войны (703 в 1947 г., затем снижение до 494 в 1966 г. и новый подъем до 537 в 1975 г.) . Эти колебания во многом связаны с перипетиями социальной борьбы в стране (волны революционных настроений после мировых войн и в конце 60-х гг. способствовали антикапиталистическим экспериментам). Аналогичные процессы можно видеть в Италии. Не угасла производственная кооперация и в Великобритании.
В России процветала артельная традиция. К 1914 г. существовало около 500 постоянных производственных артелей, в том числе такие крупные, как Павловская ножевая и Нижне-Исетская механическая. Во время войны 1914-1918 гг. и революции 1917-1922 г. количество производственных артелей выросло в 20 раз. Это был неплохой выход для работников в условиях социальной катастрофы и примитивных технологий. Затем большевистская власть вытеснила кооперацию в сферу потребления и сельского хозяйства.
Кооперация XIX – первой трети ХХ вв. — это попытка рабочего спастись от бедствий, будь то безработица, невыносимо низкая зарплата, тяжелые условия труда, либо социальная катастрофа, подобная гражданской войне в России. Рискованное решение вступить на путь коллективного предпринимательства рабочий мог принять под действием социалистических идей либо уже существующего на его глазах примера. А.И. Калганов считает, что «смягчение противоречий капитализма… в индустриально развитых странах ослабило и стимулы кооперативного движения»[518]. Но это не соответствует приведенной им же статистике (например, приведенным выше колебаниям числа кооперативных предприятий во Франции — ведь в 1919 г. условия жизни были гораздо тяжелее, чем в 1975 г.). Стимулы несомненно изменились, но говорить об их ослаблении не приходится.
В XIX в. создать и вести коллективное предприятие было неизмеримо труднее, чем во второй половине ХХ в. Ведь во времена Прудона и Маркса рабочий был крайне беден и гораздо хуже образован. Даже если рабочим удавалось скопить средства на фабрику или получить их от какого-нибудь филантропа, бедность становилась роком самоуправления — «нищенские доходы рабочих того времени нередко подталкивали их к обращению прибыли в предприятия на увеличение зарплаты, а страх перед безработицей, означавшей если не физическую, то социальную гибель, препятствовал техническому обновлению производства»[519] — комментирует ситуацию А.И. Калганов.
Не могло развиться и полное самоуправление, компетентное участие рабочих в принятии управленческих решений. В силу отсутствия соответствующих знаний и навыков рабочим приходилось нанимать специалиста-управленца, который правил ими по капиталистически. Модель государственного «социализма» в миниатюре. Но именно в силу миниатюрности самоуправляющиеся фабрики были все же ближе к социалистическому идеалу. Управленец должен был объяснять свои действия коллективу, утверждать свою стратегию на его собраниях, где каждый мог задать вопрос и высказать возражения, не опасаясь быть уволенным (скорее, уволить могли директора). Соответственно менялся и уровень демократической культуры на таких предприятиях, больше была «уверенность в завтрашнем дне». В то же время действовали и негативные факторы с точки зрения эффективности. Демократическое управление как правило менее оперативно, чем авторитарное. Например, предприниматель не мог свободно заменять нерадивых и неумелых работников. Но такие факторы не были фатальными, так как действовало моральное давление коллектива на «отстающих» (ведь они отставали за счет коллег, влияя на доход каждого более непосредственно, чем при общегосударственном «социализме»).
Вероятно, именно самоуправляющиеся предприятия смогли ближе всего «подтянуть» социальный порог господства к культурно-технологическому порогу.
Тем не менее, существование этого порога не позволяло рабочим полностью совместить функции производителя и творца, работника и хозяина своего труда.
* * *
Для Маркса кооперативные фабрики не были воплощением социализма, но они – положительное явление, так как доказывают, что выполнение управленческих функций капиталистом излишни. Рабочие (или зависимые от них менеджеры) справляются с этой задачей не хуже. Это позволяет отделить “труд по управлению трудом” от капитализма[520]. Здесь Маркс идет за Оуэном и Прудоном. “Дирижер-капельмейстер отнюдь не обязательно должен быть собственником инструментов оркестра, и в его функции как дирижера не входит спекуляция на издержках по содержанию членов оркестра, вообще он не имеет никакого отношения к “заработной плате”[521]. Доходы должны распределяться в соответствии с решением коллектива.
Маркс придает особое значение отделению предпринимательского дохода от оплаты управленческого труда, которое производится в кооперативной фабрике. В результате “труд по надзору утрачивает свой антагонистический характер, так как управляющий оплачивается рабочими”[522]. Кто платит, тот и заказывает музыку? «Революция менеджеров» второй половины XX века показала, что это не вполне так. Менеджер, даже формально не являющийся собственником, все равно имеет преимущества в информации и правах, особенно в условиях несовершенства демократических механизмов. Власть важнее оплаты. Маркс не учитывает, что в отношении власти структура распределения доходов может быть вторична, а не первична.
Маркс считает самоуправляющиеся предприятия, которые принадлежат работникам, переходной формой «от капиталистического способа производства к ассоциированному»[523]. В них много общего с марксовым социализмом, они похожи на него как модель на гигантское воплощение. Но они расходятся в главном – в подчинении деятельности человека высшей экономической целесообразности. Для Маркса самоуправление, работающее на свой страх и риск – переход к социализму, школа рабочего управления в масштабах страны и даже мира.
В третьем томе капитала Маркс вернулся к вопросу о кооперации. С одной стороны, кооперативные фабрики являются «первой брешью» в капиталистической системе. В пределах фабрики «уничтожается противоположность между капиталом и трудом». Но в целом рабочие как ассоциация эксплуатируют сами себя.
Маркс считает, что акционирование и кооперация – две переходные формы к ассоциированному способу производства. Правда, к кооперации Маркс относится несколько лучше, поскольку в нем «противоречие снято» положительно. Однако полис не может существовать без поля, которое также должно быть устроено без противоречия. Маркс считает необходимым организовать общество в целом как единый кооператив. Кооператив – это модель будущего общества по Марксу, а не его элемент.
Анализ поля капиталистических отношений также вызывает у Маркса оптимизм. В развитии кредитной системы Маркс также видит «уничтожение капиталистической собственности главным образом в отношении промышленного капитала»[524]. Между тем пути через самоуправление и через централизацию капитала вели к разным общественным моделям: к обществу самоуправляющихся ассоциаций работников, или к централизованной структуре, организованной как транснациональная корпорация. Второй путь вполне соответствовал тенденции развития капиталистического поля, разрушавшего тем самым социалистические полисы. Развитие кредитной системы приведет к вступлению развития капитализма в финансово-промышленную империалистическую фазу. Как мы увидим, это уже заметил Бакунин, видевший в этом препятствие для социализма. В начале ХХ в. это «переоткроют» ученики Маркса. Они увидят в этом новый шаг к социализму, понимаемому как экономический централизм.
* * *
Развитию кооперативного сектора препятствовала сама логика индустриального общества. Можно согласиться с А.И. Калгановым в том, что «на коллективном предприятии полного снятия отчуждения не происходит. Технологическая дисциплина фабрики остается, что не позволяет выйти за рамки противоречия между управляемым и управляющим, между работником и менеджером, поддерживающим единство и непрерывность технологического процесса. Отчасти коллективное предприятие создает условия если не для преодоления, то для значительного смягчения этого противоречия путем передачи ряда функций производственного управления в его технологическом аспекте в руки самих работников и их микроколлективов»[525]. Марксистский исследователь видит корень проблемы в конфликте «между возможностью совместного контроля работниками условий производства внутри предприятия и невозможностью осуществить такой контроль за его пределами»[526]. Намек на то, что если бы самоуправляющиеся предприятия были встроены в единую плановую систему, то работники контролировали бы внешнюю среду, определяющие их жизнь экономические обстоятельства. Но решение этой проблемы заключено не в поле, а в полисе. Из вышесказанного видно, что технический уровень индустриальной эпохи не позволяет работнику преодолеть отчуждение от принятия решений не только в обществе в целом, но даже на своем предприятии. Тем более никакие плановые институты не позволят ему контролировать бюрократов, распределяющих продукцию и ресурсы по плану, таким образом «ограждая» предприятие от «стихии рынка», то есть от потребителя.
В этом отношении противоречия нет — работник в условиях индустриальных отношений может осуществлять лишь частичный контроль над управлением (при чем имеет тем больше возможностей, чем меньше масштаб коллектива), а коллектив (включая менеджера, часто опосредующего права работников) имеет лишь частичные возможности для контроля за внешними обстоятельствами. Возможности эти заключаются не в создании планирующего центра (то есть экономической бюрократии, господствующей над предприятиями) по Марксу, а в установлении правил обмена, стабилизирующих и демонополизирующих рынок — по Прудону.
* * *
Различие во взглядах участников Интернационала не воспринималось как нечто вечное. МТР был идейной лабораторией, где должен был произойти синтез различных социалистических теорий. До 1871 г. лидеры Генерального совета считали, что «общность действий, установленная Международным Товариществом Рабочих, обмен идеями, облегчаемый органами печати различных национальных секций, и непосредственные дискуссии на общих конгрессах должны постепенно привести к созданию общей теоретической программы»[527].
На первых конгрессах МТР в центре идеологической полемики стояли взгляды прудонистов. На Женевском конгрессе 1866 г. прудонисты и британские тред-юнионисты вступили в спор о целесообразности стачек. Британцы видели в МТР организацию международной солидарности, в том числе и в стачечной борьбе. Прудонисты доказывали, что стачки ничего не изменят, нужно всеобъемлющее преобразование общества, налаживание структур обмена, беспроцентного кредита, статистики – по существу параллельной экономики, способной подорвать сами основы капиталистического общества. Этот спор привел к обсуждению целей стачечного движения – прежде всего 8-часового рабочего дня. Прудонисты с оговорками (против государственного вмешательства в социальные отношения) поддержали эту идею, не считая такое требование окончательным, и предложили дополнить его требованием минимума заработной платы. Так формировалась будущая программа-минимум социал-демократии.
Конгресс обсудил и вопрос о кооперации, поддержав идейный синтез: с одной стороны, кооперативы были признаны одной из форм преобразования общества в «систему ассоциаций свободных и равных производителей»[528] (отметим, что слово ассоциации употреблено во множественном числе), а с другой – что такая система может быть создана путем перехода власти в руки рабочих (риторика, более характерная для государственного социализма). Важным принципом производственной кооперации, предотвращающим ее перерождение, делегаты провозгласили равноправие всех, кто занят на предприятии.
* * *
Снижение, а возможно — и преодоление технологического порога господства возможно только по мере преодоления индустриальных отношений. Однако уже споры социалистов XIX в. вскрыли две противоположные стратегии – полное обобществление, преодоление всякой частности, слияние всех работников в едином производственно-общественном целом; либо предоставление трудящимся возможностей элиты на их собственных производствах и территориях.
Самоуправление (общественное, производственное и территориальное) – один полюс социальной организации. Если этот полюс преобладает, человек хотя бы участвует в принятии решений, он может искать свою дорогу в обществе, перед ним открыт путь развития. Другой полюс — государственность. Решения принимает не сам человек, за него думает элита, которая вольна не разъяснять своих решений или делать это в самом общем виде, без «вопросов на понимание» и возражений снизу. В этом случае человек превращается в инструмент, в пассивный полуавтомат. Он лишается саморазвития и подчиняется искусственным, механическим законам управления. Между этими полюсами идет
