все стороны беспокойный нрав. Никогда не достичь мне твоего чувства меры, гармонии твоих добродетелей – нерасторжимости добра и красоты…
– Ты вызываешь меня на то, чтоб теперь я начал золотить твои добродетели? – спросил Сократ.
– Ох нет, ради богов, нет! Я обязан теперь подтвердить их действиями, – сказал Алкивиад.
Новая волна ликования прошумела по залу, зазвенели, сталкиваясь, золотые чаши.
Никто не заметил, как в тот момент, когда Алкивиад увенчивал Сократа розами, Критий вышел.
Сады Алкивиада в пламени. В вышине огни сливаются в единое розовое зарево. Масляные лампы и светильники, развешанные на прочных веревках среди деревьев, озаряют, украшая, сады; костры пылают, новые и новые куски мяса жарятся на вертелах, целые туши баранов и свиней, сотни факелов разгоняют мрак, языки огня лижут друг друга – и все же не в силах они разогнать густые тени в зарослях лавров, олеандров, рододендронов и цитрусов.
– Берите! Хватайте! Ловите! – кричит раб, снимая с вертела и разделывая золотисто поджаренного барана. – Только рот не обожгите!
– Ах, божественное яство, прямо амброзия! – слышны голоса вокруг костра и крики. – Теперь еще нектару! Амфоры сюда!
Кто похитрее, уволакивает в кусты целые бараньи окорока и лопатки, чтобы там, в укромности, съесть их в своей компании. Выйди с такой добычей на свет – еще вырвут из рук…
Все глубже ночь, все полнее желудки, и кровь разгорячена вином – веселые становятся веселее, разговорчивые болтливее.
– Я так скажу, – заявляет с полным ртом, но с пустым карманом один свободный гражданин, – готов сцепиться с кем угодно, а только такого стратега у нас в Афинах спокон веку не было. Алкивиад! Да это все равно что целый месяц пировать на Олимпе! Прямо баловать нас будет…
– Похоже на то, – пережевывая хрустящие, жирные куски, его сотоварищ мысленно перебирает греческий календарь, в котором что ни месяц, то праздник или торжества, связанные со жратвой. – Уж и нынче видать, какие тучные будут у нас Панафинеи, Элевсины, Большие и Сельские Дионисии, годовщина победы у Саламина… Были бы мы здоровы, а о нашем брюхе позаботится этот двойник Аполлона…
– Да уж, сквалыга Никий видит только прибыль от своих рабов, зато этот быстроглазый молодец видит всю Аттику, весь наш союз, он всю землю видит и море тоже. Задремали мы было, а он нас разбудил и – посмотришь! – здорово тряхнет этот трухлявый, тухлый мир!
– Не спорю, – ложится на спину полный надежд гражданин и наклоняет к себе амфору, так что вино струйкой течет ему прямо в горло.
Алкивиада хвалят даже те, кто остался за воротами: рабы спускают через ограду, прямо в протянутые руки, корзины, доверху набитые вкусной едой. Элисий выплеснулся из садов.
В покой, где, окруженный ближайшими друзьями, потягивает вино новый стратег, любуясь колышущимся танцем нежных гречанок, в руках и в волосах которых веточки мирта, раб вводит здоровенного детину: это кормчий Антиох, желающий поговорить с Алкивиадом.
Лицо его кажется Алкивиаду знакомым, но сколько же лиц знакомо полководцу и участнику многих битв!
Антиох представляется сам:
– Я тот, кто много лет назад, на агоре, поймал твою перепелку, когда она испугалась и выпорхнула у тебя из-под плаща.
Случилось это давно, в день, когда собирали доброхотные даяния в пользу города. Алкивиад тогда назвал огромную сумму, на агоре поднялось ликование, и юноша в радостном волнении перестал прижимать к груди свою любимицу.
Алкивиад обратился к друзьям:
– Подумайте только, каким я был хвастуном! Я ведь обещал тогда этому человеку в благодарность за перепелку, что, если стану когда-нибудь стратегом, назначу его кормчим своей триеры!
А кифары и бубны звучат, звучат, и танцовщицы не прекращают волнообразных, мягких движений. Зал огласился смехом. Антиох смутился.
– Да нет, я не за обещанным пришел, славный Алкивиад, это я в шутку, позабавить тебя в твой великий день. Ведь и ты тогда, конечно, просто пошутил.
Алкивиад перестал смеяться и сказал серьезно:
– Тогда-то я пошутил, но за то, что ты теперь явился за обещанным – не лги! – за то, что ты поверил мне, назначаю тебя кормчим на моем корабле.
– Ты меня осчастливил! – в восторге вскричал Антиох.
– Это ты осчастливил меня, – возразил Алкивиад. – Люблю тех, кто мне верит, на море люблю таких вдвойне, а в битве – втройне! – Он выпрямился. – Кроме того, мне нестерпима мысль, что есть в Элладе хоть один человек, который мог бы сказать: «Алкивиад не держит слова, хотя бы и данного в шутку!»
Иссякает масло в светильниках, догорают костры. От больших куч золы пышет жаром. Словно у домашних очагов, валяются вокруг них полунагие мужчины, юноши, рабыни – и проститутки, ибо в конце всякого празднества наступает их черед. Кто кого ухватил, тот с тем и лег. Вино, даже разбавленное водой, туманит мозг и возбуждает инстинкты. Черным вихрем пролетает над деревьями и кустами животная, первобытная тяга к спариванию. Запах пота смешивается с ароматом цветов и благовонных масел.
Стоны, вздохи, бредовые слова страсти – невидимой невидимому, незнакомой незнакомому…
Музыка смолкла. Гудит над садами единственный тон, древний зов земных недр, пробивается сквозь темно-синюю ночь, как кровь пробивается по жилам.
Критий сидит с Антифонтом под колоннами перистиля. Софист Антифонт никак не поверит новости – Критий разошелся с Сократом!
– А теперь-то ты к кому же? – пьяно бормотал он.
– Конечно, милый Антифонт, поближе к тебе. Пойду к твоему учителю Горгию…
Критий поднялся с мраморной скамьи.
Но он-то отдает себе отчет, что разошелся не с одними Сократом и Алкивиадом – он разошелся с демократами вообще. Разошелся… Только ли? Да нет… Сколько раз друзья звали меня в свою гетерию. Что ж, ладно. Но ведь это не пустяк – принести клятву на верность олигархии, на свержение демократии… А впрочем, к чему колебаться? Давно мне уже не по нутру их порядки, согласно которым простые люди должны жить лучше благородных. Критий сухо засмеялся: а, драгоценный братец Алкивиад! И ты, старикашка Сократ! Задали бы вы мне жару, узнай вы, что я собираюсь делать… Хорошо, что узнать-то вы этого не можете…
Когда Критий вышел в сад, навстречу ему, облитый серебристым рассветом, попался Эвтидем, любовно ему улыбавшийся.
«Вот он, забор, о который трется свинья», – подумал Критий.
Эвтидем обратился к нему с укором:
– Почему ты избегаешь меня сегодня, милый Критий? Я по тебе соскучился…
– Поздновато. Наш с тобой диалог тоже закончен.
– Нет! Нет! – бросился к нему Эвтидем. – Не говори так, дорогой! Я люблю тебя…
– Проваливай, – процедил сквозь зубы Критий и, когда Эвтидем протянул к нему руки, оттолкнул его так, что юноша упал на ограду фонтана и в кровь разбил лицо.
Критий, не взглянув на плачущего, пошел к воротам.
Из садов входила прохлада, и с нею бесшумно вошла в виллу тень. На одном из столов лежало блюдо тяжелого золота, на блюде осталось несколько фисташек. Тень бросила фисташки в рот, а блюдо спрятала в объемистую суму, в какую нищие собирают подаяние – лепешки, объедки… Убедившись, что никто за ней не следит, тень юркнула в сад и, прикинувшись тенью деревьев, огляделась вокруг. Всех, кто с вечера вошел в ворота, скосило вино. Путь был свободен. Медленно, от дерева к дереву, тень приблизилась к раскрытым воротам. В это время к ним же с другой стороны быстрым шагом направлялся молодой человек в шелковой хламиде.
– Примешь ли ты мой смиренный привет? – прошептала тень.
– Конечно. И ты уже уходишь?
– Собираюсь, – по словечку «уже» тень поняла, что человек этот, явно высокого рода, чем-то расстроен. – Я нищий, – засмеялась тень, и в ее желтых зубах открылись две щели, придававшие волчье выражение худому, продолговатому лицу. – Я нищий, но не люблю толкаться среди нищих. Среди них я чувствую себя одиноким.
Критий с интересом посмотрел на своего ночного спутника.
– Странно. Мною здесь тоже владело чувство одиночества и отчужденности…
– Среди тех? – Нищий показал на дом, а слово «тех» выговорил весьма почтительным тоном. – Но ты ведь и сам из тех, благородный Критий!
Оставив без внимания, что имя его известно назойливому, Критий спросил:
– Ты чей?
– Я принадлежу тем, кто нуждается в моей помощи, славный мой господин.
– Чем же можешь ты кому-либо помочь?
– Я – Анофелес, господин.
– Ах так! Значит, и я тебя знаю.
– И тебе, благородный Критий, возможно, когда-нибудь понадобится моя помощь.
Критий внимательно посмотрел на него.
– Тогда, – продолжал Анофелес, – позови меня, благородный господин, и узнаешь, чей я.
Критий бросил ему золотой дарик. Анофелес поймал его на лету и опустил в суму – золото звякнуло о золото. Критий усмехнулся этому звуку.
18
Двое из толпы рабов, поджидавших хозяев, зажгли факелы от костра, горевшего за воротами, и подошли к Критию.
– Ступайте домой. Я пойду один, – сказал тот.
– Без света? – послышался от ворот голос Анофелеса.
Критий засмеялся:
Он двинулся во тьму. На перекрестке быстро свернул к дему Кидатеней. Месяц менялся так же, как настроение Крития: то мерк, заслоненный облаком, то снова начинал светить вовсю. Но Критий уже не колебался: он принял решение.
Он подошел к маленькой дверце – черному входу в ограде одной из вилл. Тихо постучал. Дверца мгновенно открылась, на пороге встал старик раб.
– Там еще сидят? – Критий показал на дом.
– Кто ты, господин?
Критий взял светильник из рук раба, посветил себе на лицо.
– О да, господин! – воскликнул раб. – Я тебя знаю. Ты ходишь к нам, правда с другого входа. Доложу о тебе.
Старик побежал к дому, шурша по траве босыми ногами.
В небольшой комнате, освещенной только двумя светильниками, царил полумрак. Вдоль стен стояли ложа, перед каждым – столик с солеными и сладкими закусками, с амфорами вина и чашами. Здесь гостей не обслуживали рабы и рабыни. Странный пир… Гости сами себе наливают. Гости хотят быть одни. Им не нужен яркий свет. Здесь ничего не записывают: все нужно запоминать. За дверью сторожит любимый вольноотпущенник хозяина дома. Он надежен. Он глух.
Старый раб вбежал, пробрался к ложу на переднем месте – там возлегал хозяин дома, Писандр, афинский демагог. Раб известил его, что у калитки ждет Критий.
– Наконец-то! – засмеялся Писандр.
Гости подхватили радостное восклицание.
– Почему именно сегодня? – заметил Антифонт.
– Вероятно, это и должно было случиться именно после пира у Алкивиада, – отозвался Ферамен.
– Введи гостя, – велел рабу Писандр.
Критий был встречен дружескими возгласами. Олигархи, один за другим, обнимали и целовали его.
Писандр уложил новоприбывшего напротив себя. Улыбнулся:
– Какой дорогой гость! Ты – и у меня… у нас, – поправился он. – И в такой день! Что ты принес нам, милый Критий?
Тот с волнением ответил:
Ликующие голоса:
– Разве этого мало?!
– Какой подарок для нашего дела!
– Не скромничай, Критий!
Но Критий лицом и голосом изобразил скромность – научился у софистов:
– Я пришел потому, что хочу быть с вами.
Когда взрыв восторга утих, Антифонт сказал:
– Хорошо ли ты обдумал? Ведь ты переходишь к нам в тот момент, когда твой кровный родственник, избранный стратегом, начнет укреплять демократию в Афинах!
– Да, – подхватил Писандр. – Уж он-то рьяно примется за дело, этот Сократов выкормыш. Теперь нам
