именно — «все неразумное не заслуживает уважения» , являлся заведомо оппозиционным совершенно любому политическому строю. И это так, хотя бы потому, что Сократ еще имел в своем распоряжении того многовекового (записанного) исторического опыта, который свидетельствует, что при построении политических систем люди руководствуются не столько логическими подходами, сколько своим пониманием той социальной целесообразности, которая чаще всего противоречит и логике и общепринятым морально–нравственным установкам человечества.
Поэтому, отмечая в целом оппозиционное отношение Сократа как философа–этика «неправильному», с его точки зрения, демократическому политическому устройству афинского общества, следует тут же заметить, что сама степень этой оппозиционности и критичности, в течение полувека активной творческой работы Сократа очень сильно различалась.
Так, в течение первого, выделяемого нами социально комфортного периода, , она являлась в целом доброжелательной и позитивной. Указывая демократически- аристократическому обществу того времени его «проблемные точки», фактически показывая ему те неблагоприятные тенденции, что ждут его в случае «неправильной» эволюции, первичная оппозиционность Сократа не являлась антагонистической. Она просто должна была способствовать самосовершенству общества, а также (благодаря маевтике Сократа) готовить для него тех новых лидеров — «аристократов духа», что повели бы его в светлое будущее.
В течение выделяемого нами второго, социально дискомфортного, для Сократа периода , тревожно реагируя хоть и на постепенную, однако все–таки быструю и заметную трансформацию политического строя из демократически–аристократического в демократически- охлократический, не имея возможности каким–то образом прямо повлиять на ситуацию, и год за годом накапливая внутреннее раздражение за происходящее, Сократ совершенно однозначно переходит в лагерь непримиримых противников данной трансформации, противников гегемонии невежественной толпы афинских социальных низов.
В это время он уже начинает восприниматься постепенно побеждающим охлосом как идеологически опасный «мыслильщик», однако его спасает как честное выполнение своего воинского долга (биографическая карта), так и принципиальное неучастие в публично–политических дискуссиях и гражданских конфликтах. Тем не менее, личное участие в борьбе за власть таких ярких учеников Сократа, как Алкивиад, Критий и Хармид, постепенно показывает демосу все–таки потенциальную опасность как учения Сократа, так и его последователей (пусть даже и отклоняющихся от генеральной линии учителя).
Поскольку именно на данный период жизни Сократа пришелся пик его творческого взлета, и он лучше всего освещен в сократических воспоминаниях его великих последователей, то однозначная оппозиционность Сократа именно этой новой исторически–конкретной, охлократической модификации афинской демократии, обычно полнее всего рассматривается в историографии, и, собственно говоря, позволяет некоторым исследователям приходить к выводу о принципиальной неспособности философа принять для себя демократию вообще, как форму политического устройства общества.
Однако, с нашей точки зрения, это не совсем так: справедливо критикуя демократию как политическую систему, тем не менее, полное неприятие Сократ проявлял только к такому этапу ее эволюции, когда она стремилась к охлократии или тирании. А поскольку вектор истории Афин неумолимо вел город к тотальной охлократии, к полной и безоговорочной победе социальных низов, неудивительно, что конфликт мыслителя и его социального ландшафта однажды достиг критической фазы.
И тогда, в ходе выделяемого нами третьего, социально–чуждого для Сократа этапа, от разгрома тирании Тридцати (404 год до н. э.) до смерти Сократа (399 года до н. э.), видимо, полностью потеряв надежду на возвращение комфортного для него демократическо–аристократического строя его молодости, отдавая себе отчет в приближении естественной кончины, Сократ фактически перестает скрывать свою оппозиционность демократически- охлократическому строю. И философ тут же становится жертвой встречного вектора такой «зачистки» социальными низами того идеологического пространства, при которой они могли бы уже не бояться новых попыток социально оппозиционных им сил вернуть обратно аристократически- тимократическую «политию отцов».
Таким образом, с нашей точки зрения, в осуждении Сократа сыграли свою роль сразу два именно встречных фактора: уже не скрываемое раздражение Сократа тем, что один из богатейших полисов Эллады, имеющий тем более длительные аристократические традиции, управляется городскими низами, четко совпало со стремлением этих самых низов наказать мировоззренчески и идеологически опасного вольнодумца, одного за другим пестующего и выпускающего в большую политику тиранически настроенных индивидов.
В связи с этим, следует солидаризироваться с мнением выдающегося исследователя творчества Сократа и Платона А. Ф. Лосева: «Сократ своими с виду простыми и невинными вопросами разоблачал не просто пошлость обывательских представлений, но и ни на чем не основанную самоуверенность сторонников тогдашнего демагогического режима. В конце концов оказалось, что он решительно всем стоял поперек дороги. Что было с ним делать? Противостоять его общегреческой популярности было совершенно невозможно. Еще менее возможно было для его многочисленных собеседников побеждать его в бесконечных спорах.
Его долго терпели и долго смотрели сквозь пальцы на его с виду добродушную, но по существу своему разрушительную деятельность. И вот случилось то странное и непонятное, что и по сей день удивляет всех, начиная с верного ученика Сократа — Ксенофонта: власти, считая себя демократическими, не выдержали добродушной иронии Сократа и ему был вынесен судебный приговор — такой, какого до сих пор еще никогда не выносили в Афинах в случаях отвлеченных идейных разногласий. Было решено его казнить» .
И соглашаясь с А. Ф. Лосевым, стоит только несколько поправить его фразу: «…власти, считая себя демократическими, не выдержали добродушной иронии Сократа.». Во–первых, ирония Сократа на двух последних этапах его жизни, уже явно не была столь добродушной, что было когда–то в начале его творческого пути. А во–вторых, те самые власти, что осудили его на смерть, считали себя демократическими только в том смысле, что они выражали политическое господство тех социальных низов, которые в тот исторический отрезок времени монополизировали когда–то гордое право называться афинским демосом.
Подчеркивая же то, что сама по себе демократия — это такая форма власти, которая отражает политически мирное и компромиссное сосуществование различных социальных слоев, имеющих примерно равные возможности защищать свои жизненные и экономические интересы именно политическим путем, стоит еще раз зафиксировать: вполне принимая именно такую демократию, критикуя отдельные ее изъяны достаточно добродушно, Сократ наотрез отказывался принимать такое устройство, которое, формально называясь по–прежнему демократией, на самом деле являлось демократически задрапированной деспотией всего одного класса — осознавшего в конце V века до н. э. свою корпоративную общность афинского паразитического люмпен- пролетариата.
Поскольку же именно социальный конфликт проаристократически настроенного Сократа с чуждой ему невежественной и агрессивной люмпенской массой, собственно говоря, и стал истинной причиной его судебного преследования и осуждения, научно корректно было бы различать
оппозицию Сократа той демократии, что на самом деле фактически являлась охлократией, и в целом нормальное отношение к той демократии, что в первой половине V века до н. э. имела компромиссно–классовое наполнение под эгидой афинской аристократии. И это вносимое нами различие еще больше оттеняет истинную социальную подоплеку «дела Сократа»: являясь в целом
благожелательным к демократии со значительным аристократическим, элитарным наполнением, имея желание просто совершенствовать эту систему (правда, в сторону большего аристократизма), Сократ занял откровенно непримиримую позицию по отношению к демократии–охлократии, внешне очень напоминающую демократию прежнюю, но уже имеющую совершенно иное, люмпенское социальное наполнение.
А так как факт формального наличия в обществе демократии вовсе не означает прекращения борьбы за идеологическое единомыслие , а наличие официально осужденного идеологического врага всегда является фактором полезным для поддержания живучести той или иной общественнополитической системы, своим индивидуальным мыслетворчеством вырабатывающий почти столько же идеологем, как и все афинское демократическое сообщество в целом, Сократ оказался для него настолько опасен, что в итоге, был обречен идти на такой суд, где наказание для себя он заранее определил уже сам…
Завершая этим заключением свое исследование отношений Сократа и его демократического общества (которое в разное время являлось по–разному демократическим), хочется выразить свое мнение, что лучше всего атмосферу этого общества, равно как и специфику взаимоотношений с ним Сократа, воспроизводят автобиографические воспоминания его ученика Платона, отраженные в его «Письмах», подлинность большей части которых в наши дни уже никто не подвергает сомнению.
В этой связи, особое внимание привлекает так называемое седьмое «Письмо», фрагмент из которого мы сейчас процитируем. Платон в нем пишет родственникам и друзьям своего друга Диона Сиракузского: «Когда я был молод, я испытал то же, что обычно переживают многие: я думал, как только стану самостоятельным человеком, тотчас же принять участие в общегосударственных делах. Однако вот что выпало мне на долю в делах государственных: так как тогдашний государственный строй со стороны многих подвергался нареканиям, произошел переворот, во главе которого стоял пятьдесят один человек, из них одиннадцать распоряжались в городе, десять — в Пирее, остальные же тридцать обладали неограниченной власть. Некоторые из них были моими родственниками и хорошими знакомыми. Они тотчас же стали приглашать к себе и меня, считая это для меня вполне подходящим образом. Я же будучи молод, не видел в этом ничего необычного. Ведь я был убежден, что они отвратят государство от несправедливости, и обратив его к справедливому образу жизни, сумеют его упорядочить, и потому с большим интересом наблюдал за ними: что они будут делать? И вот я убедился, что за короткое время эти люди заставили нас увидеть в прежнем государственном устройстве золотой век! Вот один из примеров: старшего моего друга, дорогого мне Сократа, которого я, не обинуясь, могу назвать справедливейшим из живущих тогда людей, они вознамерились послать вместе с другими за кем–то из граждан, чтобы насильно привезти его и затем казнить, — конечно, с той целью, чтобы и Сократ принял участие в их деяниях, хочет он этого или нет. Но он не послушался их, предпочитая подвергнуться любой опасности, чем стать соучастником тех нечестивых деяний. Так вот, видя все это и многое другое в этом же роде, я вознегодовал и устранился от всех этих зол.
Немного времени спустя пала тирания Тридцати и весь этот государственный строй. Вновь, но уже более сдержанно стала меня увлекать жажда общественной и государственной деятельности. Но и тогда, поскольку времена были смутные, происходило многое, что могло вызывать чье–то негодование, и потому нет ничего удивительного, что отдельные лица особенно сильно мстили своим врагам во время переворота. Однако те, что вернулись тогда в Афины, проявили большую терпимость. Но по какому–то злому року некоторые тогдашние властители снова вызвали в суд моего друга Сократа, предъявив ему нечестивейшее из обвинений, менее
