стать „культурой“, отправиться на покой в архив человеческого суеверия»
(130, с. 226–227).
Вот их идеал:
«Так ныне истинный анархист, пананархист, перерастает свой мелкоотрицательный анархизм и, отрицая науку и социальную науку, он тем самым отрицает и свои собственные божки, свои аскетические мелкие идеалики, заменяя их одним большим разрушительно-отрицательным стремлением и разрушительно-отрицательно истиной, лежащей в самой основе его иннатуризма-афизизма, противонаучности»
(130, с. 137).
Ссылаясь на марксизм, к еще дальше идущим выводам приходит Э. Энчмен в своей «Теории новой биологии» (131). Его работа, по духу очень напоминающая Фурье, содержит грандиозный план биологического перерождения людей путем изменения структуры их сознания через серию «органических катаклизмов».
«Революционно-Научный Совет Мировой Коммуны осуществит органические катаклизмы и в массах восставших и, последовательно, средствами насилия в консервативных организмах недавних угнетателей и их приспешников…»
(131, с. 43).
В результате этих катаклизмов в сознании людей исчезают почти все понятия:
«полностью гибнут все теории логики, теории познания, научной методологии, все вообще теории социальные и социологические, фигурирующие еще под именем гуманитарных, все вообще старобиологические теории и т. д. и т. д.»
и заменяются всего пятнадцатью понятиями (автор называет их «анализаторами»). Дальше он рассказывает,
«как прошлое человечество, расчлененное на тысячи групп различно реагирующих людей, — групп больше и меньше „образованных“ и „культурных“ и совсем „необразованных и некультурных“, — при коммунистическом хозяйстве объединится, совершенно уравнится проникновением во все человеческие организмы нового, одного и того же сочетания 15 анализаторов… как эпоха коммунизма будет рассматриваться коммунистическим человечеством не по современной художественной формуле: „с каждого по его способностям, каждому по его потребностям“, а как эпоха полного уравнения всех человеческих организмов в напряжении „непрерывной радости“… как коммунистическое хозяйство будет основано на системе „физиологических паспортов“ для всех человеческих организмов…как такой „физиологический паспорт“ будет служить для организма, выражаясь современным языком, „карточкой“* одновременно и на труд и на потребление, в широком смысле этих слов…»
(131, с. 34).
Бухарин посвятил критике «энчменизма» статью в сборнике «Атака». Другой автор, также нападавший на Энчмена, объясняет это так:
«Разумеется, Энчмен не заслуживал бы внимания, если бы энч менизм не собрал вокруг себя части учащейся молодежи».
«Одно время среди нашей учащейся и, в частности, партийной молодежи получило довольно значительное распространение ученье некоего Эммануила Энчмена»
(132, с. 19).
Если в отношении всей культуры подобные призывы были эпизодическими, то в отношении искусства и философии они составляли систему. Одно из самых влиятельных течений — «ЛЕФ»
(«Левый фронт искусств») прокламировало превращение искусства в отрасль материального производства. Виднейший теоретик этого направления Б. Арватов писал:
«…цель лефов превратить все искусство в строительство материальной культуры общества в тесном контакте с инженерией»,
(133,с.90).
«Базируясь на общей со всеми прочими областями жизни технике, художник проникается идеей целесообразности, будет обрабатывать материал не в угоду субъективным вкусам, а согласно объективным задачам производства»
(133, с. 100).
«При такой структуре художественного труда, отдельные художники становятся сотрудниками инженеров, ученых, администраторов, организуя общий продукт, руководствуясь не личными побуждениями, а объективными потребностями общественного производства, выполняя задания класса в лице его организационных центров»
(133, с. 104).
В итоге видится такой результат:
«Согласно предыдущему, можно утверждать, что в организованном, целостном социалистическом строе изобразительное искусство как особая специальная профессия отомрет»
(133, с. 129).
В духе той же тенденции враждебно воспринималось отражение в литературе человеческой личности, «психологизм» стандартно считался «буржуазным». Вот несколько типичных суждений (по статье 134). О. Брик в статье «Разгром Фадеева»:
«Нужно поставить перед литературой задачу: давать не людей, а дело, заинтересованность не людьми, а делами. Мы ценим человека не по тому, что он переживает, а по той роли, которую он играет в нашем деле. Поэтому интерес к делу для нас основной, а интерес к человеку — производный»
(134, с. 79).
Б. Кушнир в статье «Причины отставания»:
«При всех трансформациях лозунг „живого человека“ всегда сохранял неизменной свою классовую сущность». «Согласно этому учению, автор должен не только продумать психологию и систему своих персонажей, но и поставить себя на место каждого из них, как бы в них „перевоплотиться“. Дело это, очевидно, тяжелое, длительное и очень вредное. Такое перевоплощение в природу своих персонажей едва ли может содействовать обострению классовой бдительности и классовой зоркости автора. Персонажи-то ведь разные бывают. Попадаются среди них и прямые враги рабочего класса»
(134, с. 85).
И. Нусинов:
«Чем писатель был правее, тем больше у него было стремления психологизировать явления»
(134, с. 88).
И. Альтман в статье «Из биографии живого человека»:
«…разоблачить до конца оппортунистическое содержание лозунгов психологизма, „живого человека“, мешающих решительному и победоносному продвижению вперед пролетарской литературы»
(134, с. 91).
Отрицательное отношение к философии поддерживалось сверх того ссылками на классиков марксизма. Так, еще Каутский писал:
«Маркс не провозгласил никакой философии, а конец всякой философии»
(135, с. 452).
У нас взгляд на философию как на «продукт буржуазии», «полурелигию», «интеллектуальный атавизм» развивали С. Минин, в частности, в статье «Философию за борт»
(136), и П. П. Блонский (137).
д) Религия
Судьба религии в те годы пестрит чертами, не имеющими параллелей ни в нашей, ни в мировой истории. Изучение этой стороны жизни, безусловно, пролило бы свет на многие, еще не ясные аспекты эпохи военного коммунизма. Здесь очень нужны систематические исследования.
Тогда была предпринята самая решительная попытка полного уничтожения Русской Православной Церкви (в связи с так называемой «кампанией по изъятию церковных ценностей»). В то время собирались суды над Богом, и Он приговаривался к смерти всеобщим голосованием. На Пасху организовывались демонстрации с кощунственными изображениями и лозунгами…
Этот крайне фрагментарный обзор «военного коммунизма» все же дает, быть может, некоторое представление о том интересном времени. Мы встречаем там цельную систему взглядов и государственных мероприятий, гораздо более радикальных, чем можно обнаружить в любом известном нам социалистическом государстве.
Если это и самый яркий, то все же не единственный пример подъема радикальных тенденций в социалистическом государстве.
Только продолжающийся голод и разруха в условиях «капиталистического окружения» заставили отказаться от этой системы. Новая экономическая политика была отступлением, и нельзя не поверить искренности тогдашних заявлений о том, что это отступление планировалось как временное. Оно и оказалось временным. Сталин издал закон, угрожающий тюремным заключением рабочим и служащим за неявку и даже за опоздание на работу: они были «милитаризованы». В последние годы жизни Сталина все большая часть науки и техники реорганизовывалась в форме «шарашек» — министерство безопасности владело многочисленными заводами, научными институтами. В уме Сталина вставало видение еще более коренных изменений жизни.
В написанном в последний год его жизни произведении «Экономические проблемы социализма» Сталин высказывает мысль, что товарное производство и деньги противоречат тенденциям социалистического государства. Он считал также, что и собранные в колхозы крестьяне не достаточно зависимы от государства. Сталин видел это, например, в том, что колхозы владеют семенами, а свою продукцию продают государству (хотя бы и в установленном им размере и по назначенным им ценам).
«Но было бы непростительной слепотой не видеть, что эти явления вместе с тем теперь уже начинают тормозить мощное развитие наших производительных сил, поскольку они создают препятствия для полного охвата всего народного хозяйства, особенно сельского хозяйства, государственным планированием»
(138, с. 68).
Он предлагает новую систему организации хозяйства, при которой торговля была бы заменена «системой продуктообмена», а вся экономическая жизнь еще больше поставлена под контроль государства.
«Но вводить ее нужно неуклонно, без колебаний, шаг за шагом сокращая сферу действия товарного обращения и расширяя сферу действия продуктообмена»
(138, с. 94).
Эта программа тоже не могла быть осуществлена по чисто практическим соображениям: она грозила, в частности, слишком большим отставанием от США.
В качестве еще одного примера можно указать на политику «Большого скачка» в Китае в конце 50-х годов, когда был прокламирован переход к коммунизму за 3–5 лет:
«Три года упорного труда и 10.000 лет счастья!»
«Народные коммуны» охватили за несколько месяцев 1958 года всю деревню. Коммуны вводились и в городах, по плану они должны были стать основной формой организации сельского хозяйства, промышленности, управления, школы, армии. Создавались милитаризованное трудовые армии. На работу ходили строем. Обобществлялся быт: в коммуне объединялся инвентарь, домашняя обстановка и т. д…, вводилось бесплатное нормированное снабжение.
Ту же картину мы видим в отношении социалистических государств к религии. Все они в принципе враждебны религии, но возможности для проявления этой враждебности различны. Итальянский фашизм начал с конфликта с католической церковью, но вынужден был пойти на конкордат и воздержаться от серьезных притеснений религии. И в других отношениях это было самое слабое социалистическое государство нашего века, которое обладало наименьшими возможностями для осуществления своих социалистических тенденций. Китай же, например, мог позволить себе вообще поставить христианскую религию вне закона. Между этими крайностями находится целый спектр различных подходов социалистических государств к религии — все в основе враждебные, но лишь настолько жесткие, насколько это может допустить конкретное государство.
Уничтожение семьи или общность жен не были осуществлены ни в одном из известных нам социалистических государств, но зачатки таких тенденций, намеки на них можно обнаружить. Например, в национал-социалистической Германии существовало движение за создание расово-полноценных внебрачных детей. Основанная Гиммлером организация «Лебенсборн» подбирала незамужним женщинам арийских производителей. Официально инспирировались идеи о желательности института побочных жен для расово высокоценных мужчин. Например, жена Бормана пропагандировала эти идеи и сама санкционировала наличие побочной жены у своего мужа.
Во всех приведенных здесь примерах эти начинания не получили развития по вполне конкретным внешним причинам, которые каждый раз можно указать, — но не из-за идеологической непоследовательности. По-видимому, для совершения этих преобразований жизни необходим определенный уровень возбуждения, мобилизации какого-то вида духовной энергии, а возможность этого, в свою очередь, зависит от глубины кризиса, через который в данный момент проходит человечество. В частности, разрушение традиционной семьи и государственный контроль над семейными отношениями, которые мы в начале этого параграфа привели как пример черты, специфичной лишь для учений хилиастического социализма, может оказаться вполне реальным в условиях надвигающегося кризиса перенаселения. (Так полагает, например, А. Тойнби. См. его книгу — 139).
Нам представляется, таким образом, что невозможно указать принципиальную границу, отделяющую учения хилиастического социализма от практики социалистических государств. Разница между ними заключается в том, что в первом случае мы имеем четко сформулированный идеал, во втором же — ряд разбросанных по истории вариантов, в которых можно лишь пытаться подметить некоторую тенденцию. Но эта тенденция в пределе, в качестве идеальной цели, указывает на тот же идеал, который провозглашают социалистические учения.
Зато можно обнаружить вполне определенные различия в том, как хилиастический и государственный социализм реализуются во времени. Прежде всего мы встречаемся с государствами социалистического типа на тысячелетия раньше, чем с развернутым социалистическим учением. Во-вторых, социалистические государства возникают в истории в двух совершенно различных ситуациях: на примитивной культурной базе, в самом начале государственного периода истории (в Средиземноморье — в III–II тысячелетиях до Р. Х.), — и на базе индустриального общества, в
