заявляет, что раньше, до наступления эпохи Сократа:

«В гимнасии, сидя на солнце, в песке

Чинно–важно вытягивать ноги

 Полагалось ребятам, чтобы глазу зевак срамоты

Не открыть непристойно.

А вставали, и след свой тотчас же в песке

Заметали, чтоб взглядам влюбленных,

Прелестей юных своих на нечистый соблазн не оставить.

В дни минувшие маслом пониже пупа ни один себя мальчик не мазал,

И курчавилась шерстка меж бедер у них, словно первый пушок на гранате.

Не теснились к влюбленным мальчишки тогда,

Лепеча, сладострастно воркуя,

Отдавая себя и улыбкою губ и игрой похотливою взглядов» [42].

Так что, после данной цитаты, реакция Аристофана на панегирик Павсания гомосексуализму, особенно малолетнему, более чем понятна… Тем более, что Павсаний определил всех тех, кто мешает развитию той любовной связи между не иначе как порочными, и по сути — антидемократами, казнившими тираноборцев Гармодия и Аристогитона (убивших афинского тирана за то, что он попытался разлучить их).

Более того, фраза: «В Ионии и во многих других местах, где правят варвары, отдаваться поклоннику считается предосудительным. Ведь варварам, из–за их тиранического строя, и в философии и в телесных упражнениях видится что–то предосудительное», прямо нацелена против Аристофана: выходит, что его стремление найти в философии Сократа что–то предосудительное, является ничем иным, как… варварством, причем варварством, имеющим под собой тираническую природу. Где уж тут демократу Аристофану не заикать!

Но на этом платоновское выворачивание Аристофана наизнанку не заканчивается. Получив, наконец, слово, вымышленный Аристофан придумывает оригинальную концепцию того, что раньше люди были трех полов: женского, мужского и мужчины–женщины андрогины, которых Зевс затем разрезал на две части. В итоге, эти половинки стремятся друг к другу по- разному: половинки андрогинов стремятся к противоположному полу, половинки мужчин — к мужчинам, женщин — к женщинам [43].

Причем, особенно интересно заявление Аристофана относительно мужчин: «Мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому; уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это — заблуждение: ведут себя они так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, храбрости и мужественности, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности (выделено автором). Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен» [44].

Вложенная ему в уста мысль о том, что только мужчины- гомосексуалисты наиболее пригодны к государственной деятельности, однозначно повергла бы настоящего Аристофана в шок. Давайте вспомним еще раз его «Облака». В самый разгар спора, определив тех, кто подчиняется правилам Кривды — Сократа, как «толстозадых» (гомосексуалистов), Кривда жестко обращается к Правде с вопросом:

«Кривда: Ответь же мне, в собраньи судьи из каких?

Правда: Из тостозадых.

Кривда: Правильно! Поэты в театре из каких?

Правда: Из толстозадых.

Кривда: Народоправцы из каких?

Правда: Из толстозадых» [45].

Из данной цитаты мы видим, что и сам Аристофан отмечал, что среди судей, поэтов, актеров и демократов большинство — гомосексуалисты, но помыслить себе того, что заочно ему припишут не только апологетику этого явления, но и даже создание некой концепции, при всей своей неуемной фантазии, комедиограф вряд ли бы сумел. Так что, думается, можно прийти к однозначному выводу о том, что изображение Аристофана в «Пире» Платона:

— во–первых, явный гротеск, причем весьма обидный;

— во–вторых, Аристофана оценивают как варвара и тирана, боящегося философии и гомосексуализма как признаков античной свободы общества и человека;

— в-третьих, Аристофан полностью присоединяется к Сократу в вопросе полезности и значимости гомосексуализма для воспитания юношества (причем, очень важно, что высказывания Сократа об этом в «Пире» Платона практически на сто процентов совпадают с тем, что говорит Сократ в «Пире» Ксенофонта).

Совершенно понятно, что все это в корне противоречит тем взглядам Аристофана, что отражены в его творчестве. Таким образом, в своем «Пире» Платон по сути откровенно издевается над Аристофаном, делает его явным союзником того, против кого он так много раз жестко выступал.

Любопытно и то, что смелость Платона (как уже было сказано нами выше, очевидно продиктованная смертью Аристофана) позволяет ему вмешиваться даже в аристофановскую трактовку демонических сил. Сразу после того как в платоновском пире выступил Аристофан, слово берет Сократ. В частности, он заявляет: «Эрот — нечто среднее между бессмертным и смертным, это великий демон, нечто среднее между богом и смертным. Его назначение быть толкователем и посредником между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознагражденья за жертвы. Пребывая посредине, демоны заполняют промежуток между теми и другими, так что мир связан внутренней связью. Благодаря им возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству. Не соприкасаясь с людьми, боги общаются с ними и беседуют только через посредство демонов — и наяву и во сне. И кто сведущ в подобных делах, тот человек, взысканный милостью демонов, а сведущий во всем прочем, будь то какое–либо искусство или промысел, просто ремесленник. Демоны эти многочисленны и разнообразны, и Эрот — один из них.

…Эрот — сын Пороса и Пении. Поэтому прежде всего он всегда беден и, вопреки распространенному мнению, совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, необут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на улицах, и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но, с другой стороны, Эрот по–отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет рассудительности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный колдун, чародей и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и цветет, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав природу отца, оживает вновь. Все, что он ни приобретет, идет прахом, отчего Эрот никогда не бывает ни богат, ни беден. Он находится также посередине между мудростью и невежеством. Эрот — это любовь к прекрасному, поэтому Эрот не может не быть любителем мудрости, то есть философом, а философ занимает промежуточное положение между мудрецом и невеждой» [46].

Как мы видим, платоновский Эрот — это некий демон, который по своим повадкам очень напоминает нам Сократа, такого же нищего и тянущегося к совершенству. Но самое главное, устами Сократа, примерно в 380–470 годах, Платон говорит о демонах совершенно то же самое, что говорит о них Сократ Аристофана в «Облаках» 423 года до н. э. Давайте сравним еще раз:

Сократ Платона: «Эрот — нечто среднее между бессмертным и смертным, это великий демон, нечто среднее между богом и смертным. Его назначение быть толкователем и посредником между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознагражденья за жертвы. Пребывая посредине, демоны заполняют промежуток между теми и другими, так что мир связан внутренней связью. Благодаря им возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству. Не соприкасаясь с людьми, боги общаются с ними и беседуют только через посредство демонов — и наяву и во сне. И кто сведущ в подобных делах, тот человек, взысканный милостью демонов, а сведущий во всем прочем, будь то какое–либо искусство или промысел, просто ремесленник. Демоны эти многочисленны и разнообразны, и Эрот — один из них».

Сократ Аристофана говорил по этому поводу так:

 «Знай же (Стрепсиад) теперь:

Они (демоны-Облака) — это вот кто питает ученых,

И врачей и гадателей, франтов в кудрях,

С перстеньками на крашеных пальцах Г олосистых кудесников в круглых хорах,

Описателей высей надзвездных,

Вот кто кормит бездельников праздных, а те Прославляют их в песнях надутых».

И вот теперь самое время дать слово самому Сократу, который, как мы уже отмечали в главах выше, постоянно говорил о боговдохновленности поэтов, прорицателей и государственных людей, которым их творческую силу передают как раз боги, делая это примерно так же, как и даймон Сократа побуждает его к тем или иным действиям [47]. Вот оно, аристофановское: облака–демоны питают ученых, врачей и гадателей! И на самом деле, Сократ–то говорил об этом именно так!

Таким образом, очевидно: Вкладывая в уста Сократа веру в то, что силу творчества сообщают людям некие демоны–божества, отличные от общепризнанных божеств Олимпийского пантеона, Аристофан в «Облаках» на самом деле цитировал его близко к тексту. И только спустя полвека после выхода этой комедии, Платон решился честно показать авторство данной концепции и даже принудил уже почившего к этому времени Аристофана спокойно это выслушивать.

Все это вместе взятое позволяет нам прийти к выводу о том, что «Пир» Платона — это не только язвительный выпад против