гость, звучит так, словно ты говоришь богачам: удачи вам, друзья, наживайтесь без затраты своего труда!

В толпе слушателей уже какое-то время накипало, и теперь вскипело. Софисты роптали, топали, Антифонт замахал руками:

– Этого Гиппий не говорил!

Но кто-то из стоявших поближе воскликнул:

– Не говорил, но так можно было его понять!

– Хайре, Сократ! Хайре, Сократ! – выскакивали отдельные голоса и скоро слились в единый хор.

Сократ мягкой улыбкой успокоил возбуждение. Вот он протянул к Гиппию обнаженную руку, без браслетов и перстней:

– Мы встретились сегодня впервые, милый Гиппий из Элиды, но твои мудрые речи, которые слышали во всех греческих городах, дошли до меня прежде тебя самого. Буду ли я несправедлив к тебе, если скажу вот здесь, при всех, что никто из учителей мудрости не признает столь открыто, как ты, естественное право человека – против права, установленного и одобренного многими людьми?

– Я горжусь этим, Сократ, – возразил Гиппий. – Каждый человек жаждет естественного права, данного ему природой.

Сократ, словно не зная, как быть дальше, спросил:

– Ты изучаешь историю?

– Конечно, – ответил Гиппий. – Мог ли я обучать истории, если б сам не был ее учеником?

– Очень рад услышать это. Значит, мне уже нет надобности поучать тебя, коли сама история учит, что все права и преимущества забрали себе богатые и могущественные, отказывая в них всем прочим.

Гиппий широким взмахом распахнул хламиду и с большим нажимом произнес:

– Я признаю естественное право за каждым человеком!

На пафос софиста Сократ возразил будничным тоном:

– На словах – да, допускаю. Однако от слов твоих до дел далеко, да последние, пожалуй, никогда у тебя и не родятся. А вот Солон, как тебе известно из истории, ограничил законом неограниченную свободу богачей наживаться корыстно. Так что же – эти законы на пользу или во вред людям, милый Гиппий?

– Зачем ты спрашиваешь меня о том, что знаешь сам? – раздраженно отозвался тот.

– Очень просто, – объяснил Сократ. – В любом утверждении скрыто его частичное отрицание и в любом отрицании – его частичное утверждение. Ты, больше меня повидавший мир, мог бы помочь мне лучше разобраться в этом.

Гиппий в тщеславии своем думал показать себя мудрее Сократа:

– Частичное отрицание еще не отрицает всего утверждения, так же как и частичное утверждение не опровергает отрицания в целом.

– Отлично, Гиппий! – воскликнул Сократ. – Но тогда ты, несомненно, согласишься, что закон одним во вред, другим же на пользу. И тут нельзя умолчать о том, что наши демократические законы – на пользу многим, во вред немногим. Однако… – Сократ почесал бороду. – Ты, Гиппий, если память мне не изменяет, сказал, что признаешь естественное право за всеми.

– Не могу отрицать этого. Здесь много свидетелей тому, что память твоя верна, но я и не собираюсь этого отрицать. – Гиппий самодовольно усмехнулся и процитировал строки из элегии Солона: – «И тех, кто здесь, на родине, влачился в гнусном рабстве, дрожа пред господином, я освободил. Законов мощью это я свершил, соединив умело насилье с правом, и сделал все, что обещал». – Гиппий засмеялся уже громко. – Ты хорошо расслышал, Сократ, слово «насилье»? От кого-нибудь из вас ускользнуло ли слово «насилье»? – обратился он к толпе.

– Ни от кого! Мы слышали! – закричали зрители. – Продолжай, Гиппий!

Гиппий поклонился народу, как бы уже прощаясь.

– Мне нечего больше сказать. Солон умело сочетал право с насильем, и вы ныне живете под этим насильем, подчиняетесь ему, почитаете его, пускай без охоты, как меня в том заверяли во всех городах вашего союза.

Толпа придвинулась ближе к ораторам.

– Благодарю тебя за беседу, – молвил Сократ, – но, прежде чем закончить ее, позволь мне спросить. Почему это естественное право, эту неограниченную свободу, ты проповедуешь во всех городах, на всех островах Афинского морского союза, в то время как – ты сам это сказал – на родине своей, в Элиде на Пелопоннесе, ты менее чем гость, милый Гиппий? Тебе не по нраву строгость ваших законов, правил и обычаев и ты предпочитаешь нашу страну, где царит столь великая свобода слова, что от нее кружится голова у таких, как ты? Или тебе и этого еще мало и ты хотел бы вызвать у нас неповиновение законам и тем самым вернуть нас ко временам глубокого варварства и тирании? Тебе кто-нибудь за это платит? Ты учитель мудрости. Это твое ремесло или ты кормишься чем-то иным?

Гиппий, оскорбленный, преодолел себя и решительно заявил:

– Это мое ремесло!

– То, что делаю я, – возразил Сократ, – я считаю своим призванием и долгом.

– Оно и видно по твоей внешности – босой… потрепанный хитон, засаленный гиматий… – презрительно бросил Гиппий.

– Послушай, друг! Выведи меня из заблуждения. Быть может, у вас вообще нет никаких законов и всем страстям человеческим дана полная воля? И ты, несчастный изгнанник, бежишь от этой вольности к нам, чтоб тебя, чего доброго, не растерзали страсти других?

Толпу всколыхнул смех. Люди захлопали. Гиппий выпятил грудь. Вскинул выше голову. А Сократ продолжал:

– Почему же тогда желаешь ты нам того, от чего сам бежишь?

– У нас тоже есть законы, – вынужден был Гиппий признать то, что старался опустить в своей речи. – Но если б их и не было, я не считаю себя до того уж слабым, чтоб бояться сильнейших меня! Я смогу их обезоружить, и, если хочешь знать, я ни в чем не испытываю недостатка. Я могу путешествовать, где захочу, я совершенно не завишу от моих знаний, таланта и способностей. Такой независимости я желал бы для всех, ибо знаю, до чего сладостен ее вкус.

Сократ воздел руки:

– О, позволь поблагодарить тебя от имени этого небольшого собрания – я говорю небольшого, ибо вижу здесь всего несколько сот человек, мы же привыкли собираться и решать дела при участии шести тысяч; но все равно – прими благосклонно и эту благодарность!

Гиппий промолчал.

Сократ подошел к нему и, прикасаясь пальцем к его чеканным пряжкам, браслетам, запонам, перстням, спросил:

– Это золото?

Золото? Слово это заставило вздрогнуть человека, который уже некоторое время бродил в толпе.

– Чистое золото! – хвастливо ответил Гиппий. – Чеканил я сам, и камни – настоящие. И все это – из того, что мне платят за мои уроки.

– Эй-эй, какую роскошь я вижу? – раздался в тишине громкий голос, и через толпу пробрался человек с бронзовой бляхой на груди. Он поспешно подошел к Гиппию, беззастенчиво разглядывая его шелка и золотые украшения. Гиппий брезгливо отшатнулся, а человек проворчал:

– Я астином, надзиратель, поставленный народом следить, чтоб не было излишней роскоши. Это у тебя золото, это тоже. Штраф будет велик, гражданин! Твое имя?

Но Сократ уже держал астинома за плечи:

– Не торопись, приятель!

– Хайре, Сократ. Ты защищаешь этого расфранченного щеголя?

– Это софист, Гиппий из Элиды. Он явился в Афины, чтобы побеседовать со мной. Он чужестранец и не знает наших установлений. Можешь спокойно обойти его своим усердием.

Астином еще раз смерил взглядом разодетого чужестранца и сказал:

– Если ты за него ручаешься, Сократ, я отказываюсь от штрафа. Хайре!

Он отошел, но остался в толпе любопытных.

– У тебя ценные знакомства, – сказал Сократу Гиппий. – Прими мою благодарность за заступничество.

– Я сделал лишь то, что полагается по отношению к гостю. Но хочу сделать больше. Хочу я, милый Гиппий, дать тебе на дорожку подарок. – Он лукаво усмехнулся. – Что скажешь, если я поведаю тебе, сколь безгранично я свободен? Быть может, на своих путях ты будешь рассказывать о нашей встрече и смеяться над Сократом: мол, знаете, люди добрые, что он сказал мне на прощанье?

– Прошу, говори. Я готов принять твой дар, – сказал Гиппий в надежде понравиться тем, кому он хотел понравиться.

– «Подумайте только! – заговорил Сократ как бы от лица Гиппия. – Этот странный, дурно одетый, босой человек считает себя самым свободным из людей, потому что – ой, меня душит смех! – потому что он-де не раб своих страстей и еще потому, что подчиняется законам, данным Афинам прославленными предками! И если закон хорош – а чудак убежден, что афинские законы хороши, – и если сам он, при его тонком чутье к добру, им подчиняется, то это, по его словам, еще увеличивает его свободу, ха-ха-ха!»

– Это не смешно, – несколько помрачнев, в задумчивости проговорил Гиппий.

– «А еще, дорогие друзья, – продолжал Сократ предполагаемую речь Гиппия, – этот чудак утверждает, будто самым свободным из людей его делает то, что нет у него почти никаких потребностей – кроме потребности в самом необходимом питании и одежде, ха-ха!»

– Позволь мне теперь, дорогой Сократ, поблагодарить тебя за подарок. Быть может, ты дал мне больше, чем думал. Потому что теперь мне ясно, отчего ты ходишь босой и так дурно одет. Необходимость ты возводишь в добродетель…

Через расступавшуюся толпу приближался к философам высокий молодой человек. На черных кудрях его пылал венок из жгуче-алых роз. За его плечами развевался и волокся по земле алый шелковый плащ. Лицо его разрумянилось, глаза слегка затуманены: нетрудно было угадать, что идет он с пира.

– Ты учишь даром, бедный Сократ, – говорил меж тем Гиппий, громко, чтоб вся толпа слышала, как он торжествует, и уже едва справляясь с гневом, вызванным его унижением. – Не ценишь ты свою мудрость – как же можешь ты после этого хотеть, чтоб ее ценили твои ученики, твои слушатели? От нищих, которым ты желаешь уподобиться внешностью, не потекут к тебе ни оболы, ни драхмы. Нищий нищему не поможет. А состоятельные люди не дураки. Не станут они платить тебе за твое «знаю, что ничего не знаю»!

А высокий юноша шел легкой походкой, гибкий и сильный, как великолепный хищник. На ногах его были мягкие сандалии, ремешки которых, перекрещиваясь на голенях, доходили до колен. Молочно-белый хитон матового шелка, в богатых складках, был коротким, зато алый плащ – таким длинным, что тащился за ним по земле, как шлейф. Рядом с юношей бежал громадный пес, редкостное, драгоценное животное. Фигура юноши привлекла всеобщее внимание. Эвтидем восторженно вздохнул.

Молодой человек приблизился, как раз когда Гиппий позорил Сократа, и слышал все. Двинувшись к софистам, он бросил собаке:

– Дарион, стойку!

Великолепное то было зрелище: гигантское животное, мгновенно замершее с оскаленными клыками…

Его хозяин повернулся к Сократу:

– Спускать?

– Да сохранят тебя боги, Алкивиад! Мы просто немножко повздорили – нельзя же за это отдавать Дариону наиболее нежного из нас двоих!

Тут вдруг и толпа, и сам Сократ разразились хохотом:

– Смотри-ка, спускать-то уже и не на кого!

В самом деле, Гиппий растворился в толпе, как капля воды в реке.

8

Алкивиад подошел к Сократу. Низко поклонившись ему, он обратился к учителю – и сладостен был звук его ритмической речи, тем более что согласную «с» он выговаривал с пришепетыванием, а слова были исполнены любви и восхищения:

– Мой дражайший Сократ! Даже когда на афинское небо выезжает в золотой колеснице сам Гелиос, его сияние кажется мне не столь ослепительным, как то, что озаряет меня, когда я вижу твое лицо!

Все улыбается юному