«Прорицание Вельвы») мы видим картину мира, где правят боги, олицетворяющие силы порядка и жизни, а стихийные и разрушительные начала, воплощенные в Волке, сыне Локи, скованы волшебной сетью. Но в назначенный час Волк вырывается и пожирает солнце, мировой Змей подымается со дна океана и побеждает бога Тора. По морю плывет корабль, построенный из ногтей мертвецов: он везет великанов, вступающих в бой с богами. Все люди гибнут, небо раскалывается, земля тонет в море, и звезды срываются с неба. (Заключительные строфы этой песни, рисующие рождение нового мира, столь резко расходятся с остальным ее содержанием, что кажется правдоподобным мнение тех исследователей, которые видят в них позднейший текст, возникший, быть может, под влиянием христианства.)

Возвращаясь к статье Соловьева о пессимизме, мы находим там среди европейских представителей этого течения — Шопенгауера и Гартмана. Шопенгауер считает основной, не сводимой к другим, сущностью мировую волю. Но одновременно всякая воля есть хотение, не удовлетворенное, раз оно стимулирует проявление воли, а значит — страдание. Единство мира постигается в сострадании, которое, углубляясь, ведет к постижению мира как постоянного страдания.

«Воля теперь отвращается от жизни. Человек достигает состояния добровольного отречения, резиньяции, истинного равнодушия и совершенного безволия. Его воля обращается, не утверждает более его собственное, в явлении отражающееся, существо, а отрицает его»*

Целью этого процесса является Ничто, достигаемое через свободный отказ от воли.

«Нет воли — нет представления, нет мира. Перед нами, конечно, остается только ничто. Но то, что противится этому переходу в ничтожество — наша природа — есть ведь только эта самая воля к существованию, составляющая нас самих, как и наш мир. Что мы так страшимся ничтожества или, что то же, так хотим жить — означает только, что мы сами не что иное, как это хотение жизни, и ничего не знаем, кроме него. Поэтому то, что останется по совершенном уничтожении воли, для нас, которые еще полны волей, есть, конечно, ничто; но и наоборот, для тех, в которых воля обратилась и отреклась от себя, для них этот наш столь реальный мир, со всеми его солнцами и млечными путями — есть ничто».

К этой концепции Гартман добавляет идею, что мировой процесс начался первичным неразумным актом воли и состоит в постепенной подготовке уничтожения действительного бытия. Его целью является возвращение в небытие, осуществляемое коллективным самоубийством человечества и уничтожением мира, для чего развитие техники дает соответствующие возможности.

Понятие Ничто, пришедшее в философию из богословия через систему Гегеля, играет в ней в течение XIX в. все большую роль, чтобы в XX в. стать одной из немногих центральных философских концепций. Например, Макс Штирнер заканчивает свою знаменитую книгу «Единственный и его собственность» словами:

«Я — собственник моей мощи, и только тогда становлюсь таковым, когда я сознаю себя Единственным. В Единственном даже собственник возвращается в свое творческое ничто, из которого он вышел. Всякое высшее существо надо мной, будь это бог, или человек, ослабляет чувство моей единичности, и только перед ослепительными лучами солнца этого сознания бледнеет оно. Если я построю свое дело на себе, Единственном, тогда покоится оно на преходящем, смертном творце, который сам себя разрушает, и я могу сказать: Ничто — вот на чем я построил свое дело»

(161,с.246).

Однако свое уникальное положение Ничто завоевало в рамках современного экзистенциализма в особенности у Хайдеггера и Сартра. Хайдеггер считает, что индивидуальность человека гибнет в нивелировке и усредненности, выражаемой непереводимым немецким словом man, которые создает общество. Единственной истинной индивидуальностью является смерть, всегда смерть определенного человека, в которой его ничто не связывает с другими. Поэтому подлинное существование человек может обрести лишь в жизни на грани смерти, только в такой жизни, которая является бытием-к-смерти (162, с. 144 и далее). Бытие всякой индивидуальности является, с его точки зрения, всего лишь Noch — nicht (еще не…), как бы периодом несозревшей смерти (162, с. 244). Это касается и бытия вообще, бытие — это ничто, а ничто — само бытие (163, с. 104). Ничто — это граница бытия, определяющая его смысл. Для Хайдеггера ничто — очевидно, активная сила, ибо оно действует, «ничтожествует»

(Das Nicht nichtet). Оно определяет смысл истории, выявляющийся при попытке преодоления бессмысленности бытия и прорыва в ничто.

Центральной категорией является Ничто и в основной философской работе Сартра «Бытие и Ничто».

Именно Ничто связывает сознание и бытие. Оно есть основное свойство сознания:

«Сознание — это такое бытие, для которого в его бытии существует сознание небытия его бытия»

(164, с.120).

Сознание проникает в толщу бытия и, как червь в яблоке, выгрызает в нем пустоту. Так как лишь человек стремится сознательно к разрушению, то он и является носителем Ничто.

«Человек — это то существо, посредством которого Ничто входит в мир»

(164,с.60).

«Ничто столь тесно связано с человеком, что, согласно Сартру, человеческое бытие-для-себя также является одним из проявлений Ничто»

(164,с.65).

«То бытие, через которое Ничто входит в мир, должно быть его собственным Ничто»

(164, с. 59).

Интересно, что из этих двух наиболее известных представителей современного нигилизма Сартр примыкает к марксизму, а Хайдеггер (до окончания 2-й мировой войны) — к национал-социализму, причем коммунизм (то есть социализм марксистского направления) он рассматривает тоже как нигилизм, но половинчатый, «неполный» (165, с.с. 145–395).

Вероятно, не случайно такой рост влияния философии нигилизма совпал в Европе и США с необычайным интересом к буддизму, в особенности в виде дзен-буддизма (возникшего из взаимодействий концепций буддизма и даосизма), для которого характерно подчеркивание иллюзорности жизненных проблем, абсурда. Например, Густав Малер в «Песнях об умерших детях» создает образ бессмысленной, все пожирающей смерти, черной дыры, в которую проваливается жизнь. И он в сознании своей близкой смерти пишет «Песнь Земли», которая начинается песней на слова близкого к дзен китайского поэта Ли Бо, все время прерыывающейся рефреном:

«Жизнь — это мрак, и смерть — это мрак».

Но необычайное распространение дзен получил после 2-й мировой войны, особенно в США. Его пропагандирует такой модный писатель, как Сэлинджер. Герой серии его новелл, поучающий своих близких мудрости дзен, кончает жизнь самоубийством — не в качестве акта отчаяния, но как преодоление видимости различия между жизнью и смертью. Дзен является излюбленной философией и у американских битников, часто сравнивающих себя с бродячими монахами.

Пессимистическим является и мировоззрение Фрейда. Он констатирует порочный круг, в который замкнуты общество и человеческая культура: культурная деятельность возможна лишь за счет подавления сексуальности, это увеличивает роль агрессивных и разрушительных сил в психике, а для их обуздания требуется еще большее подавление социальных сил. Таким образом, культура и общество не только органически связаны с несчастьем, они еще обречены на уничтожение. Этому соответствует и взгляд Фрейда на роль «инстинкта смерти», взгляд, оставляющий за жизнью лишь выбор «правильного» пути к смерти. Метод Фрейда, в особенности при обосновании его общих концепций, — очень далек от научно го. Это некоторые чрезвычайно расплывчатые рассуждения, не опирающиеся на какие-либо конкретные факты, которые невозможно проверить, а можно только внутренним чувством принять как убедительные — или отвергнуть. В наше время, когда наука теряет свою роль абсолютного авторитета, такой характер теории Фрейда не воспринимается как недостаток. В связи с близким вопросом — антропологической и исторической концепцией Фрейда, Маркузе пишет:

«Трудности научной проверки и даже логической непротиворечивости очевидны и, возможно, непреодолимы»

(119, с. 59).

«Мы используем антропологические рассуждения Фрейда лишь в одном смысле: ради их символического значения»

(119, с. 60).

Точно так же и мы, как и в отношении социалистических писателей, можем и концепции Фрейда рассматривать не как непреложные научные истины — но как свидетельства некоторого мироощущения (об объеме влияния которого можно судить по тому успеху, который имел фрейдизм).

Наконец, ту же тенденцию можно увидеть в систематически появляющихся теориях, согласно которым человек — это машина (или животное — это машина). И все аспекты жизни человека (или животного) сводятся к действию некоторых простейших сил. Так, Декарт высказал мнение, что животное — это автомат, не способный думать. Эту идею развил Ламетри в книге L’homme machine («Человек машина»), где он утверждает, что «человеческое тело — это самозаводящаяся машина», а также распространяет этот принцип и на человеческую психику. В более позднее время идея Декарта нашла осуществление в теории тропизмов Лёба, согласно которой действия организма определяются некоторыми простыми физическими факторами (например, изгибание стебля растения к солнцу объясняется тем, что под влиянием солнечного света тормозится рост обращенной к солнцу части стебля). Эта теория рассматривает организм, по словам Дембовского, «как подобие марионетки, каждое движение которой зависит от того, что какой-то внешний фактор потянет за соответствующую ниточку» (166, с. 55). Подобные взгляды вновь стали популярны во второй половине нашего века под влиянием создания электронных машин. Все эти теории, сходясь на том, что человек (или животное) является машиной, полностью расходятся друг с другом в том — какая это машина: механическая, электрическая или электронно-вычислительная. А так как все эти объяснения не могут быть верными, то очевидно, что исходным является общий для всех них априорный принцип, откуда-то проистекающее стремление доказать, что человек есть машина.

Выводы, к которым нас привело рассмотрение социализма, подтверждаются, как мы видим, и рядом независимых аргументов. Сформулируем эти выводы.

а) Идея гибели человечества — не смерти определенных людей, но именно конца всего человеческого рода — находит отклик в психике человека. Она возбуждает и притягивает людей, хотя и с разной интенсивностью, в зависимости от характера эпохи и индивидуальности человека. Масштабы воздействия этой идеи заставляют предположить, что в большей или меньшей мере ему подвержен каждый человек: здесь проявляется универсальное свойство человеческой психики.

б) Эта идея проявляется не только в индивидуальных переживаниях хотя бы и большого числа отдельных личностей — она способна объединять людей (в отличие, например, от бреда), то есть является социальной силой. Стремление к самоуничтожению можно рассматривать как элемент психики ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

в) Социализм — это один из аспектов стремления человечества к самоуничтожению, к Ничто, а именно — его проявление в области организации общества. Последние слова «Завещания» Жана Мелье

«Этим Ничто я здесь и закончу»

выражают, используя любимый оборот Фейербаха, «последнюю тайну» социализма.

Мы пришли к такому взгляду на социализм в попытке понять это явление, снять те противоречия, которые бросаются в глаза при первом знакомстве с ним. И теперь, оглянувшись назад, мы можем убедиться, что эта точка зрения действительно объясняет большое число особенностей социализма, на которые мы обращали раньше внимание. Понимание социализма как одного из проявлений стремления человечества к самоуничтожению делает понятной его враждебность индивидуальности, стремление уничтожить те силы, которые поддерживают, укрепляют человеческую личность: религию, культуру, семью, индивидуальную собственность. С этим согласуется стремление низвести человека на уровень детали государственного механизма,