характерными для Мартова и Плеханова, зато в родной Грузии влияние меньшевиков было настолько велико, что они готовились там взять всю полноту власти.
Во власть пошли не теоретики, а прагматики меньшевизма. Одним из них был М. Скобелев. Министерство труда во главе с ним активно противостояли деятельности фабрично-заводских комитетов. Скобелев считал, что при разрешении трудовых конфликтов последнее слово должно принадлежать «власти, представительнице целого»[1231]. Такой разрыв с марксизмом в условиях 1917 г. поставил социал-демократов в крайне уязвимую позицию. В условиях острых социальных конфликтов любое решение министерства Скобелева вызывало критику справа и слева, падение авторитета как правительства, так и меньшевизма.
Ни в Грузии, ни в России социал-демократы не собирались строить социализм. Но актуальные экономические взгляды меньшевиков исходили из преобладающего среди социал-демократов этатизма.
* * *
Задачи социального государства и государственного регулирования оказались той переходной задачей, решением которой социалисты могли заняться, не претендуя на то, что они создают социализм.
Эти задачи соответствовали и мерам государственного регулирования, которые осуществлялись во время Первой мировой войны в ряде стран. Министр-меньшевик И. Церетели провозглашал: «Если государственная власть в единении с демократией не примет решительных мер к организации производства, кризис неизбежен»[1232]. Министр-эсер Чернов утверждал, что Министерство продовольствия разрастется в Министерство снабжения. После вхождения социалистов в правительство казалось, что реформы начнутся вот-вот.
К середине мая экономический отдел исполкома Петросовета, который возглавил ведущий экономист меньшевиков В. Громан, подготовил предложения по реформированию экономики. 16 мая они были одобрены Исполкомом Петросовета, то есть лидерами умеренных социалистов. Резолюция требовала «непреклонной решительности в деле сознательного государственного вмешательства в народнохозяйственные и социальные отношения». Иначе – катастрофа. Меньшевики отождествляли регулирование экономики с этатизмом (не даром в 20-е гг. Громан станет одним из авторов большевистского плана Первой пятилетки). Руководство хозяйством должно быть сосредоточено в руках Комитета снабжения, поглотившего все ведомства, ныне отвечающие за снабжение армии и населения. Этот бюрократический монстр станет руководить хозяйством. Будет введена государственная монополия не только на хлеб, но и на другие продукты широкого потребления (мясо, соль, кожа), добыча угля и нефти, производство металла, сахара и бумаги перейдет в руки государственных трестов. Цены будут зафиксированы, банки поставлены под контроль государства, трудовые ресурсы будут распределяться Министерством труда[1233]. Авторам этого проекта казалось, что сосредоточение всей власти в руках такого бюрократического супер-ведомства покончит с ведомственностью и хаосом распределения. Опыт развития советской экономики показывает, что эти надежды были наивны. Но проект Петросовета имел принципиальное отличие от практики СССР – государственное управление предполагалось воздвигнуть на демократическом базисе. В центре и на местах планировалось создать Экономические советы из представителей общественных организаций, которые будут обсуждать и вырабатывать планы, реализуемые структурами управления и регулирования хозяйства. Экономический совет станет «экономическим мозгом» страны[1234]. Неизвестно, насколько такие экономические «парламенты» могли бы поставить под контроль хозяйственную бюрократию. В ХХ веке попытки демократического регулирования экономики давали разные результаты. Но опыт ХХ века свидетельствует также и о том, что в условиях распада капиталистического рынка (а в России 1917 г. происходило именно это) без решительного государственного регулирования не обойтись. Несмотря на все издержки бюрократической экономики, просто бездействие и надежды на рыночную стихию – более разрушительны.
По мнению В. Громана, высказанному на заседании рабочей секции I съезда советов, “настала последняя минута, когда государство должно, наконец, поставить и немедленно приступить к осуществлению грандиозной задачи организации народного хозяйства. От анархического производства необходимо перейти к организованному производству по заданиям государства, с тем, чтобы была использована максимальная производительность национального труда”[1235]. В условиях быстрой социальной самоорганизации этот бюрократический идеал дополнялся поддержкой “органов революционного самоуправления народа”.
Предложения Петросовета от 16 мая были проигнорированы правительством. Министры-социалисты не стали настаивать, и этим фактически обесценили свое вхождение в правительство с точки зрения интересов социалистического движения. Умеренные социалисты углубляли и расширяли свои предложения и на I съезде советов, и на Государственном совещании, а правительство продолжало стоять на страже частной собственности, что погружало страну в экономический хаос.
Идея государственного регулирования экономики потонула в обсуждениях и согласованиях. Когда Скобелев на заседании Петросовета призвал реквизировать сверхприбыли, обложив буржуазию прогрессивным налогом, анархист Солнцев при одобрительном смехе зала возразил: «Скобелев заговорил языком ленинцев. Он требует реквизиций, но все это делается под влиянием момента и дальше фраз не идет. Вы хотите реквизировать прибыли буржуазии, и вам здесь аплодируют, но вас в правительстве 5 из 16, и я хотел бы присутствовать на голосовании не здесь, а там, в Министерстве»[1236]. Решительные предложения социалистов были несовместимы с форматом коалиции. Министры-социалисты понимали, что бездействие означает катастрофу – и бездействовали. Катастрофа явилась осенью – что же винить в этом одних большевиков.
* * *
Эсеры не были скованы марксистской социологической схемой и стремились начать движение к социализму здесь и сейчас. Но только для лидеров партии путь этот представлялся длительным, и в России начать его следовало с аграрной реформы. Именно на ней и сосредоточились эсеры в рамках разделения труда с меньшевиками.
Но полностью отстраниться от городских проблем было невозможно. П. Фирсов, выступавший на III съезде ПСР с докладом о рабочем движении, говорил: «неизбежен в дальнейшем такой процесс, когда нынешние совещания и комитеты будут преобразованы в органы снабжения населения предметами первой необходимости, а заводские комитеты станут неразрывной частью органов снабжения»[1237]. Этот подход диктовал и поддержку советов в качестве центров экономической власти: «Самым ходом вещей» советы «стали высшим органом управления хозяйственной жизнью»[1238]. Здесь желаемое выдается за действительное – большинство предприятий находилось в частной или казенной собственности, советы и фабзавкомы могли воздействовать на управление, но еще не взяли его в свои руки.
Но как раз эсеры и меньшевики препятствовали переходу предприятий в руки коллективов и советов, хотя в рядах ПСР довольно рано проявилось стремление к такой перспективе. Эсеры, как и меньшевики, не настаивали на мерах государственного регулирования, за которые высказывались их вожди. Левое крыло эсеров все более настойчиво требовало действий, товарищи по партии отвечали: не сейчас, позднее.
Медлительность дрейфа ПСР влево привела к выделению в ее составе группы лидеров (М. Спиридонова, В. Карелин, М. Натансон, А. Колегаев и др.) и организаций (Петроградская, Казанская и др.), которые считали невозможным затягивать выполнение основных требований эсеровской программы. Близость стратегических взглядов левой и центристской фракций эсеров до времени предотвращала раскол ПСР.
Что останавливало большинство ЦК эсеров на пути преобразований? Ведь они не были скованы меньшевистскими догмами.
Лидеры революционно-демократических партий всю жизнь боролись за социальные преобразования. Эсеры считали, что момент их прихода к власти будет стартовой точкой радикальной аграрной реформы с последующим движением к социализму. И вот теперь, оказавшись у власти, они воздерживались от проведения преобразований до созыва Учредительного собрания. Этот парадокс, во многом предопределивший поражение эсеров и меньшевиков, определялся обстоятельствами «места и времени»: “Если войну необходимо продолжать, то для этого необходимо было единение всех “живых сил страны”, как тогда говорили, а такой “живой силой” считалась тогда и буржуазия, — воспроизводил логику лидеров Партии эсеров член ее ЦК Н. Быховский. — Отсюда необходимость хотя бы временного соглашения с буржуазией, во имя интересов войны, защиты отечества… Для продолжения войны необходимы были займы союзников, а при полном устранении от власти “цензовых элементов” союзники не доверили бы нам своих средств. Далее, интересы внешней войны требовали недопущения гражданской войны внутри страны, а немедленный захват земли мог вызвать такую войну, ослабить фронт и боеспособность армии, командный состав которой состоял в огромной части своей из представителей буржуазного класса”[1239].
Война, которая создала предпосылки для столь радикальной политической революции, теперь тормозила социальную революцию. Но затягивание преобразований и ухудшение положения населения грозили сделать продолжение революции куда более разрушительным, чем ее начальная стадия.
Война была оправданием вскрывавшейся неспособности социал-демократии хотя бы приступить к осуществлению своего проекта, когда восставший народ представил такую возможность. Но война – лишь один, и при том не самый существенный фактор торможения преобразований. Ведь если в 1917 г. это торможение происходило в «отсталой» и воюющей России, то в 1918-1919 гг. – в передовой и завершившей войну Германии. В. Чернов писал об этом: «когда мировая война, вдруг обострила все процессы, пришпорила исторических ход развития, превратила медленный, органический ход развития в скачкообразный и сделала роды истории болезненными, а иногда и преждевременными, тотчас же сказалась эта незаконченность, неподготовленность социализма. Она разом выразилась в двух противоположных слабостях: с одной стороны – в растерянности перед сложностью и трудностью выдвинутых жизнью социализаторских задач, растерянности, связанной с кунктаторством, с бессильным нервирующим взволнованные массы топтаньем на одном месте, – а с другой стороны, в головоломном безоглядном социально-экспериментаторстком авантюризме, как-будто забывающем, что все эти опыты производятся не над лабораторными кроликами и морскими свинками, а над живыми людьми, над целыми странами и народами. И в самом ходе этих опытов наблюдался какой-то нервический зигзаг-курс: было очевидно, что экспериментаторы сами не знали, что им делать с отдельными эмбрионами нового общества, созревшими в лоне старого»[1240]. Эта антитеза наводит на мысль, что экспериментаторство коммунистов было не их злой волей. Оно вытекало из нерешительности социалистов и сопутствующего углубления кризиса. Так что упрек Чернова относится и к его собственной партии, и к нему самому.
Обстановка войны, тактика коалиции, догматы «рамок буржуазной революции», в большей степени характерные для меньшевиков, но влиявшие на эсеров, демократический идеал принятия основных реформ Учредительным собранием, избранным всем народом с безупречной правильностью и потому обладающим беспрекословным авторитетом, – все эти мотивы оставляли социалистам крайне узкие возможности для преобразований в 1917 г. Но неготовность конструктивной программы социализма лежала в основе этой «робости».
Казалось, время работает на социалистов. Вскоре кончится война. Через несколько месяцев будет созвано Учредительное собрание, которое позволит определить направление преобразований, соответствующее настроениям большинства граждан. И тогда нынешние препятствия станут основой необратимости социальных реформ. Даже война создает предпосылки для социализма – в этом Чернов согласен с Лениным. На третьем съезде ПСР он задавал риторический вопрос о судьбе государственного регулирования по окончании войны: «разве те организующие элементы, которые введены в жизнь? Разве они должны исчезнуть?»[1241]. Чернов уверен, что «война есть рубеж, война есть перелом, с которого развитие начал коллективизации во всех странах пойдет и должно будет пойти ускоренным темпом»[1242]. Однако просто сохранение военной системы регулирования недостаточно: «… созданное войной обобществление должно остаться на началах демократизации» и социального права[1243].
Социалисты-революционеры на съезде крестьянских советов выступали за введение твердых цен на товары массового потребления, включая хлеб[1244]. Ради преодоления социального кризиса крестьянство и его лидеры были готовы идти на эти временные меры, в том числе уступки бедствующему рабочему классу. Но, в отличие от большевиков, социалисты не считали
