науки. Так, авторы считают партию — церковью науки (с. 142), университет — ее синагогой (с. 202), философа — юродивым интеллекта (с. 194).

«История культуры — это история нашего суеверия»

(130, с. 226).

«История культуры однажды исполнила свою высокопочтенную роль могилыцицы религии, служа ей и гробницей. Она должна будет это исполнить и по отношению к науке. После краха науки, после разочарования в ней как в истине, после ее угашения как „цивилизации“ она должна