и – строить, строить… «Лукоголовый олимпиец», сказал Сократ, хоть и любил больше всего искусства и философию, отнюдь не был пустым мечтателем. Он обеими ногами прочно стоял на земле и думал об экономической прочности Афин и всей Аттики.
Усевшись снова в кресло и удобно вытянув ноги, Сократ продолжал:
– Представь только, какое оживление внесло строительство одного лишь Парфенона! Надо было добывать мрамор на Пентеликоне, грузить, возить, доставлять на Акрополь, обрабатывать; затем – лес, драгоценные ливанские кедры, слоновая кость из Африки, золото… Перикл дал работу людям на суше и на море. Всем ремесленникам: чеканщикам, каменотесам, скульпторам, живописцам, ткачам – да разве всех перечислишь? Каждого, у кого были здоровые руки и хоть какое-то умение, – каждого занял делом Перикл! Брал от всей страны – но и возвращал всей стране. – Сократ встал, протянул ко мне свои большие, сильные руки. – Вот и я этими самыми руками помогал со рвением, участвуя в великолепных трудах. И горжусь этим, напиши там у себя!
Я был поражен картиной, вставшей передо мной со слов старого философа. И у меня сорвалось удивленное:
– Замечательный человек был Перикл!
– Да, но он был честолюбив и охоч до славы, как все из проклятого рода Алкмеонидов. Забывал о софросине! – Он засмеялся своим чудесным жизнерадостным смехом. – Софросине – великая мудрость человечества, но кто из нас не забывал о ней частенько? Ты, например? – повернулся он ко мне.
– Конечно, дорогой Сократ! На каждом шагу грешу против софросине. Хотя под старость…
– Не говори мне о старости! – расхохотался Сократ. – Я старше тебя на двадцать четыре столетия!
Когда мы насмеялись, он рассказал мне, как в определенные дни посещал кружок Аспасии, к которой ходили знаменитые художники и философы. Там он познакомился с Эврипидом, там началась их большая дружба. С Анаксагором Сократ встречался постоянно. Философ уже написал о том, что некогда, на берегу Илисса, говорил Сократу о богах, и часть его рукописи ходила по рукам в тайных списках, распространяя неверие, хотя в то же самое время возродился величественный храм Афины, Парфенон, а закон по-прежнему карал неверие смертной казнью.
– А как ваши Хариты, учитель? – Я машинально перешел на «вы», и Сократ тотчас меня оборвал:
– Как ты со мной говоришь? Сколько Сократов сидит перед тобой? Странные обычаи у вас тут, на севере! Ну да ладно. Не извиняйся. Хариты, спрашиваешь? Я уже стал терять надежду, что когда-либо изваяю их. Еще я опасался, как бы Фидий не разгневался на меня за мою страсть беседовать с людьми, помогая им родить правильные взгляды, скрытые в них и не желающие вылезать наружу…
Был однажды такой случай: на мозаичные работы были поставлены два брата, и они не поделили между собой вознаграждение. Старший орет: ты вор! Младший орет: не вор я! Ну и схлестнулись. У одного палец сломан, у другого нос разбит. Скажи-ка, милый, ну можно ли было равнодушно смотреть на такое безобразие?
– Смотря кому, – ответил я. – Сократу – решительно невозможно!
– Ага, знаешь меня уже, – усмехнулся он. – Я и встрял. Утихомирил драчунов, а то бы так друг друга отделали, что ни один не смог бы заработать даже того обола, из-за которого подрались. А после стал я залезать к ним в душу своими вопросами, да так глубоко, как повитуха заходит рукой в лоно роженицы.
Из старшего вытянул на свет божий признание, что вообще-то он обязан делиться с младшим поровну, но берет себе больше. Из младшего – что он действительно стащил у брата часть денег, чтоб было поровну, как им и полагается за равный труд. Старший оправдывался тем, что у него большая семья, младший – тем, что хочет семью завести.
Начал я с ними рассуждать об этом запутанном деле, а вокруг набежала целая толпа – каменщики, художники по мозаике, рабы, надсмотрщики, да со своими ослами… Как превратил я все это в зрелище для публики, а братьев-соперников в актеров импровизированного спектакля, тут и начали мои голубчики соревноваться в справедливости: сплошное благородство да примерная братская любовь! Старший возвращает младшему деньги, чтоб тот мог жениться, младший сует их старшему, чтоб хватило прокормить семью. Из трагедии, которая грозила окончиться братоубийством, вылупилось зрелище для богов, и все, способные видеть и слышать, подняли дружный хохот при виде того, что я породил. На хохот явился Фидий: «Вы что, ребята? Почему не работаете? А, вон оно что! Опять Сократ!..»
Я не смог ему хорошенько растолковать, что предотвратил сейчас преступление. Трудно объяснять такие вещи: пока убийство не совершено, напрасно и говорить о нем…
Частенько боялся я, что Фидий возьмет да выгонит меня за подобные представления, когда я показывал на публике свое повивальное мастерство, но он этого не делал. Берег меня для Харит.
Сократ проглотил слюну.
– Мне уже перевалило далеко за тридцать, когда начали возводить Пропилеи, и Фидий сказал: «Вот тебе три куска мрамора, высекай богинь!»
Харит я закончил успешно, и поместили их в центре над входом в Пропилеи. Фидий пригласил Перикла – смотреть; он пришел со своими друзьями и советчиками, а я через Симона позвал Коринну. Не знаю, была ли она в толпе, которая мгновенно окружила правителя. Думаю – нет: Симон говорил как-то, что она не хочет показываться мне на глаза – располнела, и дочь у нее уже почти такая же взрослая и красивая, какой была некогда она сама. Так что не Эгерсидова, а моя Коринна вознеслась над Пропилеями, через которые проходят на Акрополь тысячи людей, любуясь ею в образе танцующих богинь…
Ну а после я делал все, что было нужно; только споры мои с Фидием учащались, и жизнь моя все резче раскалывалась надвое. – Он улыбнулся своей светозарной улыбкой. – Ты, конечно, понимаешь, между чем и чем!
– Понимаю, – ответил я. – У нас, чехов, есть такая старинная книга, называется «Спор души с телом».[13]
– Клянусь псом! Это хорошо! Правда хорошо. То, что происходило со мной, можно назвать «Спор камня с человеком»! – Он засмеялся. – Ты угадал, друг. Ну скажи, мог ли я усидеть наверху, на Акрополе, обтесывая мрамор, в то время как под Акрополем, в стое пойкиле – по-вашему, в портике, расписанном фресками, – собирался держать речь кто-либо из софистов, Протагор или Горгий? Они часто приезжали в Афины. Мог ли я не ходить слушать их? Ты помнишь, еще с отцом бывали у меня подобные споры: резец и мрамор – или «ворон считать», как он называл мою тягу к науке! Но теперь все было сложнее. Новая философия! Я смотрел во все глаза, слушал во все уши – а они у меня были большие, как у давнего моего приятеля Перкона, которого я отдал соседу в Гуди: пускай лучше живет у него, чем страдает в Афинах от моего недосмотра… Как и Анаксагор, эти два софиста, Протагор и Горгий, отрицали существование богов. Это меня и привлекло к ним. К тому же как они назывались-то: учители мудрости! Пришли-де мы учить, образовывать каждого… Понимаешь – каждого! Но ведь, клянусь кербером, и я хотел того же, стремился к этому! Вот уже не одной лишь материей, вселенной, атомами занялись философы – начали и о человеке думать! Я ликовал, и в рвении своем готов был голову сложить за Протагора, за то, что он сказал: «Человек – мера всех вещей».
Сократ засмеялся.
– Впрочем, я тогда еще не знал, что софисты младшего поколения научатся перекрашивать белое в черное, научатся толковать и в положительном, и в отрицательном смысле любое утверждение, а стало быть, и эту великолепную формулу Протагора. Но хватит об этом. Теперь представь: мои старые друзья и многие новые, молодые – Алкивиад, Эвклид, Критий – стали называть себя «учениками Сократа», «сократиками» и ни за что не соглашались от этого отказаться. Они являлись ко мне, ходили со мной на агору, на рынок, а там меня всегда уж поджидали люди, жаждущие моего совета. Устраивались они на ступеньках портика, где обычно выступали всякие фокусники, где бренчали кифары и танцовщицы скакали по ступеням, как буквы по папирусу, когда у пишущего дрожат руки. Девчонки те были тщательно подобраны, все пригожие, фокусники – настоящие волшебники. Но стоило появиться мне – народ тотчас окружал меня, и фокусникам оставалось только свернуть лавочку. Сократ! Опять будет на что поглядеть! То-то будет развлечение!
Сократ глянул на меня:
– Ты несколько удивлен, мой молодой друг? Ага! Думаешь: как же так, Сократ – и развлечение? А между тем развлечение-то было, хотя я вовсе не собирался развлекать людей. Я до тех пор донимал кого-нибудь из них, пока он не сбрасывал маску, которая изображала мудрого, а скрывала глупца. Это-то и нравилось зрителям до крайности – пока задевало других. Ого, братцы, Сократ из каждого сумеет вытащить на свет, что там у него в печенках, ха-ха! Пускай возьмет теперь в работу Небула или Тубула, а меня – меня пусть не трогает! Бывало, такой насмешник воображал, что можно, пожалуй, чему-нибудь у меня и подучиться – зато если я брался за него самого, то тут уж хохотали другие, просто зеваки. Я уже говорил тебе, что ко мне обращались за советами в самых разных делах: торговых, судебных, семейных, например как помирить вспыльчивого мужа со сварливой женой, да боги ведают, в каких еще. Я давал советы, как умел, серьезные или веселые, но – всегда бесплатные… Впрочем, нет! Не всегда! Сколько раз платили мне оплеухами и пинками! Что скрывать – однажды торговка окатила меня ведром воды из-под снулых рыб, мутной и вонючей. Тьфу, до чего неприятно! Но не думай, была в моих занятиях и хорошая сторона: дашь сегодня человеку совет, он меня за него обругает, чуть ли не побьет, а завтра, глядишь, превозносит меня как своего спасителя. Нет, я имею полное право сказать – люди меня любили, хоть и называли порой вовсе нелестно – «умник-разумник», а то даже «пройдоха»; но к этому они прибавляли словечко «наш»: наш умник-разумник, наш пройдоха. Один продавец оливок говорил, что без меня и Афин-то себе представить не может. Понимаешь, тут-то и был камень преткновения: я хотел быть внизу, на агоре, а Фидий желал меня видеть на Акрополе. Одним словом, тянуло меня от камней к живым людям…
– Я знаю, – заметил я. – Известность твоя росла, привязанность народа тоже, всюду ты был желанный гость – могу себе представить, с каким нетерпением высматривали люди, когда же ты наконец появишься…
– … в новом телесном облике, – иронически хохотнул Сократ. – Да, я был уже не прежний гибкий юноша, а бородатый брюхан, лупоглазый, с толстыми губами и лысиной, ха-ха!
– Но всегда притягательный и неотразимый – так, по
