Опасность Дюринга заключалась в том, что он предлагал всеобъемлющую концепцию (хотя и компилятивную, мало что добавляющую к уже рассмотренным нами теориям) и в этом отношении составлял конкуренцию марксизму. Дюринг стремился соединить коммунистические, прудонистские и лассальянские идеи. Энгельс взялся за критику Дюринга. Его статьи, объединенные затем в единое издание «Антидюринг», были выдержаны в столь грубом тоне, настолько примитивизировали взгляды Дюринга, что в 1877 г. в партийных верхах разразился скандал, и лидеры чуть не раскололись из-за вопроса, можно ли продолжать печатать работу Энгельса в партийной прессе. Согласились, что можно, но только в теоретическом приложении. Маркс в связи с популярностью Дюринга писал, что среди вождей германской социал-демократии «пахнет гнилью»[704].
Но и это было не все, что пришлось претерпеть Марксу и Энгельсу, глядя из эмиграции на «свою» партию. В 1879 г. (а это было время «чрезвычайного закона», фактически загнавшего партию в подполье) вышла статья «Ретроспективный обзор социалистического движения в Германии», подписанная тремя звездочками (это были недавние дюрингианцы К. Хехберг, К. Шрамм и Э. Бернштейн). Эти «три звезды» планировалось включить в редакционный совет готовившейся к изданию в Швейцарии партийной газеты «Социал-демократ» (здесь был расчет на финансовую помощь Хехберга и острое перо Бернштейна). Статья призывала открыть путь в партию широким слоям интеллигенции (за «одностороннюю ориентацию на рабочий класс» авторы обвиняли лассальянцев, хотя эта же критика относилась и к марксизму), не ограничивая ее пролетарскими рамками (которыми ее руководство уже и так не было ограничено), и не возбуждать ненависть правительства излишним радикализмом.
Обвинения анархистов и близких им радикальных социал-демократов во главе с И. Мостом могли получить полное подтверждение — партия открывала ворота идеям, победа которых превращала ее в государственно-реформистскую. Приток интеллигенции в партию мог облегчить преодоление лассальянского догматизма части ее лидеров, но порождал новую проблему – многообразие идей, за рамками марксизма и лассальянства. Идейное творчество, к которому призывали «три звезды» могло означать отыскание путей не только к социализму, но и к отступлению в «буржуазный» лагерь. Энгельса возмущала также попытка «трех звезд» выступить против революционных методов борьбы, выразив сожаление по поводу насильственного характера революции 1848 г.
Маркс и Энгельс были вне себя. В сентябре 1879 г. они разослали своим сторонникам в партии «Циркулярное письмо», в котором категорически выступили против оппортунизма новых идеологов СДПГ, которые стремятся подчинить рабочий класс буржуазии[705]. Бебель, который прочил Бернштейна в редакторы партийного органа, успокаивал «стариков»: «во всей партии не найдется и дюжины людей, которые хотя бы в основных чертах одобрили эту работу»[706]. Маркс и Энгельс оказались проницательнее своих последователей. Через двадцать лет письмо «трех звезд» превратится во влиятельное течение бернштейнианства. Лидеры партии не разделяли тезисов статьи, но они тоже были готовы к сближению с теми средними слоями, которые Лассаль когда-то считал реакционной массой. Бебель писал Энгельсу, что мелкие буржуа и крестьяне «за последние годы примкнули к нам в большом числе и… во многих округах спасли на выборах честь партии» в условиях чрезвычайного закона, когда часть рабочих голосовала против социал-демократов[707].
В 1880 г. Бебель и Бернштейн поехали в Лондон как в Каноссу. Формально Бернштейн признал правоту Маркса и Энгельса, и инцидент был исчерпан, и «покаявшийся грешник» стал редактировать партийное издание «Социал-демократ». Но фактически партия продолжала «вписываться в цивилизованные правила игры». Она так и не стала вполне марксистской, хотя «старики» сохраняли в ней значительное влияние.
* * *
После смерти Маркса его культ окончательно вытеснил культ Лассаля. В. Чернов писал об особенностях марксистской догматики в Германии: «Впоследствии к этому влечению, продиктованному преклонением перед памятью покойного учителя, прибавились другие психологические мотивы, в том числе – чувство национальной гордости»[708]. Чернов ссылается на выступление А. Бебеля, который утверждал: «не простая случайность, что динамические законы общественного развития и научный базис социализма были открыты и положены немцами, на первом месте Марксом и Энгельсом… Германия стала руководительницей человечества в гигантской борьбе грядущего. По самому географическому положению и по ее развитию ей предрешена эта роль»[709]. Так германский национализм, который несколько ослаб в учении Маркса и Энгельса после создания Интернационала (что позволило марксизму стать мировым явлением), получил новый импульс в германской социал-демократии.
У теории, в соответствии с которой одна страна является центром мирового революционного движения, будет большое будущее. Чернов заметил это еще до победы «теории построения социализма в одной стране» в СССР: «после крушения германской гегемонии в социализме в результате ее шовинистического грехопадения в эпоху мировой войны, русский большевизм, несмотря на свой утрированный интернационализм, незаметно для себя пропитывается такою же бессознательно-националистической верой в призвание русского пролетариата возродить весь мировой социализм, пересоздав его по своему образу и подобию, и после этого, соединив его с нарождающимся социализмом народов Востока, получивших социалистическое откровение от русских большевиков и в чисто-большевицкой форме»[710]. Советские преподаватели научного коммунизма будут показывать, как происходит смещение центра революционного движения от Англии к Франции, затем к Германии, и, наконец, к России, которая и стала истинным вождем человечества к коммунизму. Но почему же наконец? Раз начавшись, движение на восток уже не остановить, и в середине ХХ в. на гегемонию стал претендовать Мао Цзэдун.
Остались ли Маркс и Энгельс революционерами?
Уже после смерти Маркса в Германии продолжался дальнейший синтез лассальянства и марксизма путем «сглаживания углов». В 1890 г. была принята Эрфуртская программа СДПГ, в которой были обойдены спорные вопросы. В общих выражениях говорилось о необходимости передать средства производства в собственность общества, без объяснения, каким образом это будет сделано. Социал-демократы подчеркивали, что это обобществление, которое предстоит в ближайшем будущем, нельзя путать ни с огосударствливанием, ни с передачей фабрик коллективам работников. Тогда что бы это значило? Нечто абстрактное: «только преобразование товарного производства в социалистическое, совершающееся для общества и через него»[711].
Оставшись без программы альтернативного общества, социал-демократия пошла по пути врастания в этатизированную капиталистическую систему, который на сегодняшний день привел к растворению социал-демократии в социал-либерализме, либеральной идеологии, признающей необходимость существования наряду с капиталистическими отношениями также социального государства и связанной с ним системы социальных гарантий. Поклонники этой стратегии пытаются найти ее обоснование прямо у основоположников.
В наше время бывшие коммунисты, ставшие в связи переменой режима социал-либералами, иногда при этом не желают расставаться с марксизмом. Это желание понятно: всю жизнь служил марксизму, марксизм был твоей религией, твоим альфа и омега. Теперь марксизм перестал быть господствующей религией. И ты готов служить новым господствующим идеям. И даже Маркса мобилизовать на эту службу. Мол, именно он, твой Учитель, тоже пришел к этим идеям, чуждым революционности, диктатуре, да и коммунизму. Какой матерый человечище – все открыл. Какая могучая теория – просто безразмерная. Она включает в себя и коммунизм, и либерализм. Философ Т.И. Ойзерман, посвятивший жизнь обоснованию коммунистической ортодоксии, ныне обратился из Павла в Савла. Мы уделим здесь повышенное внимание взглядам академика Ойзермана. Он ценен истории тем, что подробно сформулировал финал, к которому пришла правая тенденция марксистской традиции в результате деградации в либерализм. Борьба социал-либералов за наследство Маркса продолжается с конца XIX века, и в наше время мы наблюдаем новый натиск, анализ которого позволяет многое понять и о социал-либеральном постмарксизме, и о самом марксизме. Итак, академик Т.И. Ойзерман поражает нас сенсацией: «Маркс… никогда не высказывался в том духе, что утвердившаяся после революции власть будет именно диктатурой»[712]. Воистину, это открытие мирового масштаба. Точнее – закрытие. Закрыто сразу несколько работ Маркса.
Все же в другом месте постмарксистский философ вынужден вернуться к этому вопросу менее категорично. Да, Маркс, как ни прискорбно, высказывался о диктатуре (естественно, пролетариата), но выражался фигурально, в переносном, так сказать, смысле: «В своей характеристике Парижской Коммуны как диктатуры пролетариата Маркс и Энгельс подчеркивают, что правительство парижских коммунаров было избрано на основе всеобщего, равного и тайного избирательного права. В таком понимании диктатуры пролетариата нет ничего утопического, так как речь идет о народовластии, которое практически означает политическое господство рабочего класса, если он составляет большинство самодеятельного населения. Утопический характер понятию диктатуры пролетариата придал Ленин, поскольку он истолковывал ее как неограниченное какими-либо законами господство пролетариата, т.е. господство всей массы пролетариев, что, конечно, несовместимо с понятием диктатуры вообще, которая всегда и везде (в том числе и в СССР) была диктатурой частью верховного владыки, частью приближенной к нему правящей клики»[713].
Забавно, что, пытаясь защитить Маркса от «исказившего» его Ленина, Ойзерман в упрощенном виде пересказывает критику теории диктатуры пролетариата, более основательно сформулированную Бакуниным, который о Ленине не знал, о будущем коммунистическом режиме только догадывался, а критиковал именно Маркса. Разумеется, на вершине диктатуры находится какой-то лидер («верховный владыка», если желательно ругаться) и его окружение («клика», стало быть), но ее социальное содержание этим не исчерпывается. «Утопизм» (в смысле – ошибка) Маркса заключается в том, что он думал, будто диктатуру будет осуществлять пролетариат, а не бюрократия и другие управленческие слои (технократия). В этом отношении критика Бакунина (и соответствующие доводы Ойзермана) вполне справедлива. Конечно, Парижская Коммуна, к которой, кстати, Ленин относился точно также как и Маркс, не была диктатурой именно пролетариата, хотя, в полном соответствии с определением Ленина, могла изменить любой закон и прибегала к расстрелам заложников. У власти в Коммуне встал блок радикальной интеллигенции и рабочих, которые, занявшись управленческим трудом, автоматически перестали быть пролетариями (хотя в значительной степени выражали их интересы).
Модель Маркса ничуть не демократичней модели Ленина, изложенной в «Государстве и революции», так как оба теоретика поддерживают идею выборов. Выборы любили проводить и самые одиозные диктаторы ХХ века. Это само по себе ничего не меняет. Выборы диктаторов известны со времени древнего Рима, так что Маркс и Ленин не противоречат ни друг другу, ни себе, когда называют выборную власть диктатурой. Скорее утопичны те, кто считают выборную власть «народной», как Ф. Лассаль и его эпигоны плоть до Т. Ойзермана.
В условиях успехов социал-демократов на выборах Энгельс стал отходить от федерализма Парижской коммуны, который принял Маркс, к парламентарному устройству «пролетарского государства». В 1894 г. он писал: «Республика… является готовой политической формой для будущего господства пролетариата»[714].
Впрочем, само по себе это высказывание еще не доказывает, что «основоположники марксизма ни в малейшей мере не отрицали органической связи демократии и разделения властей»[715], как считает Т.И. Ойзерман. Ведь Парижская коммуна – тоже республика, а в ней разделения властей не было. Впрочем, стремясь противопоставить Энгельса (вкупе с Марксом) Ленину (противнику разделения властей), уважаемый академик находит для своей мысли еще более парадоксальное «доказательство» – цитату Энгельса времен революции 1848 г. с критикой непоследовательного разделения властей в Прусской монархии. Одна беда – Ленин
