цель – Сократ. В учебных поединках гоплита с гоплитом побеждал опять-таки он. Ему нравилось, когда они, под песни и пенье военных труб, совершали марши по Аттике, какими бы длительными и изнурительными ни были переходы. Многие не выдерживали, падали, а Сократ не прислушивался к себе, не подстерегал момент, когда отзовется в нем усталость, – он думал о том, когда покажется Эгилея, Анафлист и, наконец, Сунион – и море, море, связывающее его родину с друзьями и недругами путями, которые не исчислишь, не обозначишь, потому что море смыкается за кормой всех кораблей, смывая их след. Море само – одна слившаяся воедино безбрежная дорога…
На втором году Сократа перевели в пограничную крепость Филу. А когда кончился срок его службы, Афины славили победу над персами у города Саламин на Кипре. Битва эта доказала, насколько справедливо было требование Перикла отдать все силы строительству военного флота, и исполнено оно было отлично.
Когда Сократ возвращался домой, с греко-персидскими войнами было покончено. Наступил счастливый период мира, период, когда Афины могли дальше богатеть, усиливаться и украшаться.
Радостный, спешил домой Сократ поскорее обнять родителей и Коринну. Вот он уже на улочках Алопеки. Люди избегают его… Едва отвечают на приветствие… Что это? Словно я в чужом городе… Встревоженный, Сократ бросился бегом.
Сильно застучал колотушкой в калитку. Тишина. Никто не идет открывать. Он обошел дом и перелез во дворик через ограду. Услышал блеяние козы и голос Перкона. Тревога спала с души. Кинулся к дому, отодвинул щеколду: дом пуст.
Выбежал на порог – стоит во дворике Мелисса, жена соседа башмачника; в руке у нее горшочек парного молока, теплого, еще вспененного.
– От вашей козы, – сказала, протягивая ему горшочек.
– Этого-то мне и хочется! – засмеялся Сократ. – Сюда, сладкое молоко, хочу как следует глотнуть родного дома после долгого отсутствия!
Он залпом осушил горшочек. Когда он допил, Мелисса обняла его и горько зарыдала. Сердце его сжалось: случилось что-то страшное… Взял Мелиссу за плечи:
– Говори! Говори же скорей, Мелисса!
– Посланный в Мунихий ничего тебе не сказал?
– Нет. Я был далеко. В Филе.
Постепенно, задыхаясь от слез, поведала Мелисса о несчастье, постигшем его. Софрониска и Фенарету унесла горячка.
Сократ стоял, не воспринимая ни слов Мелиссы, ни собственных ощущений. И лишь после долгого молчания спросил отсутствующим тоном:
– А у вас как?
Мелисса оглянулась на свой дом, видневшийся поверх ограды, за которой росла олива, и быстро, небрежно как-то ответила, что все они здоровы, Коринна уже год как замужем за Эгерсидом, и у нее ребенок.
Отец, мать, Коринна. Сократ остался один.
14
Рана болит, не утихает. Боль тройная – по каждой утраченной любви особая. Как почти все афиняне, Сократ был невероятно чувствителен и к радости, и к скорби.
Сколь вакхически был он счастлив, когда снимали оливки в Гуди, столь же глубоко несчастен он теперь. Бродит по дому, по дворику как потерянный, босиком, в одном и том же хитоне, который давно следовало бы выстирать. Оброс бородой, и еда, которую поставила перед ним Мелисса, остается нетронутой.
Мелисса пришла опять – молоко скисло, лепешки обгрызли мыши. Соседка призвала на помощь сына. Оба наперебой пытались вернуть Сократа к жизни. А он уставился в пространство… Слышит их? Нет? Не отвечает, словечка не проронит.
– Видели бы тебя таким родители! Не очень-то порадовал бы ты их, Сократ! Даже после смерти покоя им не даешь… Да ешь наконец! Хоть слово скажи! Разрази тебя Зевс!.. Ах нет, не дайте, боги! Ты что? Онемел?
Соседка уходит в сердцах.
Симон остается.
– Спрашивал меня вчера Анаксагор, когда ты придешь к Илиссу. Что ему передать?
Молчание.
Симон взял лепешку, откусил, затем отломил кусок, вложил Сократу в рот. Сократ стал жевать. Отдавал он себе отчет, что ест? Или нет? Но Симон рад уже и такому успеху. В тот день хорошо ему было шить сандалии.
Сократ бродит по двору между скульптурами и мраморными кубами. Молоток отца. Упал, зарос лавандой. Сократ поднял его, подержал в руке – и машинально побрел в дом. Лег, не умывшись, как был; спит – не спит…
Утром вместо матери явился Симон, принес лепешку и молоко. Стал кормить Сократа, как вчера: я глоток и ты глоток… И все говорил, говорил, не желая замечать, слушает его Сократ или нет.
– Коринна не хотела за Эгерсида, плакала, убежала к бабушке в деревню. Отец силком приволок ее обратно… Все повторяла: «Люблю Сократа…» Пей молоко, еще, еще! Забудь ее. Мама посылает тебе чистый хитон, а я сшил тебе сандалии. Впору ли? Ну-ка, примерь!
– Освобождаешься от всех потребностей – человеку ведь так мало нужно, – даже сандалий не надо… Но ты добрый, Симон, я возьму их…
– А к Периклу пойдешь? Ты говорил – когда вернешься…
– Нет. Не буду я скульптором.
Симон даже испугался:
– Как? Что?! Не будешь?.. Почему?!
Сократ уставился на молоток, лежавший на скамье:
– Может ли радовать меня работа – без отца? Камни во дворе напоминают мне, что его уже нет…
– Что же ты будешь делать?
– Не знаю.
Долгая тишина.
Симон растерянно переминается с ноги на ногу.
– А ты не хочешь поговорить с друзьями? Каждый день справляются о тебе…
Сократ не ответил. Симон ушел, а он почти целый день просидел на постели. Ужином его опять накормил Симон. Потом сказал:
– Пойдем. Покажу тебе кое-что.
Вывел Сократа во двор. На ограде, словно голуби на карнизе, сидели рядышком все его друзья. Никто не заговаривал, все только смотрели на него. Сократ отвернулся – глаза его блестели.
Симон тихонько спросил:
– Ты плачешь?
Поколебавшись, Сократ огрызнулся:
– Не говори глупостей, сапожное шило!
Ушел в дом.
Назавтра он и Симон долго стояли над общей могилой Софрониска и Фенареты. Молчали.
– Поставил бы над ними что-нибудь из мрамора… – тихо молвил Симон.
– Меня ужасает жестокость судьбы, – отозвался Сократ. – Почему так случилось? Отец был добр и справедлив. Всю жизнь трудился. Еще теперь звучат у меня в ушах удары его молотка. А мама?!. Самая ласковая на свете, мать тысяч детей, дарительница жизни – и вот сама скошена в расцвете лет… За что? Какое зло совершила?
На могиле цвели нарциссы. Свежие…
– Кто их поливает?
– Откуда мне знать? Сюда ходит столько женщин, которым она помогала, – это они ухаживают за цветами, и миски с едой приносят ей…
О матери осталась память как о дарительнице многих жизней. От отца остались статуи, барельефы – частицы красоты. После них обоих остался я. Оба они отдали городу, что могли. Что отдам ему я?
Вернувшись с кладбища, Сократ лег, измученный скорбью.
Знаю, что сделаю. Заколочу окна. Прибью запоры на дверь. Заживо похороню себя!
– Не делай этого!
Сократ замер. Испугался. Оглядел комнату. Кто это сказал? Кто сказал ему: «Не делай этого»? Ведь он явственно слышал! Строптивость его взбунтовалась.
– А вот же сделаю! – яростно крикнул он. – Не выйду отсюда! Запрусь! Погибну тут!
– Не делай этого! – уже повелительно прозвучал тот же голос.
Сократ съежился на ложе и до утра не сомкнул глаз.
Друзья стояли у дома Сократа, ожидая, когда он их позовет.
– После того, что с ним случилось, нельзя врываться к нему, как прежде, с шумом и скаканьем через ограду, – сказал Критон.
И его послушали.
От Симона они знали, что Сократ опустился, призраком бродит по дому и двору. Поэтому они не ждали, что расслышат его шаги, – ждали его голоса.
Он появился внезапно. Лицо, обычно озаренное внутренним светом, теперь – серое, давно не бритое, горестные складки, щеки бледные, и взгляд уже не такой мягкий, не такой проницательный, как бывало.
– Входите, – тихо сказал он и молча обнял каждого.
Расселись на мраморных кубах, как два года назад. Здесь мало что изменилось – не хватало лишь нескольких кусков мрамора да рук, что обрабатывали их. И нет больше искр, зажигавших одушевление в доме, хотя тот, кто, бывало, рассыпал эти искры, сидит перед ними – не твердый духом, как прежде, а вялый, сгорбленный; жует травинку, сорванную меж камней.
Друзья заговорили о новостях. Сократ сидел, уставившись в мраморную плиту. Он слышал, что говорят, но как-то смутно. Будто сквозь тучу, которая окутала все вокруг него и не хочет рассеяться. Туча укоров, туча саранчи, пожирающей все, что стремится в нем к жизни…
Зачем я убегал от отца, когда должен был помогать ему в работе? Зачем именно в последнее время заставлял родителей опасаться, что вырасту ненадежным, разбросанным человеком?
Критон коснулся его плеча:
– Ты слушаешь нас, Сократ?
Он молча кивнул, но туча, поглощающая все светлое в нем, не рассеялась. Какой страх вселил я в их души, – страх, что из меня ничего не выйдет, что стану обузой для них, бездельник, неудачный сын – раскрыл было крылья к полету, да и остался прикован к земле…
– Удар, постигший тебя, страшен, мы переживаем его вместе с тобой, – говорил Критон.
– Мы чувствуем твое горе, Сократ, – подхватил Пистий.
– Да, все мы, – закончил Киреб.
– Ты не слушаешь нас! – уже резче сказал Критон.
…А они-то озабоченно внушали мне: работай, трудись, не убивай время на бесполезные вещи… Даже легкомыслие юности должно иметь меру! Ах, знаю, мамочка, – умеренность, умеренность во всем, софросине…
Отец, как, наверное, я был нужен тебе, когда силы твои шли на убыль! Как нужен был я вам обоим в вашей болезни!..
– Спасибо тебе, Симон, и твоей матери, – тихо промолвил Сократ.
Впервые благодарил он соседей за заботу о родителях, о доме, о себе самом…
Но ответа Симона он уже не слышал. Продолжал мучить себя. Почему не сумел я сказать Коринне: жди меня? Не я ли сам столкнул ее в вонючую Эгерсидову кадку с краской?
Критон уже не мог удержаться от гневного тона:
– Твоя боль – нам как собственная. Так чувствуем все мы, собравшиеся здесь. Но ты ведь из нас самый сильный! Ты ли это, Сократ? Сократ никогда ничему не поддавался! Скажет: хочу! – и бывало так, как он сказал. Теперь похоже, что ты уже не в силах сказать свое «Хочу! Хочу жить!» Скорбь твоя сильнее тебя, всего скрутила. Это ли твоя умеренность, та софросине, которую ты внушал нам?
Сократ отвел глаза от камня, удивленно поднял их на Критона:
– Неужели я это делал?
– Нет, вы посмотрите на него! – вскричал тот. – Он еще спрашивает! Он не знает, что делал! Зачем отрицаешь? Или сегодня уже потеряло значение то, о чем ты толковал нам вчера?!
– Не сердись на меня, дорогой Критон, – тихо сказал Сократ. – Я действительно не знаю, чтоб я что-то внушал вам. Я ведь и сам нуждаюсь в том, чтобы кто-то пестовал во мне добрые начала…
Друзья удивились этим словам, но Сократ продолжал:
– Моя мать часто напоминала мне о необходимости быть умеренным. Софросине… Это слово так красиво звучало в ее устах… Быть может, поэтому я, сам того не сознавая, передавал его и вам. Сам же я мало им руководился. Или ты, Критон, забыл притон в Пирее?
Краска выступила на тонком лице Критона.
– Забыл! И не желаю вспоминать. Зато ты, Сократ, забываешь то,
