удивило, если б на этом холме над потоком появилась небольшая отара овец, предводимая Стесихоровым Дафнисом, играющим на свирели из тростника.
Раннее утро. Вода с тихим плеском бьется о камни. Поднимается от воды и тает легкий туман. С востока, над Гиметтом, разливается серебряный рассвет.
Над кустами показались уши осла, объедающего сочные листья. Сократ сидит на камне, не слишком-то заботясь об осле. Перкон – животное умное, пасется сам, позволяя Сократу следить плещущий ток воды.
Panta rhei – все течет, убегает, дважды не вступишь в одну и ту же реку, – вспоминается юноше открытие Гераклита; да, это так: вон как далеко унесло желтый нарцисс, который я бросил в воду! А здесь уже – другая вода, новая, за нею стремится еще иная, и так до бесконечности. Подобна этому и человеческая жизнь. Всякое мгновение, всякое чувство блаженства или боли, всякий образ исчезает из глаз, всякий звук затихает, теряется всякий запах, все – движение, и человеческое сердце тоже непрестанное движение – до тех пор, пока жив человек.
Река, чудится, зазвенела. Глади ее коснулись лучи солнца. Сверканием приветствует вода новый день.
Сократ ждет свою милую, посматривает через кусты на тропинку из города. Ждать ему пришлось недолго.
Кипарисовой аллеей, с корзиной белья на плече, идет Коринна. Сократ любуется ее походкой, легкой – девушка словно танцует; он дал ей приблизиться вплотную к кустам, опустить корзину в траву – и вышел.
– Замри, как стоишь, Коринна! Не двигайся! – попросил он.
Коринна послушалась, замер и Сократ, изумленный, онемевший перед красотой подруги, перед этим хрупким утренним образом. На Коринне только белый пеплос, ее ноги босы, ее гладкое лицо и смуглое тело словно выточены из сандалового дерева, черные волосы, стянутые лентой, кое-где выбились, и шевелит их ветерок. Чернотой, блеском и живостью гармонируют с волосами глаза Коринны.
– Одно утро минуло, когда солнце взошло, – проговорил Сократ, – но теперь, когда вышла ты из кипарисовой аллеи, встало второе!
Он пал перед ней на колени, обнял ноги ее и стал целовать их сквозь мягкую ткань.
Коринна нагнулась, погрузила руки в густые кудри юноши.
Она вся как в дурмане, каждый поцелуй Сократа словно жалит ее, впускает в кровь ей яд, от которого не умирают, от которого теряют сознание в блаженстве. И уже не видит Коринна искрящегося солнечного утра – вокруг нее тьма, объемлет ее благоуханная ночь, все тело ее млеет, поддается поцелуям, Коринна вся во власти Сократа, но не страшится того, что в глазах у нее потемнело, – напротив, это желанно.
Увы! – выше и ниже по речке уже пришли полоскать белье девушки и женщины дема Алопека, подняли щебет и хохот – точно стая гусей! Коринна неохотно высвободилась.
– Надо белье полоскать, – вздохнула она, – и сразу же домой…
– Ну да, тебя не отпустят больше одну, если узнают, что я тебя тут поджидаю, – засмеялся Сократ. – А не отпустят – придешь ведь ко мне в другое место?
– Приду. Приду. Ты притягиваешь к себе кого хочешь. Тем более меня, такую глупую девчонку. – Коринна, уже на коленях, уже полоща белье, вопросительно оглянулась.
Сократ понял.
– О нет, я не позволю тебе называть себя глупой! Любишь ли ты этого мочой провонявшего красильщика Эгерсида, который жаждет поскорей заполучить тебя?
– Не люблю я его. Как ты можешь спрашивать?
– Ага, вот тебе и доказательство твоего высокого ума. Не ослепили тебя ни его дом, ни парочка-другая его рабов, ни какая-нибудь замызганная тетрадрахма. Ты не продаешь свою красоту, ты хочешь быть счастливой, а это возможно только со мной…
Коринна полощет белье сильными взмахами, вода так и вскипает, и пенится, и, не оглядываясь на Сократа, девушка говорит:
– Да, только с тобой могу я быть счастлива…
От холодной воды порозовели ее руки. Это заметил Сократ.
– Ты прекрасна, как розовоперстая Эос, и стократно прекраснее ты в своем подоткнутом пеплосе, чем Эос в ее воспетых Гомером шафранных одеждах…
Девушка встала, смущенная такой похвалой. Но Сократ с восхищением художника любовался ею и еще добавил хвалы – правда, уже в другом тоне:
– Горе мне – я не Зевс, чтоб любить тебя, как он любил земнородных в различных своих воплощениях!
Серебристым смехом прозвенела Сократова земнородная:
– Кем же больше всего хотел бы ты обернуться?
– Лебедем, возлюбленная моя. Представь, что это полотно, которое ты сейчас полощешь, – лебедь. Всю тебя обоймет крылами, окружит, и окажешься ты в плену этого нежного заточения. Хочешь? Или – золотым дождем? Я б осыпал тебя поцелуями с головы до пят, что ни капля золота – то поцелуй, ни одного, самого крошечного, местечка не оставил бы нецелованным…
– Ах ты, мой бесстыдник! – счастливо вздохнула Коринна и невольно погладила себя по плечу, словно уже падал на нее этот дождь. Как прекрасно было бы всей ей отдаться Сократовым ласкам!
Коринна сложила в корзину белье. Сократ поднял девушку, положил ее руки вокруг своей шеи и впился губами ей в губы.
Огородник, везущий на рынок овощи, пожелал им:
– Афродита да будет с вами, голубки!
Сократ ответил:
– А с тобой Гермес – пусть ускорит твой шаг и затмит тебе очи!
И снова стал целовать подругу.
Коринна подняла корзину на плечо. Огляделась. И спросила с испугом:
– Где же твой Перкон?
Не видно ослиных ушей над кустами! Животное исчезло. Однако Сократ не встревожился. Свистнул в два пальца, и тотчас в ответ прозвучало Перконово «и-а, и-а!».
2
Сократ остался один на берегу Илисса. Стоит он под огромным платаном, который вытянул тысячи зеленых ладоней и ловит в них солнце. Стоит Сократ у маленького алтаря, перед деревянной, источенной червями фигуркой бога Пана; краска с нее облупилась, нет левого уха, нет правой руки. Задумчиво смотрит Сократ на все это.
Сколько раз, поди, хлестали тебя земледельцы бичами, когда ты долго не посылал дождя, или коровы плохо доились, или не уродился ячмень! И цветы у тебя все повяли, а то и вовсе засохли. Люди уже мало ценят тебя. А, вот один букетик свежий! От какой бы это бабенки? Верит еще в твою помощь? Вера горами движет, говорит моя матушка, да только неизвестно, что она на самом деле разумеет под верой, повитуха-то…
Сократ отошел на несколько шагов. Граница между платановой тенью и солнечным зноем резка. Сократ больше любит солнце, чем тень. Стал там.
Вчера, когда Фенарета, уставшая вызволять на свет новорожденных, и Софрониск, утомленный тесанием мрамора, уснули, Сократ зажег светильник, развернул свиток, взятый у Критона, и до глубокой ночи читал и раздумывал об Анаксимандре, который высшим законом всего сущего объявил вечное коловращение материи.
О вечном коловращении материи думал Сократ перед появлением Коринны, дочери соседа, и теперь вернулся к этим думам.
Он следил, как медленно описывает окружность тень от платана, под которым он стоит. Солнце движется всегда с одинаковой скоростью. Никогда оно не ускорит движение, не замедлит, не остановится хоть на миг. Странная власть в этой равномерности – она успокаивает и беспокоит.
По тени, отбрасываемой солнцем, Анаксимандр изготовил солнечные часы. Отсчет времени людям нужен, хотя и не всегда приятен. Особенно неприязненно косятся на эти расчеты те, кто растрачивает время попусту. Что ж, постараемся как можно меньше тратить его зря!
Придя к такому выводу, Сократ сказал себе: а сам-то хорош, бездельник! Любопытство тянет тебя к людям, на агору, и там ты полдня донимаешь их расспросами вместо того, чтоб работать над изваянием Силена для перистиля Критонова дома. Отличный заказ! Кто может похвастать таким в свои семнадцать лет? Впрочем, и то верно – кто может в свои семнадцать лет похвастать тем, что уже с шестилетнего возраста месил глину и обтесывал камни? Эх ты, лодырь! А как радовался, какое диво собирался вытесать, даже побился об заклад с Критоном, что закончишь работу к определенному дню! Так что – бегом домой, и за дело!
Напрасны упреки себе самому, впустую благие намерения. Любопытство и любознательность как клещи присосались к Сократу и отлично вспухают на его крови. Он поднял взор от ползущей тени платана – и вот уже другими глазами видит знакомую долину под стенами Афин.
Старый философ Анаксимандр заставил сегодня Сократа смотреть на реку, деревья, кусты, на луга со стадами овец, пасущихся под звуки пастушьей свирели, не просто как на прелестную идиллию. Он заставил Сократа размышлять – как возникла такая совершенная гармония, при которой только и могут жить и люди, и все твари.
Скользя по долине задумчивым взглядом, увидел Сократ на том берегу Илисса философа Анаксагора, своего учителя. Высокий, стройный философ шел неторопливо, храня серьезный вид. Его окладистую бороду – какие носили философы – уже сильно подернула седина, хотя не было Анаксагору еще и пятидесяти лет. Его тонкий гиматий пышными складками ниспадал до самых сандалий.
Сократ резко свистнул, но осел давно насытился и, улегшись в траву за спиной хозяина, не отзывался. Сократ ухватил Перкона за оголовок:
– Тебе, как вижу, тоже нравится валяться в холодке, да чтоб тебя цветами осыпали, как Пана! Вставай, ленивая шкура, живо! Мне надо поскорей к Анаксагору, учиться, не то выйдет из меня больший осел, чем ты!
Приговаривая так, Сократ дотащил осла до речки и рядом с ним перебрался вброд на ту сторону.
– Привет тебе, дорогой Анаксагор! Хайре! – крикнул он, еще не выйдя на берег.
Анаксагор поднял руку в знак приветствия.
– И ты мне дорог, Сократ! Сегодня особенно, ибо, вижу – от нетерпения подойти ко мне ты даже не сел на осла, чтоб он перенес тебя через речку сухим.
– А верно! – весело удивился юноша, оглядев себя. – Я и не заметил: с меня течет весь Илисс!
Он стянул с себя хитон и стал его выжимать.
– Труд каменотеса тебе на пользу, юный друг, – сказал Анаксагор, с удовольствием обежав взглядом хорошо сложенную фигуру Сократа, состоящую, казалось, из одних мышц. – А сколько в тебе солнца!
Сократ надел выжатый хитон на свое смуглое тело. Заговорил об Анаксимандре и его воззрениях.
– Но ты, Анаксагор, в последнюю нашу встречу упомянул о выводах, к которым пришел, размышляя о том, как возник мир и как он развивался и развивается. В ту ночь я не мог уснуть, все думал, как же все это отлично от Гомеровой «Илиады», где небо, море, земля и подземное царство заселены таким количеством богов, божков и демонов!
– А не испугаю я тебя так, что ты и сегодня не сможешь заснуть, если открою свой взгляд на солнце? – спросил философ.
Сократ уверил его, что теперь-то он и вовсе не заснет от любопытства, и Анаксагор поведал ему, что солнце не что иное, как гигантский раскаленный камень.
Сократ обомлел. Его большие выпуклые глаза сверкнули, по широким скулам скатились капли пота.
– Мое солнце! И – камень?! – воскликнул он в горестном разочаровании. – А я-то поклоняюсь ему каждое утро! Солнце – мое любимое! Без его любви не было бы жизни!
