социал-либерализме и буржуазном модернизме (поддержка буржуазного прогресса, пока он не выработает своих возможностей), а левая – в крестьянстве, бунтующем против капиталистической экспансии, и национально-освободительном движении народов «периферии». Первый путь ведет к интеграции социалистического движения в социал-либерализме, к снятию цели, а второй – к подмене цели социализма задачами, которые стоят перед обществами «периферии» – индустриальной модернизацией. Это оттесняло на обочину те социалистические идеи, которые скептически относились к индустриальному прогрессу, и в то же время делало пролетариат не столь важным элементом революции, каким он был в классическом марксизме. Функции пролетариата могут выполнять и носители пролетарского учения, опирающиеся на более широкий и размытый антиимпериалистический социальный фронт, заинтересованный в модернизации.
Двойственность стратегии Ленина смущала и многих левых социал-демократов. Противоречие в левом лагере вскрылось в дискуссии о праве наций на самоопределение. Ленин, исходя из необходимости союза с национально-освободительными движениями, признал это право. Это был вариант марксовой уступки политическому федерализму. Не столь важно, какова надстройка, как решаются вопросы национальной культуры и формальных административных границ в единой мировой социалистической системе. Везде, где речь не идет об экономическом единстве и централизме, возможны самые смелые уступки союзнику. Во время войны эти идеи вызвали резкую европоцентристкую критику со стороны Люксембург, настаивавшей, что сигнал к революции может прийти только из Европы, и именно европейские страны являются носителями прогресса, из чего следует реакционность национальных движений. Ленин возражал, настаивая, что антиимпериалистические войны и выступления угнетенных народов прогрессивны, поскольку наносят ущерб империализму.
Позицию Люксембург так или иначе поддержали левые большевики – Бухарин, Пятаков и др. Для них стройность идеи был важнее тактических уступок. Ленин выступал за гибкую политику союзов. Однако, когда большевики возьмут власть в свои руки, выяснится, что тактические противоречия ведут к системным конфликтам, и коммунистам придется снова и снова делать выбор между продвижением к своей модели коммунистического общества и уступкам среде, в которой развивается их «постимпериалистический» проект. Они сами станут центром, которому придется бороться не только с империализмом в союзе с периферией, но и с самой этой периферией в интересах новой красной «империи».
Однако красная «империя» СССР создавалась не для утверждения национального господства, а для всемирного распространения новой социальной модели, где национальное и социальное происхождение человека не должно было влиять на его статус. Этот проект нового единого пространства социального равноправия вызывал симпатию широких масс представителей именно тех слоев и регионов, которые стали осознавать свою угнетенность. Этот социально-психологический фактор играл в истории левого движения ХХ века не меньшую роль, чем принадлежность его участников к тому или иному классу.
Кризис империализма, выразившийся в Мировой войне, воспринимался левыми социал-демократами как предпосылка перехода к новой, более высокой стадии развития общества. Но кризис одной системы – это еще не гарантия наличия предпосылок для другой. Благодаря взрыву Первой мировой войны социал-демократы впервые получили достаточное влияние для того, чтобы прийти к власти. Но это произошло раньше, чем сложились условия, которые считались достаточными для социалистической революции. И это было неизбежно, потому что сильный, полнокровный, стабильный империализм не давал альтернативе шансов, а шансы для нее возникали в момент кризиса и краха существующей системы. Путь из тупика цивилизации был возможен только через частичное отступление, необходимое для выхода с ложного пути. И этот «шаг в сторону» легче всего было сделать в среднеразвитой стране, соединяющей потенциал периферии с динамизмом, потерянным империалистическим Западом. Первой этот революционный динамизм продемонстрировала Россия, которая в 1905 г. прервала тридцатилетнюю Великую тишь, окутавшую Европу в 70-е гг.
Революция 1905 года – пересечение дорог к социализму
До 1905 г. законодатели идеологических мод Второго интернационала – социал-демократы Германии полагали, что социалистическая революция в случае оптимального хода событий будет представлять собой не баррикадные бои, как казалось в середине столетия, и не стачку, как думают наивные анархо-синдикалисты, а будет обеспечена электоральной победой. Пролетарскому государству (то есть прежнему государству, которое после этой победы возглавят социал-демократы) придется защищать свою победу от бунтов социальных осколков прошлого, причем не только буржуазии, но как раз крестьянства. Крестьянство выглядело помехой на пути прогресса, лишним, временным элементом индустриального ядра мировой цивилизации, уходящей натурой.
Пребывая в восхищении перед лицом успехов капиталистической модернизации, немецкий марксизм стал отступать даже от некоторых достижений «основоположников». Каутский настаивал: «В наших рядах долго господствовало мнение, высказанное Марксом в 1871 г. в своей работе о гражданской войне во Франции, что и крестьяне также примут участие в будущей пролетарской революции, как шли они рука об руку с пролетариатом во время буржуазных революций… Но практика повсюду показывает растущий антагонизм между крестьянством и пролетариатом.
В деревне только те элементы имеют общий интерес с городским пролетариатом, которые сами пролетарии, т.е. живут не продажей сельскохозяйственных продуктов, но продажей своей рабочей силы, наемным трудом»[1106].
Революционная роль крестьянства сохраняется на востоке Европы, где возможны еще революционные потрясения старого типа, но Россия может разве что послужить «искрой» для развития решающих событий на Западе, а не учить чему-то западную социал-демократию.
Российская революция смешала правила однолинейного прогресса. Марксисткий путь к социализму через городскую цивилизацию и победу пролетариата пересекся с народническим проектом крестьянской общины, поднявшейся на восстание, поддержанное атакой разночинных личностей против самодержавия. В 1905 г. несколько взаимосвязанных сюжетов стали развиваться в разных формационных контекстах, спутав стройную схему социал-демократических корифеев.
С одной стороны, перед Россией стояли антисамодержавные, антиаристократические, демократические задачи, которые воспринимались в марксистской системе координат как антифеодальные. В деревне капитализм был слишком слаб, чтобы можно было говорить о победе сельского пролетариата и переходе к крупному общественному производству. Но зато сохранялась общинная традиция. Крестьянство восстало, и в зареве пожарищ сторонники эволюционного пути видели разрушительный реакционный бунт, а революционеры – подспорье революции. Но если для народников (эсеров) крестьянское движение открывало прямой путь к социализму, то марксисты констатировали чисто буржуазный характер задач крестьянского движения, как и всей революции.
Однако революция никак не укладывалась в рамки буржуазной. В России процесс развития индустриального общества зашел значительно дальше, уже давно происходил промышленный переворот, сопровождавшийся урбанизацией и аграрным перенаселением. Поэтому раз начавшись, революция не могла удержаться в антиаристократических (антифеодальных) рамках. Революция 1905 года, как и революция 1917 года, не могла не стать социальной, застрагивающей сами основы уже не только аграрного, но и индустриального общества. Как бы не переоценивали марксисты степень развития капитализма в деревне, капиталистическое отношения в городе бурно развивались, здесь уже явственно наметился классовый конфликт индустриального типа.
События 9 января, подорвавшие основы авторитета самодержавия – ключевой скрепы традиционного общества в России, перевели революционный процесс на стадию межформационных задач с одновременной постановкой задач ранней социал-этатистской революции (то есть задач создания социального государства и государственно-монополистического общества, характерного для ведущих стран мира во второй половине ХХ века). Одновременное решение двух групп задач создало серьезные трудности для оценки ситуации, и не только российскими мыслителями и политиками. Революция 1905 года стала серьезным теоретическим вызовом и для западноевропейского марксизма.
На практике продемонстрировав силу рабочего класса в полу-аграрной стране, революция в России потребовала пересмотра теории буржуазной революции, вслед за которой следует длительный период буржуазного развития. Первая русская революция очевидно не укладывалась в прокрустово ложе буржуазности. Р. Люксембург предложила разделить буржуазные задачи революции и ее пролетарские методы, которые западные левые социал-демократы не прочь были заимствовать.
Но и задачи революции очевидно не были чисто буржуазными. И даже ортодокс Карл Каутский пошел в оценке этих событий дальше Розы Люксембург. По его мнению, в России произошла не буржуазная революция в обычном смысле, и не социалистическая революция, а «совершенно особый процесс, происходящий на границах буржуазного и социалистического обществ…» Она служит ликвидации буржуазного (а не феодального) общества и обеспечивает условия для развития социалистического, стимулируя в то же время и развитие «центров капиталистической цивилизации»[1107]. Позднее Каутский будет доказывать, что в России нет достаточных предпосылок для социализма, не решены еще буржуазные задачи. Но в 1905 году он считал, что в России есть возможности для разрушения буржуазного общества в пользу социализма. Оценить такую революцию в привычной ему формационной парадигме он не мог, отсюда и неопределенная формула об особом «процессе», который обеспечивает переход от буржуазного общества к социализму. Тогда по марксистской логике это должна быть социалистическая революция, а она таковой не является. Каутский пока не мог и помыслить, что между современным ему капитализмом и социализмом может быть еще какая-то стадия развития.
* * *
События в городской и деревенской среде развивались по разным алгоритмам. Если в городе ставились уже социал-этатистские задачи «рабочего вопроса» (воспринимавшиеся как социалистические), то в деревне революция взламывала межформационный барьер помещичьего землевладения, решая задачи, воспринимавшиеся марксистами как капиталистические, а народниками – как создание предпосылок для социалистического развития на основе общинной традиции. Такое различие ситуации в городе и в деревне затрудняло выбор модели для оценки ситуации.
Весной 1905 г. Ленин ищет место начавшейся революции в ряду уже известных прецедентов. Ему нужна убедительная модель для прогноза дальнейших событий. Социал-демократы уже примеряли на себя одежды якобинцев и жирондистов, но дойдет ли дело до таких мощных и радикальных событий, или все ограничится уровнем 1848 года. Ленин видит различие между революциями 1789 и 1848 годов в том, дойдет ли дело до провозглашения республики (то есть речь идет о германском варианте событий 1848 г.). Эту простую схему нарушает 1871 г., который Ленин пока оставляет за скобками[1108].
Ленин надеется на более радикальный вариант, чем получилось в 1848 г.: «Запас озлобленности» выше, чем был в Германии. «У нас перелом круче…»[1109]. Он перечисляет и другие благоприятные для революционеров факторы: низка вероятность серьезной интервенции, выше развитие партий, национальный вопрос, разорение крестьянства – все эти факторы дают даже больший потенциал, чем в 1789 г. (Ленин осторожно записывает их в пользу варианта 1789 г.).
Против аналогии с Великой французской революцией тоже много факторов – уже мало остатков феодализма, война отвлекает народ от социальных задач, правительство сильнее и опытнее, другие страны стабильны, национальные движения раздробляют оппозицию, «буржуазия будет больше бояться пролетарской революции и скорее бросится в объятия реакции»[1110].
Пока Ленина волнует, насколько разрушительной будет революция 1905 года. Он оставляет в стороне различие созидательных задач разных революций. В этом случае 1848 год (уже в его французском варианте) оказался бы более радикальным процессом, чем Великая французская революция.
Великая французская революция подошла к постановке задач «социального государства», но первая попытка их решения была предпринята во Франции в 1848 году. Революция 1848-1849 годов, поставившая на повестку дня «рабочий вопрос», воспринималась значительной частью марксистов как модель для революции 1905 года. Это, в частности, укрепляло их в представлении о консерватизме
